Патриарх Тихон. Пастырь

Свет

Преображение. Престольный праздник.

В храме пахнет свежим бельем и осенью. Люди все в новом, в лучшем, и всюду цветы, перед каждой иконой цветы.

Вася следит за солнечным лучом. С утра моросило, и на утрене по храму гуляла дождевая неуютная свежесть.

Пономарь Федул Васильевич, созывая народ на обедню, отзвонил праздник с такою радостью, что беспросветная непогодь вытянулась серыми косяками и понесла эти косяки за горизонт.

Луч, проникший в храм, был несильный, серебряный, но сердце у Васи радостно встрепенулось: Преображение – Свет. И в это время отец диакон возгласил:

– Благослови, владыка.

Батюшка трепещущим от волнения, родным, но преображенным сугубою ответственностью голосом ответил:

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь, – пропел хор, и храм наполнился светом.

Как жар, сияло золото иконостаса, сияли облачения духовенства, свет взыграл на одеждах прихожан.

Вася поднял руку для крестного знамения и увидел: в руке у него тоже свет.

Чудо было простое: солнце одолело тучи, но ведь ко времени. Душа ликовала.

Когда пели: «Господи, пошли свет Твой и истину Твою», слезы полились из глаз, и Вася наклонил голову, чтоб люди не увидели его лица. Ведь спрашивать станут: не болит ли головка?

Украдкой отерев рукавом лицо, Вася закрыл глаза и только слушал: хоры ангельские, у батюшки в голосе счастливая простота и любовь, не глядя понятно: света в мире прибыло.

В Евангелии много стихов, заставляющих сердце биться и замирать. О Преображении Господнем Вася перечитывал Матфея множество раз: «По прошествии дней шести взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних и преобразился перед ними: и просияло лицо Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет…» Выходило, что Иисус стал Светом, с Ним беседовали пророки Моисей и Илия. Простодушный Петр сказал: «Господи! Хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем здесь три кущи: Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии».

Сердце у Васи всегда ликовало при чтении этих стихов, душа звала на Фавор. Хоть бы травинкою там быть, камешком!

– «Величай, душе моя, на Фаворе преобразившегося Господа», – пели хоры и молящиеся, и Вася пел, величая Божественное чудо каждой крохою своей плоти и своего духа.

Выходя из церкви, подал копеечку, единственную у него, старенькой бабушке. Рядом с нею на последнем порожке паперти сидел странник. Вася посмотрел на него виновато, подать было нечего, но странник улыбнулся:

– Ради праздника Господь небо подмел. Ишь как сияет!

Небо было чистым на удивление. После такой-то непогоды.

Вася стоял пораженный.

К нему подбежала орава его одноклассников. Раскачивая на веревке большую железную коробку, дурашливо запели:

– Вашему святейшеству многие лета!

Принялись «кадить» на Васю. Обдали облаком пепла.

– Многие лета! Многие лета!

– У нас нет патриархов! – сказал Вася, не зная, что ему делать.

– Не было, так будет! Многие лета! Вашему святейшеству ис полла́ э́ти дэ́спота!

И хохотали, опустошая свое «кадило».

Новая праздничная рубашка стала серой, бархатные черные штаны – наоборот, побелели.

– А ну! – Странник замахнулся на озорников клюкою.

Ребята кинулись наутек. Вася посмотрел на себя, и лицо у него стало грустным, как у взрослого: не беда, что платье испачкано – праздник испорчен.

– Давай я тебя отряхну, – сказал странник. – Ничего страшного – зола отстирается. Еще и выбелит рубаху. Щелок. Чего притих? Дело совершилось худое – да слова сказаны золотые… Нам бы и впрямь патриарха. Ведь избаловались. И архиереи, и монахи, и батюшки… И народ! Ни страха нет, ни совести. Вот что Петр Великий наделал. Сам бесился и народ с панталыку сбил.

Странник достал из сумки белый пышный калач. Разломил:

– Держи-ка!

Вася взял.

– Ешь. А запьем хлебушек водицей. Не простой. Из святого сильного ключа. Ты водицы испей, а сам доброе задумай. Исполнится.

Калач был вкусный, Вася вдруг почувствовал голод. Странник улыбался:

– Жизнь на Руси, может, и горькая, а хлебушек сладок. Наши бабы в тесто примешивают свое сердце.

Отпил Вася и воды глоточек.

– Задумал? – спросил странник.

