В ярости Каин ударяет Авеля, призывающего, несмотря ни на что, принести на жертвенник новые, угодные Богу дары. Но осознав, что его удар стал для брата смертельным, Каин приходит в ужас:

И это я, который ненавидел

Так страстно смерть, что даже мысль о смерти

Всю жизнь мне отравила, – это я

Смерть в мир призвал, чтоб собственного брата

Толкнуть в её холодные объятья? (429)

(Акт третий. Сцена первая)

Всё начиналось одиночеством Каина и завершается ещё более глубоким одиночеством. Бог не карает его за братоубийство смертью, он наказывает жизнью. Впереди у Каина бессчетное число дней, которые предстоит провести вдали от людей, в безрадостной пустыне. Смерть, конечно, придёт к нему в положенный срок, поскольку все смертны. А до тех пор он обречён на сомнения и безмерное одиночество. Все близкие от него отвернулись. Его проклинает мать Ева. Отец Адам велит навсегда покинуть дом. Но Каин уходит не потому, что исполняет чью-то волю, а принимает изгнание как расплату.

В сущности, в поэме Байрона заложена идея, прямо противоположная «Фаусту» Гёте. В трагедии Гёте Мефистофель, желая зла, подвигал Фауста к благу, и в конце концов оказался бессилен перед светлыми силами. В одной из финальных сцен, кстати, он и сам засмотрелся на прекрасных ангелов, а те в этот самый момент выхватили у него душу Фауста. Добро превзошло силы зла. А у Байрона – наоборот, Каин стремится к добру, не желает мириться со злом и несовершенством мира, бунтует. Но это стремление к абсолютному добру оборачивается злом.

Кстати, Люцифер, в отличие от Мефистофеля, рассуждает о добре, но творит зло. Это отчасти связано с осмыслением Байроном опыта Французской революции. Её деятели тоже провозглашали высокие идеи, говорили о свободе, равенстве, братстве, но в действительности совершали немало ужасного. Однако это имеет и более широкий смысл – абсолютное добро невозможно, и тот, кто заявляет о своей к нему приверженности, нередко сам оказывается носителем зла. Мир несовершенен. Есть ли какая-нибудь альтернатива такому положению вещей? Я уже говорил о том, что «Фауст» Гёте завершается утверждением веры, надежды и любви. В поэме Байрона нет веры, скорее – полное неверие, а вместо надежды – отчаяние…

Что же касается любви, воплощением этого чувства в поэме является Ада. Она – единственная, кто уходит вместе с изганным прочь от людей Каином. Но только это не та любовь, что спасла душу Фауста. Любовь Маргариты вела Фауста к свету, к высшей божественной истине, а Каин остается во власти Люцифера.

Образ Ады – это, пожалуй, единственный женский образ в поэзии Байрона, который имеет самостоятельное смысловое значение. Уже с самого начала, когда Каину впервые является Люцифер, Ада предчувствует недоброе:

Не ходи

За этим духом, Каин! Примирись

С своей судьбой, как мы с ней примирились,

Люби меня, как я тебя люблю. (430)

(Акт первый. Сцена первая)

Кстати, главное отличие Каина от Люцифера заключается в том, что Каин искренне любит Аду:

Я думал о сестре моей. Все звезды,

Вся красота ночных небес, вся прелесть

Вечерней тьмы, весь пышный блеск рассвета,

Вся дивная пленительность заката,

Когда, следя за уходящим солнцем,

Я проливаю сладостные слезы.

И, мнится, вместе с солнцем утопаю

В раю вечерних легких облаков,

И сень лесов, и зелень их, и голос

Вечерних птиц, поющих про любовь,

Сливающийся с гимном херувимов,

Меж тем как тьма уж реет над Эдемом,

Всё, всё – ничто пред красотою Ады.

Чтоб созерцать её, я отвращаю

Глаза свои от неба и земли. (431)

(Акт второй. Сцена вторая)

Каин признается, как дорога ему Ада. Но Люцифер, в отличие от Мефистофеля Гёте, говорит Каину, что это его недостойно. Нельзя любить смертное. Это сейчас Ада молода и прекрасна, но со временем постареет и умрёт. Над ней, как и над всем земным, властвует время. Каин же рождён для того, чтобы обратиться к вечному, к абсолютному, а не к тому, что обречено на гибель.

