Романтическая ирония Гофмана проявляется в новелле очень ясно. Вообще, мы очень легко усваиваем любую художественную условность. Например, читая лермонтовского «Демона», нисколько не удивляемся, что герой поэмы – крылатое сверхъестественное существо. Но когда Лермонтов пишет реалистический роман «Герой нашего времени», где, может быть, затрагивается та же самая человеческая проблема, его Печорин уже никак не может взлететь «над грешною землей». Это было бы странно. А вот у Гофмана, можно сказать, Печорин летает. Гофман совмещает реальный план и фантастический, осознавая, насколько они несовместимы.
В его новелле Линдгорст, с одной стороны, архивариус, а с другой – Саламандр. А прелестная золотисто-зелёная змейка, в которую влюбился Ансельм, это одна из трёх его дочерей, Серпентина…
Ансельм чувствует какую-то невероятную любовь к Серпентине, то и дело возвращается к бузиновому кусту, надеясь вновь её там увидеть. «Он чувствовал, как в глубине его существа шевелилось что-то неведомое и причиняло ему ту блаженную и томительную скорбь, которая обещает человеку другое, высшее бытие. Лучше всего ему было, когда он мог один бродить по лугам и рощам и, как бы оторвавшись ото всего, что приковывало его к жалкой жизни, мог находить самого себя в созерцании тех образов, которые поднимались из его внутренней глубины. И вот однажды случилось, что он, возвращаясь с далекой прогулки, проходил мимо того замечательного бузинного куста, под которым он, как бы под действием неких чар, видел так много чудесного: он почувствовал удивительное влечение к зелёному родному местечку на траве; но едва он на него сел, как всё, что он тогда созерцал в небесном восторге и что как бы чуждою силою было вытеснено из его души, снова представилось ему в живейших красках, будто он это вторично видел. Даже ещё яснее, чем тогда, стало для него, что прелестные синие глазки принадлежат золотисто-зелёной змейке, извивавшейся в середине бузинного дерева, и что в изгибах её стройного тела должны были сверкать все те чудные хрустальные звуки, которые наполняли его блаженством и восторгом. И так же, как тогда, в день вознесения, обнял он бузинное дерево и стал кричать внутрь его ветвей: «Ах! ещё раз только мелькни, и взвейся, и закачайся на ветвях, дорогая зеленая змейка, чтобы я мог увидеть тебя… Ещё раз только взгляни на меня своими прелестными глазками!.. Ах! я люблю тебя и погибну от печали и скорби, если ты не вернёшься!» Но всё было тихо и глухо, и, как тогда, совершенно невнятно шумела бузина своими ветвями и листами. Однако студенту Ансельму казалось, что он теперь знает, что шевелится и движется внутри его, что так разрывает его грудь болью и бесконечным томлением. «Это то, – сказал он самому себе, – что я тебя всецело, всей душой, до смерти люблю, чудная золотая змейка; что я не могу без тебя жить и погибну в безнадежном страдании, если я не увижу тебя снова и не буду обладать тобою как возлюбленною моего сердца… Но я знаю, ты будешь моя, – и тогда исполнится всё, что обещали мне дивные сны из другого, высшего мира». Итак, студент Ансельм каждый вечер, когда солнце рассыпало по верхушкам деревьев свои золотые искры, ходил под бузину и взывал из глубины души самым жалостным голосом к ветвям и листьям и звал дорогую возлюбленную, золотисто-зелёную змейку…» (Вигилия четвертая).
Однажды Ансельм встретит архивариуса Линдгорста, который, представ перед ним в облике Саламандра, пригласит его прийти в свой дом. Он даст Ансельму особую жидкость, которую следует брызнуть на дверной замок, чтобы дверь отворилась. И хотя этот дом расположен на одной из улиц Дрездена, Ансельм окажется в каком-то совершенно незнакомом ему необычном пространстве.
Но одновременно в новелле присутствует и другая, реальная жизнь, воплощением которой для героя становится Вероника.