– Задумал.

– Ну а что задумал-то?

– На горе Фаворе побывать.

Странник широко перекрестился:

– Высоко берешь, отроче! Да будет тебе сам Иисус Христос сладчайший – и водителем, и крепостью.

Из церкви вышел Ваня. Увидел брата, удивился:

– Где ты так изгваздался? Пошли скорее к няне, она что-нибудь придумает.

Вася поклонился страннику, поспешил за братом, но обернулся, поднял глаза на крест храма. Небо – океаном, крест казался тоненьким, одиноким.

Увлечение торопчан

7 апреля 1877 года император Александр II выехал в Кишинев, где собиралась наступательная армия России, а 12 апреля объявил Турции войну.

Страна молилась за своих сынов. Был торжественный молебен и в Торопце. Хор духовного училища исполнил «Боже, царя храни!» – молитву русского народа.

Грозно прозвучали слова: «Царствуй на страх врагам» – и с особой мощью: «Перводержавную Русь православную, Боже, храни!»

Война началась победами. 18 апреля главнокомандующий на Азиатском театре военных действий великий князь Михаил Николаевич, наместник кавказский, получил без боя ключи от турецкой крепости Баязет, взял укрепленный город Ардаган и осадил Карс.

А жизнь шла себе. Двенадцатилетний Василий Беллавин закончил с отличием очередной год учебы. Уже в самом конце занятий, перед каникулами, произошло несчастье: запил Матвей Матвеевич.

Он пришел в класс мрачный, чему-то все время усмехался. Не здороваясь, как обычно, открыл книгу, положил на первую парту, сказал ядовито, кривя рот от неведомой обиды:

– Пора бы, кажется, понимать, что такое учитель и что такое ученики! Читай вслух.

Ученик прочитал:

– «Обучающиеся искусствам и наукам учатся этому у учителей. И христиане, обучающиеся искусству христианской жизни, призваны учиться у Христа».

– Дубинушка! Кого читаешь, объяви, ведь написано крупными буквами.

– Слово святителя Тихона Задонского «Учитель и ученики».

– То-то. Читай.

Сел на стул, задремал, и вдруг будто его толкнули.

– Что мямлишь? Это важное место. «Зеркалом твоим для души да будет Евангелие». Зер-ка-лом!

Снова впал в дрему, улыбка расползлась по мокрым губам. Поднял палец, погрозил:

– Я же сказал: не тарабань. Этот текст нужно пить как святую воду. – Повернул книгу к себе и прочитал шепотом, размазывая по лицу слезы: – «Сам рассуди, что тяжелее, что легче: мстить или простить; гневаться или иметь мир душевный; ненавидеть или любить; в гордости или в смирении жить; богатства и славы искать или терпеливым быть?!» Слова святого человека, но что нам святость, любовь, смирение? Ради славы – подличают, ради богатств – убивают. Внемлите! И сообразительные, и олухи царя небесного. «Сама совесть убеждает нас признать, что гораздо легче простить, нежели мстить; быть кротким, нежели гневаться… Не радеть о земном, а помышлять о Горнем. Месть требует немалых усилий, а простить не составляет труда…» Разве это не истина? «Любить – легко, ненавидеть – тяжело и горько».

Матвей Матвеевич положил голову на книгу и лежал этак минут пять. Класс сидел тихо. Ни смешков, ни разговоров.

– Ладно, – сказал учитель, тяжело поднимая голову от стола. – Дальше мысль подкрепляется примерами, мы примеры опустим, а это – очень важно. «Терпеливая душа всегда находится в покое и тишине, нетерпеливая же всегда имеет беспокойство и мятеж. О! Если бы возможно тебе было увидеть сердце того, кто носит Христово иго: увидел бы ты в нем Рай радости и сладость Царствия Божия. Бедная душа моя!»

Матвей Матвеевич заплакал, бросился вон из класса, но у дверей остановился:

– Мне туда нельзя. Я посижу с вами. Не ругайтесь! Не ругайтесь на учителя! Тихохонько посижу. Читайте дальше. Доброе писаньице. Душеспасительное.

Запойно пил учитель латыни, являлся пьяненьким на спевки регент хора, но, глядя на Матвея Матвеевича, ученикам было жалко самих себя, белый свет становился не мил.

Почему пагуба избирает дорогих, нужных многим людей? Почему этих чудесных, добрейших, мудрых оставляет один на один с недугом? Кто оставляет? Кто их должен беречь?