Но любовь как раз и есть обращение к временному, преходящему. Это чувство присуще Аде. Молясь вместе с другими в начале мистерии, а каждый там по-своему восхваляет Бога, Ада произносит такие слова:

Иегова, бог! Отец всей сущей твари,

Создавший человека всех прекрасней,

Достойней всех земной любви, дозволь мне

Любить его! – Хвала, хвала тебе! (432)

(Акт первый. Сцена первая)

Она и Люциферу скажет: «Я видела Творца в его твореньях».

Бог Ады – это Любовь. Любовь именно к смертному, несовершенному. Каину не хватило любви. Он мог любить одну лишь Аду, а ко всем остальным оставался холоден. Ведь если бы он любил Авеля, то не лишил бы его жизни, как никогда бы не причинил зла Аде. Но он не любил Авеля.

Мир несовершенен, считал Байрон, и, конечно же, далёк от того идеала, которого так жаждет душа Каина. Порой единственное, что позволяет человеку принять действительность – это любовь. Любовь к миру, к Богу, отражённому в его творениях. Каину не хватило этой спасительной любви. Но для Байрона любовь – высшая ценность. Веры и надежды у него не осталось…

О замысле поэмы «Дон-Жуан» (1819-1824) Байрон более чем красноречиво отозвался в одном из писем (письмо Мерею). По словам Байрона, он «хотел бы изобразить своего героя «cavalier servente» в Италии, виновником развода в Англии, сентиментальным, в духе Вертера в Германии, чтобы показать современное ему общество с разных сторон и наконец изобразить, как герой становится пресыщенным скептиком. Жизнь Дон-Жуана, по замыслу Байрона, должна была оборваться в период Французской революции. Он представлялся автору личностью, сродни Анархарсису Клоотсу, активному участнику революционных событий, который был гильотинирован Робеспьером в 1794 году. Байрон считал героя поэмы своего рода сатирой…

Вообще, Дон-Жуан – образ традиционный, но скажем, в трактовке Байрона он совсем не похож на героя Мольера, как и на последующие вариации образа у Пушкина или Блока. Байрон сам говорит о Дон-Жуане в начале поэмы:

Ищу героя! Нынче что ни год,

Являются герои, как ни странно.

Им пресса щедро славу воздает,

Но эта лесть, увы, непостоянна:

Сезон прошёл – герой уже не тот.

А посему я выбрал Дон-Жуана:

Ведь он, наш старый друг, в расцвете сил

Со сцены прямо к чёрту угодил. (433)

(Песнь первая, 1)

Итак, Байрон явно подчеркивает театральность своего Дон-Жуана. Этот герой взят им из театра, даже, может быть, из кукольного представления. Как и в легенде о Дон-Жуане, действие происходит в Испании. Первая любовь Дон-Жуана обращена к некой Юлии, и вот как о ней говорится в поэме:

Случилось это вечером, весной,-

Сезон, вы понимаете, опасный

Для слабой плоти. А всему виной

Предательское солнце – это ясно!

Но летом и под хладною луной

Сердца горят. Да что болтать напрасно:

Известно, в марте млеет каждый кот,

А в мае людям маяться черёд. (434)

(Песнь первая, 102)

Поэма, кстати, написана октавой. Это восьмистрочная строфа, в которой присутствуют четыре парные рифмы…

Итак, Дон-Жуан влюбляется. Но оказалось, Юлия замужем, и Дон-Жуану приходится покинуть Испанию. Вообще, последняя поэма Байрона немного напоминает «Паломничество Чайльд-Гарольда». Это тоже поэма странствий, но только резко меняются темы поэмы. Там изображалась героическая борьба народов в тех странах, которые посещал Чайльд-Гарольд, разочарованный скиталец. Здесь же резко меняются и образы мира и сам герой.