Она тоже предается мечтам: хотела бы выйти замуж за Ансельма. «Вероника предалась вполне, по обыкновению молодых девиц, сладким грёзам о светлом будущем. Она была госпожой надворной советницей, жила в прекрасной квартире на Замковой улице, или на Новом рынке, или на Морицштрассе, шляпка новейшего фасона, новая турецкая шаль шли к ней превосходно, она завтракала в элегантном неглиже у окна, отдавая необходимые приказания кухарке: «Только, пожалуйста, не испортите этого блюда, это любимое кушанье господина надворного советника!» Мимоидущие франты украдкой поглядывают кверху, и она явственно слышит: «Что это за божественная женщина, надворная советница, и как удивительно к ней идет её маленький чепчик!» Тайная советница Игрек присылает лакея спросить, не угодно ли будет сегодня госпоже надворной советнице поехать на Линковы купальни? «Кланяйтесь и благодарите, я очень сожалею, но я уже приглашена на вечер к президентше Тецет». Тут возвращается надворный советник Ансельм, вышедший ещё с утра по делам; он одет по последней моде. «Ба! вот уж и двенадцать часов! – восклицает он, заводя золотые часы с репетицией и целуя молодую жену. – Как поживаешь, милая женушка, знаешь, что у меня для тебя есть», – продолжает он лукаво, вынимая из кармана пару великолепных новейшего фасона сережек, которые он и вдевает ей в уши вместо прежних.
– Ах, миленькие, чудесные сережки! – вскрикивает Вероника совершенно громко и, бросив работу, вскакивает со стула, чтобы в самом деле посмотреть в зеркале эти сережки». (Вигилия пятая).
Таковы её мечты. Но в этих мечтах самое главное, что она станет надворной советницей, у её мужа будет титул. Где точно они будут жить, Вероника пока не представляет, но это обязательно будет прекрасная квартира на одной из центральных улиц Дрездена – Замковой улице, или Моренштрассе. В этих мечтах у неё шляпка новейшего фасона, новая турецкая шаль. Представляя, как муж даёт указания кухарке, Вероника не называет его по имени: «Только, пожалуйста, не испортите любимое кушанье господина надворного советника».
У её знакомых в этих мечтах тоже нет имен, а только титулы и регалии: тайная советница Игрек, президентша Т.Ц… Наконец приходит Ансельм, одетый по последней моде, и дарит ей новейшего фасона серёжки…
Мечты Вероники осуществятся. Только замуж она выйдет не за Ансельма, а за Геербранда, который даст ей всё то, о чём она грезила, даже те самые серёжки… «…Формальная помолвка была заключена. Несколько недель спустя госпожа надворная советница Геербранд сидела действительно, как она себя прежде видела духовными очами, у окна в прекрасном доме на Новом рынке и, улыбаясь, смотрела на мимоходящих щеголей, которые, лорнируя её, восклицали: «Что за божественная женщина надворная советница Геербранд!» (Вигилия одиннадцатая).
Граница между реальным и фантастическим в новелле очень зыбка. Но всё же, что для Ансельма более истинно: любовь к Серпентине или к Веронике? Серпентина – это, конечно, мечта, некий идеальный образ, живущий в его душе, а Вероника – вполне реальная девушка. Но к душе Ансельма мечты Вероники никакого отношения не имеют.
Образ Серпентины можно понимать по-разному. Можно считать, что это больное воображение Ансельма, а на самом деле он женится на Веронике. Или вообще не женится, и всё случившееся ему лишь привиделось. Так, скажем, на его глазах архивариус Линдгорст превращается в куст красных лилий, хотя человек в красном шлафроке вполне мог бы навеять подобные видения. Ансельм заглядывает в свой внутренний мир – так можно понимать новеллу Гофмана.