Вопросов было много, и Вася Беллавин не знал на них ответа. Спрашивать отца о недуге любимого учителя было стыдно и невозможно – все равно что судить взрослого человека, судить наставника. Поговорить бы с братьями, но они далеко.

Каникулы начинались печально. Молился о Матвее Матвеевиче.

Школьные горести притуманились, а развеяли их громкие победы на войне. Батюшка Иоанн Тимофеевич подписался на телеграммы с театра войны. Телеграммы поступали ежедневно. В ночь на 15 июня армия под командованием великого князя Николая Николаевича переправилась через Дунай. Телеграммы славили 18-ю пехотную дивизию, бравшую Гарбинские высоты.

О войне говорили много, Вася читал подшивки любимого журнала «Задушевное слово», романы Фенимора Купера… И вдруг нечаянно для себя увлекся театром.

Любовь к театру у жителей Торопца наследственная. Купцы, еще со времен Великого Новгорода торговавшие в Неметчине, в Голландии, в Датском королевстве, завезли в свои родные пенаты «камедь тенями и куклами». В царствия Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Екатерины Великой пошло увлечение разыгрыванием пиес. Представления устраивали мещане и стоявшие в Торопце солдаты. Зрелища эти были балаганные, песни и шутки исполнялись в них крепко соленые. Появились театры и в порядочных домах. Здесь спектакли соответствовали времени. Пасторали уступили место комедиям Фонвизина, потом пошла героика, увлечение историческими драмами, явилась эпоха Грибоедова и Гоголя, лермонтовского «Маскарада», веселых водевилей.

В театр Васю затащил брат Ваня, он дружил с сыном настоятеля Корсунско-Богородицкого собора. На каникулах молодежь решила сыграть спектакль, составленный из стихов Пушкина. Участников спектакля было шестеро. Каждый читал по пять стихотворений. Юношеский голос сменялся девическим. Стихи были выбраны свободолюбивые.

Вася попал в пару с русоголовой кареглазой Ольгой. Губы у нее складывались розовым бутоном, голос вибрировал, замирал в конце фразы.

 
Овидий, я живу близ тихих берегов… –
 

читала Ольга печально, выразительно произнося слова, властвуя над вниманием нежданными, трогающими сердце паузами.

 
Рожденные в снегах для ужасов войны,
Там хладной Скифии свирепые сыны…
 

Музыка стихов вела, слушатели, затая дыхание, следовали за своим водителем.

Ответ на эту длинную исповедь у Васи был совсем коротенький, простецкий:

 
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
 

Вася вздохнул, радуясь за птичку и тому, что не охрип, не позабыл слова.

 
Я стал доступен утешенью:
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
 

Вася просиял, и слушатели тоже просияли, дружно захлопали в ладоши.

 
Кто, волны, вас остановил.
Кто оковал ваш бег могучий, –
 

восторженно читала Ольга в свой черед.

 
Завидую тебе, питомец моря смелый… –
 

отвечал Вася серьезно и спокойно, ему было приятно, что он осмелел.

 
И вновь тебя зовут заманчивые волны.
Дай руку – в нас сердца единой страстью полны.
 

Вспыхнул, сообразив, что в этих строках двусмысленность. Но публика не смеялась, и чтец успокоился.

Последнее стихотворение у Ольги было «Пророк». Она читала его звенящим шепотом, а Вася отвечал ей уж так по-домашнему, с такой застенчивостью – подавленный блестящим чтением напарницы, да и стихи, доставшиеся ему на завершение, опять-таки были немудрены.

 
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
 

Подруга дышала юностью, слушатели засмеялись, и Вася тоже улыбался, взглядывая на Ольгу.

 
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
 

Спектакль всем очень понравился, а Ольга подошла к Васе и, как-то странно раскрывая глаза, сказала ему своим вибрирующим, угасающим в конце фразы голоском:

– Вы меня поразили чтением!

– Да почему же? – удивился Вася.

– У вас все так просто, так потрясающе ясно. Вы отдергиваете полог тайны.

– Какой? – изумился Вася. – Нет, я читал, и все.

– Вы милый, милый! Какая жалость: завтра мы с тетей уезжаем.