Дон-Жуан посещает Россию. Байрон изображает царский двор. Но нельзя сказать, что это лучшие страницы поэмы по той простой причине, что Байрон никогда в России не был и в глубинном смысле её не знал. В этом отношении гораздо более существенно в поэме представлена Англия, куда позже попадает Дон-Жуан, и собственно на этом поэма завершается. Герой Байрона должен был отправиться ещё и во Францию, но эти части поэмы не были написаны.

Байрон даёт сатирический образ Англии. Когда Дон-Жуан приезжает туда, ему кажется, что он попал в мир свободы: Англия – страна, пережившая революцию. В общем, поначалу он полон иллюзий:

Мой Дон-Жуан в порыве экзальтации

Глядел на чудный город и молчал -

Он пламенный восторг к великой нации

В своём наивном сердце ощущал.

"Привет тебе, твердыня Реформации,

О родина свободы, – он вскричал, -

Где пытки фанатических гонений

Не возмущают мирных поколений!

Здесь честны жены, граждане равны,

Налоги платит каждый по желанью;

Здесь покупают вещь любой цены

Для подтвержденья благосостоянья;

Здесь путники всегда защищены

От нападений…" Но его вниманье

Блеснувший нож и громкий крик привлек:

"Ни с места, падаль! Жизнь иль кошелек!"

Четыре парня с этим вольным кличем

К Жуану бросились, решив, что он

Беспечен и сражаться непривычен,

И будет сразу сдаться принужден… (435)

(Песнь одиннадцатая, 9-11)

Байрон сатирически рисует английскую действительность, главной силой в которой стали деньги:

О, как прелестна звонкая монета!

О, как милы рулоны золотых!

На каждом быть положено портрету

Кого-то из властителей земных, -

Но ныне бляшка солнечная эта

Ценнее праха царственного их.

Ведь и с дурацкой рожей господина

Любой червонец – лампа Аладдина!

"Любовь небесна, и она царит

В военном стане, и в тени дубравы.

И при дворе!" – поэт наш говорит:

Но я поспорю с музой величавой:

"Дубрава", правда, смыслу не вредит -

Она владенье лирики по праву,

Но двор и стан военный не должны,

Не могут быть "любви" подчинены.

А золото владеет и дубравой

(Когда деревья рубят на дрова!),

И тронами царей, и бранной славой -

И на любовь известные права

Имеет, ибо Мальтус очень здраво

Нам это изложил, его слова

Нас учат, что супружеское счастье

У золота находится во власти! (436)

(Песнь двенадцатая, 12-14)

Вообще, Байрон в этой поэме впервые в литературе XIX века изображает город. Это кстати, покоряло Гёте:

Вот перед ним бульвары, парки, скверы,

Где нет ни деревца уже давно…

< …>

Шлагбаумы, фуры, вывески, возки,

Мальпосты, как стремительные птицы,

Рычанье, топот, выкрики, свистки,

Трактирщиков сияющие лица,

Цирюлен завитые парики

И масляные светочи столицы,

Как тусклый ряд подслеповатых глаз.

(В то время газа не было у нас!) (437)

(Песнь одиннадцатая, 21-22)

Байрон вводит в романтическую поэзию то, что прежде никогда не было её предметом, а именно – грубую прозу жизни. Это проявляется и в стилистике поэмы. Нередко в ней звучит даже язык рекламы. Так, например, о матери Дон-Жуана сказано:

Я мог сравнить её высокий дар

С твоим лишь маслом, дивный Макассар. (438)

(Песнь первая, 17)

Макассаровое масло, с которым Байрон иронично сравнивает «высокий дар» матери главного героя поэмы, было популярным в те времена средством для укладки волос.

В эпизоде, в котором герой попадает в кораблекрушение, – мы к этому ещё вернемся, – Байрон тоже прибегает к языку рекламы:

Ничто б несчастным не могло помочь -

Ни стоны, ни молитвы, ни проклятья,

И все ко дну пошли бы в ту же ночь,

Когда б не помпы. Вам, мои собратья,

Вам, мореходы Англии, не прочь

Чудесные их свойства описать я:

Ведь помпы фирмы Мэнна – без прикрас! -

Полсотни тонн выкачивают в час. (439)

(Песнь вторая, 29)

Это же настоящая реклама помп, которые «полсотни тонн выкачивают в час».