Но можно понимать её и иначе, и это, наверное, будет гораздо ближе к сути. Гофмана занимала тема двойников. Вообще, двойник – это ужасная вещь. У человека, конечно, можно отнять многое, кроме одного – его неповторимой индивидуальности. Каждый человек единственный. Во всяком случае, пока. Вот если в нашу действительность когда-нибудь войдет клонирование, тогда люди утратят и это, самое главное. Кстати, у Гоголя в «Женитьбе» Кочкарёв, уговаривая Подколесина жениться, обещает, что у него родятся дети, их будет шестеро, и все, как он, «как две капли». То есть, будут как клоны. И Подколесин в ужасе выскакивает в окно. Но у Гофмана это даже больше, чем двойничество. Ансельм, каким он видится в мечтах Вероники, вполне мог быть замещен кем-нибудь другим. Надворных советников может быть сколько угодно.
Главный вопрос здесь: что есть реальность? В какой-то момент Ансельм потерял веру в Серпентину. Ему стало казаться, что всё ему лишь привиделось. Когда он вновь пришёл в дом архивариуса, то увидел уже не волшебный мир, а самый обыкновенный и даже удивился, что прежде всё здесь казалось ему таким чудесным. Ансельм стал думать, что и Серпентина – это просто его мечта. А в реальности «…он видел только обыкновенные растения в горшках – герани, мирты и тому подобное. Вместо блестящих пёстрых птиц, которые прежде его дразнили, теперь порхали туда и сюда несколько воробьёв, которые, увидевши Ансельма, подняли непонятный и неприятный крик. Голубая комната также представилась ему совершенно иною, и он не мог понять, как этот резкий голубой цвет и эти неестественные золотые стволы пальм с их бесформенными блестящими листьями могли нравиться ему хотя на мгновение». (Вигилия девятая).
Пространство в произведении Гофмана всё время преображается, оборачиваясь то волшебным замком, то вполне реальным городским зданием. Кстати, этот приём будет позже использован М. Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита». Вообще Гофман оказал огромное влияние на творчество Булгакова. Вспоминают, когда вышло исследование И. Миримского о Гофмане, Булгаков якобы сказал: «Наконец-то обо мне написали».
Принявшись за порученное Линдгорстом переписывание, Ансельм вдруг «…увидел на пергаментном свитке такое множество черточек, завитков и закорючек, сплетавшихся между собою и не позволявших глазу ни на чём остановиться, что почти совсем потерял надежду скопировать всё это в точности. При общем взгляде пергамент представлялся куском испещрённого жилами мрамора или камнем, проросшим мохом. Тем не менее он хотел попытаться и окунул перо, но чернила никак не хотели идти; в нетерпении он потряс пером, и – о, небо! – большая капля чернил упала на развёрнутый оригинал». (Вигилия девятая).
В этот момент свершилось то, чем грозилась когда-то старуха, как оказалось, главный враг Саламандра, злая волшебница, – Ансельм попал под стекло. Он вдруг оказался внутри плотно закупоренной хрустальной склянки, стоящей на столе в библиотеке архивариуса – в наказание за то, что утратил веру. Но вскоре Ансельм заметил, что поблизости с ним, на том же самом столе, стояло ещё пять похожих склянок, внутри которых он разглядел трёх учеников Крестовой школы и двух писцов.
– Ах, милостивые государи, товарищи моего несчастия, – воскликнул он, – как же это вы можете оставаться столь беспечными, даже довольными, как я это вижу по вашим лицам? Ведь и вы, как я, сидите закупоренные в склянках и не можете пошевельнуться и двинуться, даже не можете ничего дельного подумать без того, чтобы не поднимался оглушительный шум и звон, так что в голове затрещит и загудит. Но вы, вероятно, не верите в Саламандра и в зелёную змею?– Вы бредите, господин студиозус, – возразил один из учеников. – Мы никогда не чувствовали себя лучше, чем теперь, потому что специес-талеры, которые мы получаем от сумасшедшего архивариуса за всякие бессмысленные копии, идут нам на пользу; нам теперь уж не нужно разучивать итальянские хоры; мы теперь каждый день ходим к Иозефу или в другие трактиры, наслаждаемся крепким пивом, глазеем на девчонок, поём, как настоящие студенты, «Gaudeamus igitur…» – и благодушествуем.– Они совершенно правы, – вступился писец, – я тоже вдоволь снабжен специес-талерами, так же, как и мой дорогой коллега рядом, и, вместо того чтобы списывать всё время разные акты, сидя в четырех стенах, я прилежно посещаю веселые места.– Но, любезнейшие господа, – сказал студент Ансельм, – разве вы не замечаете, что вы все вместе и каждый в частности сидите в стеклянных банках и не можете шевелиться и двигаться, а тем менее гулять? Тут ученики и писцы подняли громкий хохот и закричали: «Студент-то с ума сошёл: воображает, что сидит в стеклянной банке, а стоит на Эльбском мосту и смотрит в воду. Пойдёмте-ка дальше!» (Вигилия десятая).