Ольга несколько раз приснилась Васе. Он поскучнел, вести с войны тоже были нерадостными. Сообщили, наконец, о неудаче войск великого князя Михаила в Турции. Под Зевином наступление русских было остановлено, пришлось отступить от Карса. Армия великого князя Николая дважды неудачно ходила на приступ Плевны. Второй штурм закончился большими потерями – семь с половиной тысяч убитых и раненых. А потом уже пришлось не нападать – защищаться из последних сил. В самом конце августа генерал Скобелев отбил за один день пять сумасшедших атак безудержно храбрых турок. На поле боя осталось три тысячи убитых русских солдат, десять тысяч получили ранения. Скобелев тоже отступил.

Колокола в Торопце звенели погребально, молились о павших…

Жизнь в миру

Семинария

Закончил духовное училище Василий Беллавин первым учеником в 1878 году.

Время было счастливое для России. Гремели имена генералов Гурко, Скобелева, Радецкого, Карцова. Турецкая армия была разбита и пленена у Казанлыка, возле знаменитой Шипки.

Все знали Долину роз, Плевну, Осман-пашу, Адрианополь… Православная Болгария освобождалась от векового рабства, Турция училась жить, обходясь пределами своей земли.

Радость прибавляла сил, а силы были нужны, отдых получился у Василия коротким. Пора было ехать во Псков, в семинарию.

Начиналась самостоятельная жизнь. Семинаристу шел четырнадцатый год.

Псков – город большой, древний. Сохранилась крепость, знавшая множество осад. В Троицком соборе высокочтимым праздником был день поминовения равноапостольной Ольги, великой княгини российской.

В городе множество храмов, расписанных дивными мастерами в незапамятные времена, но, чтобы осмотреть их, помолиться святым иконам, у семинаристов оставалось одно только воскресенье.

Выход из семинарии разрешался после обеда, в двенадцать часов дня. К шести часам вечера нужно было вернуться и поставить роспись в книге дежурного. Распорядок дня отличался суровостью.

Поднимали семинаристов по звонку в половине шестого утра. В шесть шли на общую молитву. Потом пили чай с пеклеванным хлебом. Занятия начинались в девять часов, но за двадцать минут до звонка по классам шло обязательное чтение Библии. Святое Писание читалось учениками по очереди от главы к главе.

Слушателей находилось не много, готовились к урокам. Уроки были долгими – один час пятнадцать минут. В два часа дня изголодавшиеся семинаристы обедали. Еда – щи да каша. По средам и пятницам – уха, в посты – гороховая похлебка. По воскресеньям, ради праздника, каша заменялась котлетами и каждый получал по французской булке. До чая в четыре часа дня время было свободное. Одни семинаристы слонялись по коридорам, а проворные забирались тайком в спальни и дрыхли. После чая все выходили во двор – дышать воздухом. С шести до девяти учили уроки. В девять ужинали, в десять молились всей семинарией в присутствии инспектора, потом классы замыкались и воспитанники шли спать.

Жизнь была расписана на шесть лет, на всю юность. Для иных существование в вечных шорах порядка и надзора казалось невыносимым. Протест выливался в потаенное пьянство, в тупое бездельничанье.

Вот что пишет митрополит Евлогий, который был моложе патриарха Тихона на три года, о духовном училище в Белеве: «В приготовительном классе учитель наш был талантлив и имел на нас хорошее влияние, потом он спился. Учитель греческого языка страдал алкоголизмом. Пили и другие…» А вот о жизни семинаристов: «Попойки, к сожалению, были явлением довольно распространенным… Вино губило многих. Сколько опустилось, спилось, потеряв из-за пагубной этой страсти охоту и способность учиться».

«Начальство было не хорошее и не плохое, просто оно было далеко от нас. Мы были сами по себе, оно тоже само по себе… Ректор семинарии, важный, заслуженный, маститый протоиерей… по-видимому, нас презирал. Когда впоследствии, уже будучи назначен инспектором Владимирской семинарии, я зашел к нему проститься и просил дать наставление, он сказал: “Семинаристы – это сволочь”». «…Жизнь была серенькая. Из казенной учебы ничего возвышающего душу семинаристы не выносили… Из 15 человек, окончивших курс Белевского училища, до 6-го класса семинарии дошло только три ученика».

Вот так готовила Церковь будущих духовников народа. Так заботилось государство о сословии, почитавшемся опорой престола.

«О выпивках и прочих похождениях» в семинарии пишет и митрополит Григорий (Чуков), а вот что касается неверия, то семинарский сей недуг процветал в начале XX века. В более ранний период «проблема» возникала там, где учащиеся попадали под опеку святош, под давильню пустоглазой казенщины.