Меняется в поэме и образ главного героя. Байрон как бы пародирует мотивы и романтические темы своей же собственной ранней поэзии. Вот как Дон-Жуан, покидая Испанию, прощается со своей возлюбленной:

"Прощай, моя Испания, – вскричал он. -

Придётся ль мне опять тебя узреть?

Быть может, мне судьба предназначала

В изгнанье сиротливо умереть!

Прощай, Гвадалкивир! Прощайте, скалы,

И мать моя, и та, о ком скорбеть

Я обречён!" Тут вынул он посланье

И перечёл, чтоб обострить страданье.

"Я не могу, – воскликнул Дон-Жуан, -

Тебя забыть и с горем примириться!

Скорей туманом станет океан

И в океане суша растворится,

Чем образ твой – прекрасный талисман -

В моей душе исчезнет; излечиться

Не может ум от страсти и мечты!"

(Тут ощутил он приступ тошноты.)

"О Юлия! (А тошнота сильнее.)

Предмет моей любви, моей тоски!..

Эй, дайте мне напиться поскорее!

Баттиста! Педро! Где вы, дураки?..

Прекрасная! О боже! Я слабею!

О Юлия!.. Проклятые толчки!..

К тебе взываю именем Эрота!"

Но тут его слова прервала… рвота.

Он спазмы ощутил в душе (точней -

В желудке), что, как правило, бывает,

Когда тебя предательство друзей

Или разлука с милой угнетает,

Иль смерть любимых – и в душе твоей

Святое пламя жизни замирает.

Ещё вздыхал бы долго Дон-Жуан,

Но лучше всяких рвотных океан.

Любовную горячку всякий знает:

Довольно сильный жар она даёт,

Но насморка и кашля избегает,

Да и с ангиной дружбы не ведёт.

Недугам благородным помогает,

А низменных – и в слуги не берёт!

Чиханье прерывает вздох любовный,

А флюс для страсти вреден безусловно.

Но хуже всех, конечно, тошнота.

Как быть любви прекрасному пыланью

При болях в нижней части живота?

Слабительные, клизмы, растиранья

Опасны слову нежному "мечта",

А рвота для любви страшней изгнанья!

Но мой герой, как ни был он влюблён,

Был качкою на рвоту осуждён. (440)

(Песнь вторая, 18-23)

Выведен в поэме и образ пирата. Это тоже некая самопародия, отсылающая читателя к образу морского разбойника Конрада:

Он в юности был рыбаком отличным -

И, в сущности, остался рыбаком,

Хотя иным уловом необычным

Он занимался на море тайком.

Мы числим контрабанду неприличным

Занятием, а грабежи – грехом.

Но не понёс за грех он наказанья,

А накопил большое состоянье.

Улавливал он в сети и людей,

Как Петр-апостол, – впрочем, скажем сразу,

Немало он ловил и кораблей,

Товарами груженных до отказу,

Присваивал он грузы без затей,

Не испытав раскаянья ни разу,

Людей же отбирал, сортировал -

И на турецких рынках продавал. (441)

(Песнь вторая, 125-126)

Такой вот прозаический образ пирата, ничего общего не имеющий с благородным Конрадом, героем его ранней поэмы «Корсар».

Даже говоря о любви Дон-Жуана к Гайдэ, дочери пирата, а это самый поэтичный эпизод поэмы, Байрон не обходится без иронии:

Так с каждым утром выглядел свежей

Мой Дон-Жуан, заметно поправляясь:

Здоровье украшает всех людей,

Любви отличной почвою являясь;

Безделье же для пламени страстей

Любовных лучше пороха, ручаюсь!

Притом Церера с Вакхом, так сказать,

Венере помогают побеждать…

Пока Венера сердце заполняет -

Поскольку сердце нужно для любви, -

Церера вермишелью подкрепляет

Любовный жар и в плоти и в крови,

А Вакх тотчас же кубки наливает.

Покушать любят все, но назови,

Кто – Пан, Нептун иль сам Зевес нас балует

И яйцами и устрицами жалует. (442)

(Песнь вторая, 169-170)

Итак, Байрон как бы пародирует различные темы романтической поэзии.