Так кто же прав: Ансельм или они? На Эльбском мосту он находится или в стеклянной банке? Но всё дело в том, что можно сидеть в банке и думать, что ты на Эльбском мосту, а можно прогуливаться по мосту и думать, что ты за стеклом. Что реально? На этот вопрос у Гофмана нет однозначного ответа, поскольку и реальный мир, и сказочный, по его мнению, одинаково фантастичны. Отсюда обоюдоострая ирония автора.
Один из важнейших мотивов новеллы – зеркальность. Кстати, у Андрея Тарковского был замысел фильма о Гофмане, который, к сожалению, не осуществился. В его сценарии очень важную роль играл образ зеркала. В художественном мире Гофмана, собственно, зеркальность – главная тема, и режиссер это остро ощутил.
Существуют разные типы зеркал. Есть, скажем, зеркало, в которое смотрится Вероника. Или магический кристалл в перстне Линдгорста, который тоже является своеобразным зеркалом. А есть зеркальная поверхность золотого горшка, который Ансельм получает в приданое, женившись на Серпентине, – она отражает идеальный мир. В представлении Гофмана эти миры должны быть неразрывно связаны, но их связь распалась, и каждый из них призрачен. Этот мотив, кстати, ощутим в самом заглавии новеллы, каким оно было в первоначальном замысле. Гофман хотел назвать её «Золотой ночной горшок». В окончательном варианте это не так остро звучит. Когда Ансельм женится на Серпентине, герои получают в приданое золотой горшок и переселяются в волшебную страну Атлантиду. Золотой горшок – символ этого идеального мира.
Для Гофмана идеальный мир сказочен, но и обычный наш мир, воспринимающийся людьми как реальность, не менее фантастичен. Реальность не отвечает идеальным о ней представлениям, идеальный мир не находит опоры в действительности, может существовать только в мечтах.
Кроме того, нет ничего фантастичнее, чем сама реальная жизнь, считал Гофман. Любая фантастика – ничто, по сравнению с тем, что ежедневно мы видим вокруг себя.
«Крошка Цахес, по прозванию Циннобер» (1819) в несколько ином плане представляет эту тему. Главный герой новеллы – уродец Цахес – толком и разговаривать не умеет. Но ему на помощь приходит добрая фея, хотя, добрая она или нет – сложный вопрос.