Владыка Григорий о годах, проведенных в семинарии, так писал: «Я не упомню ни одного случая среди товарищей, когда у нас поднялся какой-либо разговор о религии и религиозном не только в отрицательном духе, но просто в шутливом тоне. Таково было общее настроение в этом направлении в мое время. И это я объясняю в значительной доле тем, что наше семинарское начальство было далеко от ханжества, не заставляло нас “отстаивать” четырех- или пятичасовых служб до полного изнеможения и считалось с юношеской натурой, словом, соблюдало в этом отношении благоразумную меру. Лишь только сменился ректор протоиерей и явились ректор и инспектор монахи… положение изменилось. Молодые, только что начинающие свою учебную службу, думающие о скорейшей архиерейской карьере, они садились на своего любимого и модного конька – церковность и, чтобы чем-нибудь выставиться перед начальством, уродовали юношескую психику, вытравляя здоровое религиозное чувство неумеренными экспериментами над ним и показной религиозностью. Большое это было зло».

Получается, что религиозное настроение семинаристов зависело от мудрости ректора и инспектора. Поэтому про «общее настроение» говорить не приходится. Жизнь взаперти, под неусыпным оком карьеристов, фанатиков или просто равнодушных чинуш вытравляла чистые стремления к Богу.

Об этих изуродованных душах с горечью пишет митрополит Евлогий (Георгиевский): «К вере и Церкви семинаристы (за некоторыми исключениями) относились, в общем, довольно равнодушно, а иногда и вызывающе небрежно. К обедне, ко всенощной ходили, но в задних рядах, в углу, иногда читали романы; нередко своим юным атеизмом бравировали. Не пойти на исповедь или к причастию, обманно получить записку, что говел, – такие случаи бывали. Один семинарист предпочел пролежать в пыли и грязи под партой обедню, лишь бы не пойти в церковь… Таковы были нравы семинаристов. Они объяснялись беспризорностью…»

Но почти о том же пишет владыка Григорий (Чуков): «Меня всегда очень удивляло в значительной части моих товарищей какое-то непонятное для меня равнодушное отношение их к церковному ритуалу: они часто совершенно не знали элементарных богослужебных действий, как будто никогда их не видели или, видя, не интересовались. А ведь это были дети духовенства».

Между тем семинарское образование отличалось фундаментальностью. Изучали Священное Писание Ветхого Завета, догматическое богословие, литургику, историю богослужения, церковный устав, практическое руководство для пастырей, гомилетику – науку о проповеди. В старших классах – основное богословие, Священное Писание Нового Завета. Читались курсы логики, философии, психологии. Из исторических предметов главным была церковная история, но была и общая история, а также отдел исторических книг, курс обличения раскола. Преподавали латынь, древнееврейский язык, греческий (в семинариях было поставлено чтение слов по Рейхлину в отличие от гимназического эразмовского). Преподавали европейские языки. Знакомили с основами сельского хозяйства и медицины.

Сохранился библиотечный формуляр семинариста 1-го класса Василия Беллавина. В нем вписаны книги и журналы: «Сын Отечества» за 1839–1840 годы, «Русский вестник», «Географические очерки», «Медицина», «Очерки по сельскому хозяйству».

Первая проповедь

На четвертом курсе после рождественских каникул Василий Беллавин вернулся из Торопца в шубе.

– Архиерей! – сказали одноклассники, и, прожив столько лет без прозвища, Беллавин нежданно получил его.

Шуба была великолепная.

Первый закон товарищества: делись лучшим, что у тебя есть. И у шубы началась своя особая жизнь. На тайные свидания с барышнями ходила шуба, в гости – шуба. Иногда она даже совершала путешествия: какой-нибудь семинарист, получив отпуск, отправлялся в свой городок или в село поразить домашних и знакомых.

В учебных буднях вдруг появился радостный светлячок. Приехал в семинарию новый преподаватель гомилетики.

Наука, почитавшаяся за второстепенную, преобразилась. Преподаватель открыл духовную красоту и глубину слова истины. Показал, сколь оно драгоценно – слово – и как его гасит неумелый проповедник.

Учились произносить лучшие образцы поучений, а потом говорить экспромты на заданную тему.

Очередь Беллавина была одной из первых, учитель вызывал учащихся по алфавиту. Тема: «Обновление души покаянием». Вставай и говори.