Как известно, хотя это, может быть, и не совсем романтический мотив, но, во всяком случае, часто используемый – любовь венчается браком. Но для Байрона любовь и брак несовместимы:

Какой-то есть особенный закон

Внезапного рожденья антипатий:

Сперва влюблённый страстью ослеплён,

Но в кандалах супружеских объятий

Неотвратимо прозревает он

И видит – всё нелепо, всё некстати!

Любовник страстный – чуть не Аполлон,

А страстный муж докучен и смешон!

Мужья стыдятся нежности наивной,

Притом они, конечно, устают:

Нельзя же восхищаться непрерывно

Тем, что нам ежедневно подают!

Притом и катехизис заунывный

Толкует, что семейственный уют

И брачные утехи с нашей милой

Терпеть обречены мы до могилы.

Любую страсть и душит и гнетёт

Семейных отношений процедура:

Любовник юный радостью цветёт,

А юный муж глядит уже понуро.

Никто в стихах прекрасных не поёт

Супружеское счастье; будь Лаура

Повенчана с Петраркой – видит бог,

Сонетов написать бы он не мог! (443)

(Песнь третья, 6-8)

Поэма близка по своей стилистике к романному жанру, наполнена прозой жизни, но всё-таки – это роман в стихах, и подлинным героем Байрона, как и прежде, является он сам. Кстати, у Пушкина в его романе в стихах «Евгений Онегин» тоже важнейшее место занимает образ автора. В «Дон-Жуане» звучат характерные для Байрона мотивы, вот только образ главного героя Дон-Жуана уже не передаёт точки зрения самого автора. Байрон над ним посмеивается. Герой больше не является его вторым «Я», как в других поэмах, где часто даже трудно отделить поэта от его персонажа. Здесь отношение поэта к Дон-Жуану явно ироническое, для Байрона это уже не значительная, а заурядная, прозаическая фигура. Этот авторский скепсис, наверное, и есть выражение авторского разочарования.

Но всё-таки в поэме присутствует и прежний Байрон, который бунтует и не желает принимать тот несовершенный мир, в котором живёт. В лирических отступлениях романа эта тема звучит достаточно ярко:

И вечно буду я войну вести

Словами – а случится, и делами! -

С врагами мысли мне не по пути

С тиранами. Вражды святое пламя

Поддерживать я клялся и блюсти.

Кто победит, мы плохо знаем с вами,

Но весь остаток дней моих и сил

Я битве с деспотизмом посвятил.

Довольно демагогов без меня:

Я никогда не потакал народу,

Когда, вчерашних идолов кляня,

На новых он выдумывает моду.

Я варварство сегодняшнего дня

Не воспою временщику в угоду.

Мне хочется увидеть поскорей

Свободный мир – без черни и царей.

Но, к партиям отнюдь не примыкая,

Любую я рискую оскорбить.

Пусть так; я откровенно заявляю,

Что не намерен флюгером служить.

Кто действует открыто, не желая

Других вязать и сам закован быть,

Тот никогда в разгуле рабства диком

Не станет отвечать шакальим крикам. (444)

(Песнь девятая, 24-26)

Не случайно реальный жизненный финал Байрона – это его участие в борьбе за свободу греческого народа. Так он завершает свою жизнь. И в этом смысле показательны его стихи, написанные в Греции. Он, правда, не успел пережить непосредственно сами сражения: прибыв в Грецию, вскоре заболел и умер. Но он был готов к ним:

Встревожен мёртвых сон, – могу ли спать?

Тираны давят мир, – я ль уступлю?

Созрела жатва, – мне ли медлить жать?

На ложе – колкий тёрн; я не дремлю;

В моих ушах, что день, поёт труба,

Ей вторит сердце…

(«Из дневника в Кефалонии»)

А вот последние строки, которые Байрон написал в Греции:

Ты прожил молодость свою.

Что медлить? Вот он, славы край.

Своё дыхание в бою

Ему отдай.

Свободной волею влеком

К тому, что выше всех наград,

Взгляни кругом, найди свой холм

И спи, солдат!