Действие происходит в княжестве Керепес, где правит князь Пафнутий. Ещё до рождения Цахеса «Пафнутий вознамерился… отпечатать большими буквами и прибить на всех перекрестках эдикт, гласящий, что с сего часа введено просвещение». И первым делом министр Андрес предлагает изгнать из княжества фей, поскольку те с просвещением несовместимы:
– Мы можем быть спокойны, ежели вооружимся разумом против этих врагов просвещения. Да! Врагами просвещения называю я их, ибо только они, злоупотребив добротой вашего блаженной памяти господина папаши, повинны в том, что любезное отечество еще пребывает в совершенной тьме. Они упражняются в опасном ремесле – чудесах – и не страшатся под именем поэзии разносить вредный яд, который делает людей неспособными к службе на благо просвещения. Далее, у них столь несносные, противные полицейскому уставу обыкновения, что уже в силу одного этого они не могут быть терпимы ни в одном просвещенном государстве. Так, например, эти дерзкие твари осмеливаются, буде им это вздумается, совершать прогулки по воздуху, а в упряжке у них голуби, лебеди и даже крылатые кони. Ну вот, милостивейший повелитель, я и спрашиваю, стоит ли труда придумывать и вводить разумные акцизные сборы, когда в государстве существуют лица, которые в состоянии всякому легкомысленному гражданину сбросить в дымовую трубу сколько угодно беспошлинных товаров? А посему, милостивейший повелитель, как только будет провозглашено просвещение, – всех фей гнать! Их дворцы оцепит полиция, у них конфискуют все опасное имущество и, как бродяг, спровадят на родину, в маленькую страну Джиннистан, которая вам, милостивейший повелитель, вероятно, знакома по «Тысяча и одной ночи». (Глава первая). (413)
Но некоторые из фей всё же сумели затаиться и остаться жить в княжестве. Одна из них даже поступила на службу в приют для благородных девиц. Она скрывает, что на самом деле – знаменитая, прославленная на весь свет фея Розабельверде. Фея дарит Цахесу три золотых волоска, которые необходимо расчёсывать особым гребнем. Этот волшебный дар не сделал Цахеса красавцем, хотя немножко улучшил, конечно. Цахес наконец заговорил. Но главное: все хорошее, что совершали люди вокруг, с тех пор стало приписываться ему, а всё дурное, сотворенное им, – сваливаться на других.
Это открыло Цахесу огромные возможности…
Например, он приходит к пастору и норовит схватить его за нос, а пастор принимает это за непозволительную шалость сына. А вот добрые слова, предназначавшиеся для сына, доводится услышать Цахесу. Столь же легко стала даваться ему и учёба, ведь хорошие ответы теперь приписываются Цахесу, а ошибочные – другим студентам.
Главный герой новеллы, который противостоит Цахесу, – это студент Керепесского университета Бальтазар, романтичный юноша, чем-то напоминающий Ансельма. Бальтазар спорит с персонажем по имени Мош Терпин. Он был профессором естественных наук и с лёгкостью «объяснял, отчего происходят дождь, гром, молния, отчего солнце светит днём, а месяц ночью, как и отчего растёт трава и прочее, да так, что всякое дитя могло бы это уразуметь. Он заключил всю природу в маленький изящный компендиум, так что всегда мог с удобством ею пользоваться и на всякий вопрос извлечь ответ, как из выдвижного ящика. Начало его славе положило удачно выведенное им после многочисленных физических опытов заключение, что темнота происходит преимущественно от недостатка света. Это открытие, равно как и его умение с немалой ловкостью обращать помянутые физические опыты в очаровательные кунштюки и показывать весьма занимательные фокусы, доставило ему неимоверное множество слушателей…» (Глава вторая).
В истории Цахеса, который достигает необыкновенного могущества, лишь благодаря трём волшебным волоскам, Гофман затрагивает проблему, которая позже получит развитие в европейском реалистическом романе – это разрыв между талантом, способностями человека и тем местом, которое ему отводится в обществе. Гофман придаёт этому гротескно-фантастический характер. К примеру, выступает известная актриса, а все аплодируют Цахесу и т.д. Элемент гротеска здесь, конечно, присутствует, но опять же, хочу сразу отметить, что это не просто художественный приём: Гофман ощущает фантасмагоричность самой реальной действительности. Конечно, каждый такой гротескный образ им придуман, и он это осознаёт, но изображать подобные вещи реалистично не для него.