Василию помогла книга святителя Григория Богослова, которую читал в последние дни.

– «Во Имя Отца и Сына и Святого Духа! Залепляй воском уши от гнилого слова, но отверзай слух для всего доброго и прекрасного. Между словом, слышанием и делом расстояния не велики», – начал цитатой, и стало легко. – Так нас учат святые отцы, и все мы помним завет Иисуса Христа, данный людям при исцелении расслабленного: «Чадо, прощаются тебе грехи твои».

Учитель одобрительно кивал головою.

– Обновление души необходимо потому, что жизнь человека протекает в противоборстве греха и добра, тьмы и света. Апостол Павел сказал об этом в «Послании к римлянам»: «Знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе, потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, что не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех… Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»

Да будут нам опорой святые наставления. Если человек не видит, что в жизни его верховенствует грех, – он воистину беден. Беден всякий из нас, кто не познал меры своей духовной нищеты, а эта нищета страшнее любой другой пагубы, ибо удаляет бедного человека от сокровищницы общения с Богом, от Бога.

Василий остановился. В классе было тихо.

– Хорошо, – сказал учитель, – однако коротко, неполно и незавершенно. Если можете, извольте продолжить проповедь.

– Архиерей, не подкачай! – шептали за спиной.

Василий снова нашел поддержку у святителя Григория Богослова:

– «Красотой почитай благолепие души; не то, что могут написать руки художника, а время разрушить, но то, что усматривается взором целомудренного ума». На любой вершине духовного совершенства грех может поразить человека и бросить в пропасть отчаяния. Борьба с грехом не имеет подобия в тварном мире. Это обстоятельство делает дорогу к свету тяжкой, а то и мучительной. Кто из смертных способен пройти эту дорогу в одиночку? Даже праведникам ее не одолеть без Божьей помощи… Божественное водительство не только указывает нам всем святую цель жизни. Это Он, Христос, помогает нам Своим сошествием на землю, Своими крестными муками, смертью и Воскресением. Наша борьба с грехом двуедина. Греху противостоят одновременно и человек, при всей своей слабости, и Бог со славою Своею и Своею силой.

Таинство покаяния даровано Господом в помощь нам, это наше самое верное оружие, когда человек бодр, а когда немощен – то это лучшее из лекарств душе и телу.

Да услышим в последний час свой доброе слово нашего Всевышнего Врача: «Чадо, прощаются тебе грехи твои. Аминь».

Все это вылилось из души просто, легко, будто пробился родник и побежал светлым ручейком, а вместо воды были слова.

– Аминь, – повторил учитель. – Садитесь, Беллавин. Что можно добавить к произнесенному?

Поднял руку Борис Царевский, товарищ по сокровенным беседам.

– Видимо, надо было сказать о Божественной силе таинства покаяния, когда закоренелый грешник, покаявшись, во мгновение ока очищает душу от скверны греха. Искреннее покаяние не только изглаживает грехи перед Господом Богом, но делает их как бы несуществующими.

– Прекрасное дополнение, – похвалил учитель. – Кто еще?

Вспомнили: благодатная сила Божья сочетается с подвигом человеческого духа. Тяга к истине присуща душе.

Василий вдруг побледнел, поднял руку.

– Что, Беллавин?

– Я забыл сказать, может быть, о самом главном… Об убийстве помазанника Божия, императора Александра Николаевича. О грехе, который совершен злой богоборческой силой, но который ложится ярмом на весь русский народ. И мы всем народом должны покаяться в страшном грехе, умоляя: «Владыка, прости беззакония наша».

– Да, да, – сказал учитель, – но, пожалуй, это тема особой проповеди. – Улыбнулся Василию: – Всего-то, конечно, объять невозможно. Проповедь, я думаю, получилась. С такой безбоязненно можно и к прихожанам выходить… Для начала будем пробовать свои силы в семинарском нашем храме. А вам, Беллавин, скажу: у вас прекрасная память, но главное – вы умеете пользоваться знаниями. Задание всем. Прочитайте книгу епископа Палладия «Толкование на псалмы, составленное по текстам: еврейскому, греческому и латинскому (Вульгата), по учению отцов и учителей Святой Церкви». Книга принесет всем вам несомненную пользу.

Урок закончился. Товарищи подходили к Беллавину, обнимали:

– Архиерей! Тут уж ничего не попишешь!