Пушкин был прав, посвятив Байрону стихотворение «Море», ставшее откликом на его смерть. Байрон всегда оставался поэтом моря. Четвертая песнь «Чайльд-Гарольда», к примеру, тоже завершается обращением к морю и этот образ, в общем-то, выражает главную философскую идею автора:

Стремите, волны, свой могучий бег!

В простор лазурный тщетно шлёт армады

Земли опустошитель, человек.

На суше он не ведает преграды,

Но встанут ваши тёмные громады,

И там, в пустыне, след его живой

Исчезнет с ним, когда, моля пощады,

Ко дну пойдёт он каплей дождевой

Без слёз напутственных, без урны гробовой.

Нет, не ему поработить, о море,

Простор твоих бушующих валов!

Твое презренье тот узнает вскоре,

Кто землю в цепи заковать готов.

Сорвав с груди, ты выше облаков

Швырнешь его, дрожащего от страха,

Молящего о пристани богов,

И, точно камень, пущенный с размаха,

О скалы раздробишь и кинешь горстью праха.

Чудовища, что крепости громят,

Ниспровергают стены вековые -

Левиафаны боевых армад,

Которыми хотят цари земные

Свой навязать закон твоей стихии, -

Что все они! Лишь буря заревет,

Растаяв, точно хлопья снеговые,

Они бесследно гибнут в бездне вод,

Как мощь Испании, как трафальгарский флот.

Ты Карфаген, Афины, Рим видало,

Цветущие свободой города.

Мир изменился – ты другим не стало.

Тиран поработил их, шли года,

Грозой промчалась варваров орда,

И сделались пустынями державы.

Твоя ж лазурь прозрачна, как всегда,

Лишь диких волн меняются забавы,

Но, точно в первый день, царишь ты в блеске славы.

Без меры, без начала, без конца,

Великолепно в гневе и в покое,

Ты в урагане – зеркало Творца,

В полярных льдах и в синем южном зное

Всегда неповторимое, живое,

Твоим созданьям имя – легион,

С тобой возникло бытие земное.

Лик Вечности, Невидимого трон,

Над всем ты царствуешь, само себе закон. (445)

(«Паломничество Чайльд-Гарольда» Песнь четвертая).

Для Байрона море – это образ непокорённой, свободной стихии, не знающей никаких преград, выражение свободного духа «без начала, без конца»…

Вальтер Скотт

Шотландец по происхождению, Вальтер Скотт родился в 1771, умер в 1832 году. Свой творческий путь он начал с поэзии, но когда вышли в свет стихи Байрона, понял, что первым поэтом ему не стать. А он хотел быть только первым. Поэтому Вальтер Скотт решил оставить поэтическое творчество и явился основоположником исторического романа.

Белинский не случайно называл Вальтера Скотта своего рода Колумбом, открывшим новые земли. Вальтер Скотт, известный знаток и собиратель древностей, действительно положил начало совершенно новому литературному жанру. Для нас это кажется чем-то само собой разумеющимся, а между тем, исторический роман – это оксюморон. Само понятие «роман» до Вальтера Скотта было противоположно понятию «исторический». Роман – это мир вымысла, историческое же – то, что было на самом деле. Это, так сказать, первое. Второе: роман изображает мир частной жизни, вымышленных героев, история же обращена к судьбам страны, нации и т.д. То есть «исторический» – это нечто противоречащее самой сути жанра романа.

Хочу сразу отметить, что интерес к истории, интерес человека к прошлому существовал всегда. Создатель «Илиады» тоже, можно сказать, обращался к прошлому. Поэтому было бы несправедиво утверждать, что интерес к истории открыл именно Вальтер Скотт. Но до него отношение к истории было двояким. С одной стороны, в историческом прошлом искали некоторые идеальные образцы. Исторические хроники Шекспира, драмы Корнеля и Расина, напомню, живописали Античность. Но в ушедших эпохах авторы искали скорее схожесть с современностью, старались выделить проблемы, которые волновали бы и их современников. Драматургов интересовало прежде всего то, что сближало прошлое с настоящим.