Так вот, Цахесу противостоит Бальтазар. Это единственный герой новеллы, на которого не действуют волшебные чары. Он видит Цахеса таким, какой он есть на самом деле. Это связано с тем, что Бальтазар – поэт, а поэтам свойственна проницательность. Однажды он скажет: «Правда, князь Пафнутий ввёл просвещение на благо и на пользу своего народа и своих потомков, но у нас всё же ещё осталось кое-что чудесное и непостижимое. Я полагаю, что некоторые полезные чудеса сохранились для домашнего обихода. К примеру, из презренных семян всё ещё вырастают высочайшие, прекраснейшие деревья и даже разнообразнейшие плоды и злаки, коими мы набиваем себе утробу. Ведь дозволено же пёстрым цветам и насекомым иметь лепестки и крылья, окрашенные в сверкающие цвета, и даже носить на них диковинные письмена, причём ни один человек не угадает, масло ли это, гуашь или акварель, и ни один бедняга каллиграф не сумеет прочитать эти затейливые готические завитушки, не говоря уже о том, чтобы их списать. Эх, референдарий, признаюсь тебе, в моей душе подчас творится нечто странное. Я кладу в сторону трубку и начинаю расхаживать взад и вперёд по комнате, и какой-то непонятный голос шепчет мне, что я сам – чудо; волшебник микрокосмос хозяйничает во мне и понуждает меня ко всевозможным сумасбродствам». (Глава четвертая).
Вообще, в новелле представлено два разных взгляда на мир. Мош Терпин точно «заключил всю природу в маленький изящный компендиум». А для Бальтазара сама жизнь – чудо; в сущности, чудесно всё, что совершается в природе. Из семени возникает растение, рождается на свет человек… Бальтазар так видит окружающее, и поэтому на него не действуют хитрые чары Цахеса.
А вот другие воспринимают колдовство как реальность. Например, Бальтазар читает стихи Кандиде, дочери Терпина, в которую влюблён. А ей кажется, что перед ней Цахес, а поведение самого Бальтазара представляется более чем странным.
Но существует закон жанра: у сказки обязательно должен быть хороший конец. Ансельм, герой «Золотого горшка». женится на Серпентине, и они переселяются в страну Атлантиду. А здесь, по сказочному закону, Бальтазар встречает доброго волшебника Проспера Альпануса, который тоже когда-то удивительным образом уберегся от гонений. Он признаётся, что долгие годы скрывал от всех свою подлинную сущность:
– Я употребил все старания, чтобы в различных сочинениях, которые я распространял, выказать самые отменные познания по части просвещения. Я доказывал, что без соизволения князя не может быть ни грома, ни молнии и что если у нас хорошая погода и отличный урожай, то сим мы обязаны единственно лишь непомерным трудам князя и благородных господ – его приближённых, кои весьма мудро совещаются о том в своих покоях, в то время как простой народ пашет землю и сеет. Князь Пафнутий возвёл меня тогда в должность тайного верховного президента просвещения… (Глава шестая).
Благодаря этому он остался в княжестве. Но это всего лишь маска, иначе бы он не обратил внимания на Бальтазара:
– Да, ты поэт, ты много выше, чем полагают иные из тех, кому ты читал свои опыты, в которых пытался с помощью пера и чернил переложить на бумагу внутреннюю музыку. В этих опытах ты ещё немного успел. Однако ты сделал хороший набросок в историческом роде, когда с прагматической широтой и обстоятельностью рассказал о любви соловья к алой розе, историю, которой я был свидетелем. Это весьма искусное произведение. (Глава седьмая).
Проспер Альпанус добивается от феи разоблачения тайны Цахеса. В самый последний момент, когда Цахес, уже ставший министром при дворе князя Пафнутия, решил к тому же ещё и жениться на невесте Бальтазара, Кандиде, Бальтазар успевает вырвать три волшебных волоска, и всем открывается, каков Цахес на самом деле. Колдовские чары рассеиваются.
Кончина Цахеса оказывается весьма печальной: пытаясь скрыться во дворце, подаренном ему князем, карлик тонет в ночном горшке. Бальтазар женится на Кандиде. Проспер Альпанус и фея Розабельверде отправляются в страну волшебников Джиннистан. Правда, напоследок они решают осчастливить Бальтазара и Кандиду.