Однако первым и главным открытием Вальтера Скотта стало то, что он показал прошлое в его непохожести на настоящее. Это и поразило читателей. Его интересовало не сходство, а различие. А ведь до этого писатели искали прежде всего сходства. Вальтер Скотт впервые сумел передать то, что современники назвали историческим колоритом времени. Второе важное его открытие заключается в том, что он показал взаимосвязь частной судьбы героев и событий истории. С одной стороны, в его романах изображаются реальные исторические сюжеты и реальные исторические личности, а с другой – вымышленные герои. Скажем, среди действующих лиц романа «Айвенго» – принц Джон и Ричард Львиное сердце, реальные исторические персонажи, и в то же время – рыцарь Айвенго и его любовные отношения с леди Ровеной и с Ребеккой – частные, а, главное, выдуманные сюжеты. И так во всех романах Вальтера Скотта. Он связывает частную судьбу и историю, стараясь показать непохожесть изображаемого им на современность.

Хочу сразу подчеркнуть, что и то и другое было порождением эпохи, в которую жил Вальтер Скотт. Необыкновенно ускорился темп исторического развития. На глазах одного поколения произошли грандиозные перемены – Великая французская революция, Наполеоновская империя, Реставрация. Возникло острое ощущение движения истории. Пушкин, рассуждая о Французской революции, напишет: «переменился мир» – он был тому свидетелем. Раньше история двигалась медленно, а тут её движение стало очевидным. Даже наполеоновские войны оказались совсем другого типа, чем все предшествующие. Не случайно одно из решающих сражений тех времен получило название Битвы народов. Или, вспомним Отечественную войну 1812 года: Наполеон двигался к Москве, началось партизанское движение. Исторические события затрагивали судьбу каждого русского человека. Это не было только столкновением армий на далёких полях сражений: в происходящее вовлекался каждый, война вторгалась в дом. Возникало острое ощущение зависимости частной судьбы от событий истории.

Важную роль сыграли и личные обстоятельства биографии Вальтера Скотта. Он был шотландцем и, путешествуя по Шотландии, мог видеть, как в одном пространстве сосуществуют разные исторические уклады. Современные города, ничем не отличавшиеся от английской столицы, к примеру, Эдинбург, где родился писатель, и едва ли не феодальные порядки. Шотландские лейблорды старались вести жизнь, подобно средневековым баронам. А в горных районах Шотландии можно было встретить даже родовое общество, первобытные кланы. Писатель воочию наблюдал соседство совершенно разных времён.

Первый роман Вальтера Скотта «Уэверли, или 60 лет тому назад» открывает, так называемый, «шотландский цикл». Действие его происходит в относительно недавние времена по отношению к периоду, в котором жил сам Вальтер Скотт – в XVIII веке. Роман «Пуританин» относится к эпохе английской революции, то есть к середине XVII века. Второй цикл – средневековый. Здесь Вальтер Скотт изображает историю Англии. Наиболее ярким произведением этого цикла является роман «Айвенго». Но писателя интересуют и другие страны, например, Франция: знаменитый роман «Квентин Дорвард» посвящён времени царствования французского короля Людовика XI.

Несколько слов, прежде чем перейти непосредственно к роману «Айвенго»… Поначалу Вальтер Скотт скрывал своё авторство, подписывал произведения псевдонимом Уаверли. Дело в том, что он выстроил себе огромный замок, на сооружение которого потребовались немалые средства. Занимать деньги на строительство для писателя было как-то неприглядно. Но со временем у Вальтера Скотта скопилось столько долгов, что он был вынужден заявить о своем авторстве. Он издал малозначительную компилятивную историю Наполеона под собственным именем, которая очень быстро была раскуплена. Книга не принесла писателю славы, но решила наконец его финансовые проблемы.

Идея изображения жизни в её непохожести на современность рождена новым мироощущением, возникшим в XIX веке, которое впервые сумел выразить Вальтер Скотт. Вечное – это не повторяющееся, а неповторимое, заявил он. Прежде считалось, что вечное – это то, что было, есть и будет всегда, а Вальтер Скотт возразил: вечное – то, что существует лишь сейчас, в данный момент и вот-вот исчезнет. Надо осознавать неповторимость любого явления. Оно именно потому имеет абсолютное значение, что неповторимо. А если это не так, то нечто другое его заменит. Лишь неповторимое нельзя заменить.