Просперо Альпандус дарит им дом с особыми волшебными удобствами:
– У твоей жены всегда будет первый салат, первая спаржа. Кухня так устроена, что горшки никогда не перекипают и ни одно блюдо не подгорает, даже если ты на целый час опоздаешь к столу. Ковры, чехлы на стульях и диване такого свойства, что даже при самой большой неловкости слугам не удастся посадить на них пятно, точно так же там не бьётся ни фарфор, ни стекло, какие бы великие усилия ни прилагала к тому прислуга, даже если начнет бросать посуду на каменный пол. Наконец, всякий раз когда жена устроит стирку, то на большом лугу позади дома будет стоять прекрасная ясная погода, хотя бы повсюду шёл дождь, гремел гром и сверкала молния. (Глава седьмая).
Фея тоже делает Кандиде необычный подарок: «Розабельверде подарила прелестной невесте сверкающее ожерелье, магическое действие коего проявлялось в том, что, надев его, она уже никогда не могла быть раздосадована какой-нибудь безделицей, дурно завязанным бантом, плохо удавшейся прической, пятном на белье или чем-нибудь тому подобным. Эта способность, которой ожерелье наделяло Кандиду, придавала её лицу особенную прелесть и приветливую весёлость». (Глава последняя).
Наконец, как и положено в сказке, герои смогут жить счастливо: «Бальтазар, вняв советам Проспера Альпануса, извлекая разумную пользу из обладания чудесной усадьбой, сделался в самом деле хорошим поэтом, а так как другие свойства этого имения, о которых говорил, имея в виду Кандиду, Проспер Альпанус, вполне оправдались и так как Кандида никогда не снимала ожерелья, подаренного ей на свадьбе канониссой Розеншен, то Бальтазар зажил в счастливом супружестве, радости и блаженстве, как только мог когда-либо зажить поэт с прелестной и молодой женой». (Глава последняя).
Однако, ирония подобного финала очевидна. Волшебники навсегда покинули княжество, но нравы в нём не изменились. Волшебством удалось устроить только личное счастье главных героев, да и то таким образом, что исключительно для них существовала хорошая погода, и лишь жена Бальтазара, Кандида, никогда не замечала неприятностей. Поэтому счастливый конец здесь – сомнителен. Мир остался прежним.
Теперь главный вопрос: зачем фея одарила Цахеса? Сама она так скажет об этом в финале:
– Бедный Цахес! Пасынок природы! Я желала тебе добра. Верно, было безрассудством думать, что внешний прекрасный дар, коим я наделила тебя, подобно лучу, проникнет в твою душу и пробудит голос, который скажет тебе: «Ты не тот, за кого тебя почитают, но стремись сравняться с тем, на чьих крыльях ты, немощный, бескрылый, взлетаешь ввысь». Но внутренний голос не пробудился. Твой косный, безжизненный дух не мог воспрянуть, ты не отстал от глупости, грубости, непристойности. (Глава девятая).
Гофман затронул в новелле важнейшую проблему, касающуюся взаимоотношений природы и цивилизации. Природа всё более оказывается изгнанной из мира людей – это одна из главных тем творчества Гофмана. Писатель не выступает против цивилизации, он только хотел бы, чтобы цивилизация пробуждала в человеке, который есть – дитя природы, дремлющее природное начало. К сожалению, в новелле этого не происходит. Фея преподнесла Цахесу чудесный дар, благодаря которому он мог бы воспрянуть духом, преобразиться. Но он не сумел им воспользоваться, так и остался пасынком природы.
Среди высказываний Гофмана есть одно, наиболее точно отражающее его мироощущение. Оно обращено к другу юности, который во взрослые годы возглавил правительство, в то время как Гофман стал писателем. В одном из писем Гофман обратился к нему примерно с такими словами: «Ты грешишь избытком фантазии, а во мне слишком сильно чувство реальности».