Приведу простой пример, может быть, более понятный: фотография… Когда возникли первые дагерротипы, в сущности, они тяготели к портрету. Авторы хотели так воспроизвести изображение, чтобы оно было похоже на живописный портрет, максимально идеализировали модель. А в наше время задача фотографии иная – нужно зафиксировать момент, удержать его на пленке, пока оно не ушло в небытие. Это сродни тому, что кинематографисты называют «уходящей натурой». Раньше в изображении современности не было потребности, художники стремились подражать Античности, которая устояла в веках, выдержала испытание временем, а происходящее сегодня, может быть, завтра уже утратит свою значимость. Так вот: именно то, что пройдет, исчезнет, и надо фиксировать. Бальзак говорил, что должен подробно описать современный Париж, потому что, возможно, через несколько лет такого Парижа уже не будет. Впервые возникла эта потребность запечатлеть уходящее, сиюминутное, показать его неповторимость, непохожесть.

Теперь немножко о другом, хотя эти вещи внутренне связаны… В центре романа «Айвенго» стоит вполне заурядный герой. Но Айвенго – рыцарь, а рыцарь и заурядность – это даже на слух несовместимо. Тем не менее, в некотором смысле этот герой Вальтера Скотта зауряден, как заурядны все герои его шотландского цикла. Айвенго – саксонец, а это было время резкого противостояния между саксами и норманнами. Его отец, Седрик Ротервудский (Седрик Сакс), – ярый противник норманнской власти, мечтающей о восстановлении в правах саксов. Седрик – один из тех, кто возглавлял эту борьбу, а он пошёл служить норманнскому королю Ричарду Львиное сердце и отправился вместе с ним в Крестовый поход. Не то, чтобы он душой был на стороне норманнов – его вообще не интересует политика! Он больше занят какими-то своими личными историями: его чувства обращены к леди Ровене, потом в его жизни появляется Реббека… Он вовсе не изменяет делу саксов, просто его всё это не очень волнует.

Надо сказать, у Вальтера Скотта была определенная политическая задача: он был противником Французской революции и хотел, чтобы ничего подобного в Англии не произошло. Он считал, что враждующие стороны вполне могут договориться между собой. Отсюда такой заурядный герой, у которого есть связи в обоих лагерях. Такая позиция была для Вальтера Скотта выражением того, что в действительности возможен какой-то срединный, компромиссный путь. Кстати, Англия давала тому подтверждения. В своё время два народа, англосаксы и норманны, слились в единую нацию, в конце XVIII века произошла, так называемая, Славная революция. Аристократия и буржуазия сумели договориться, и была принята Конституция, которая действует в Великобритании до сих пор.

Этот английский пример Вальтер Скотт хотел перенести на всю европейскую историю. Однако его политическая идея оказалась далеко не бесспорной. В повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка» главный герой Пётр Гринёв – тоже вполне обычный, заурядный человек. Дворянин, он знаком со смутьяном Пугачёвым. Одним словом, он, как и Айвенго, связан с двумя противоборствующими сторонами. Однако у Пушкина не было иллюзии, что между властью и предводителем крестьянского восстания возможен компромисс, что осуществим некий срединный путь исторического развития…

Главное открытие Вальтера Скотта состоит в том, что он впервые устанавливает связь между историей и бытом. Писатель открыл то, что называется историческим колоритом. Пушкин очень точно подметил: «Главная прелесть романов Walter Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем не с enflure (напыщенностью) французских трагедий, – не с чопорностию чувствительных романов – не с dignité (достоинством) истории, но современно, но домашним образом». То есть, история для Вальтера Скотта вовсе не то, что происходит в кабинетах правителей или на полях сражений, история – это сама жизнь. То, как люди принимают пищу, спят, разговаривают, выстраивают отношения – всё это происходит по-разному в разные эпохи. Это и составляет исторический колорит. Жизнь заурядного героя Вальтера Скотта, обычного человека своего времени, даже когда он сталкивается с выдающимися историческими личностями, не выходит, в общем-то, из сферы частных интересов.