О романтизме в английской литературе… В начале XIX столетия Англия была наиболее экономически развитой, пережила промышленный переворот и уже успела столкнуться с незрелой, но всё же вполне очевидной формой социально-политического движения рабочих – чартизмом. Кроме того, Англия боролась против Французской революции. А после разгрома русской армией войск Наполеона и окончательного крушения наполеоновской империи присоединилась к стороне победителей и даже стала во главе Венского конгресса, направленного на восстановление европейских абсолютистских монархий и объединившего их Священного союза, хотя формально не входила в его состав. (Священный союз являлся своеобразным договором о взаимопомощи между монархами России, Австрии и Пруссии). Поэтому развитие буржуазных отношений в Англии было неотделимо от той реакционной роли, которую страна играла в Европе. Это многое определило в характере английского романтизма.
Вообще, литература английского романтизма в своём развитии проходит два этапа. К раннему, это так называемая «озёрная школа», относится творчество таких поэтов, как Вордсворт, Кольридж, Саути. Их творчество в 90 годы XVIII века закладывало основы английской романтической эстетики. Поэты-лейкисты (от англ. Lake, «озеро») идеализировали старую добрую патриархальную Англию, воспевали безыскусную жизнь на лоне природы, противопоставляя рационализму предшественников интуитивное творчество и традиционные христианские ценности.
Однако высшего расцвета английский романтизм достиг уже после поражения Наполеона; в период между битвой при Ватерлоо (1815) и парламентской реформой 1832 года, ставшей поводом для появления чартизма. Этот период выдвинул основателя жанра европейского исторического романа Вальтера Скотта и трёх крупнейших поэтов Англии – Дж. Байрона, П. Б. Шелли и Дж. Китса. Первое место среди них, несомненно, занимает Байрон. Можно без преувеличения сказать: не было ни одного значительного поэта в Европе, который бы не пережил влияния Байрона. Это относится и к русским поэтам А.С. Пушкину и М. Ю. Лермонтову…
Джорж Ноэл Гордон Байрон родился в 1788 году в Лондоне в обедневшей аристократической семье. Не только творчество, но и сама личность Байрона всегда привлекала к себе огромное внимание. Его смерть в 1824 году в греческом городке Миссолунги вызвала отклик у величайших поэтов мира – Пушкина, Гёте. Дело в том, что Байрон являл собой новый, в общем-то неизвестный прежде, тип поэта. Раньше поэзия и жизнь представлялись двумя разными мирами. Скажем, нельзя искать Беатриче Данте или Лауру Петрарки среди реальных женщин, которые окружали авторов посвящённых им стихов, а у Байрона жизнь и поэзия стали абсолютно неразделимы. Дело не только в том, что Байрон отзывался в своём творчестве на все важнейшие события времени, это было свойственно многим и до него, но Байрон действовал не только как стихотворец. Скажем, он выступает в парламенте, принимает участие в движении итальянских карбонариев, стремившихся в 20-х годах XIX века к освобождению Италии от австрийского владычества и к национальному объединению, отправляется сражаться за свободу греческого народа, покоренного Османской империей. Саму свою жизнь Байрон превращает в поэтическое произведение.
Это действительно важный момент для понимания его творчества. Иногда это ставят ему в упрёк, но это так. Для сравнения: Пушкин, создавая поэму «Евгений Онегин», подчеркивал: «Я рад всегда отметить разность между Онегиным и мной, чтобы насмешливый читатель или какой-нибудь издатель не повторял потом, что намарал я свой портрет, как Байрон, гордости поэт. Как будто нам уж невозможно кричать о чём-нибудь другом, как только о себе самом».
Байрон всегда писал только о себе самом.
Однако не только жизнь превращалась у него в поэзию, но и поэзия – в жизнь. Во второй песне «Чайльд-Гарольда» – поэмы, с которой, собственно, Байрон начинает своё творчество, большое внимание уделяется судьбе Греции, которая в то время находилась под турецким игом. Позже поэт примет личное участие в освободительной борьбе греческого народа и найдёт в Греции свою смерть. На собственные средства Байроном будет куплено судно, боеприпасы, снаряжение. В конце концов поэт распорядится о продаже всего своего имущества в Англии, чтобы поддержать повстанцев.