Живи за двоих

Красный берег

Посвящается всем жертвам нацизма

и обычной жестокости человеческой души

Белоруссия, деревня Красный Берег, 1941 г.,

оккупированная территория

В маленьком классе деревенской школы шёл урок. Обычный урок арифметики: пожилой учитель Александр Георгиевич, как обычно, писал мелом на чёрной крашеной доске арифметические задачки для своих ребятишек. Только вот обычно уроки в четвёртом «А» классе проходили весело. Но теперь всё изменилось. Совсем недавно, в июне, началась война.

Что такое война? Многие ребята задавали этот вопрос пожилому учителю тогда, двадцать второго июня, когда взрослые выбегали из своих домов, слыша по радио это страшное слово. Дети не знали, чего ждать и чего бояться. Для ребят «война» так и оставалась просто чем-то, чего надо бояться так, как боятся Кощея Бессмертного, слушая сказки у горящей печки. Но в отличие от четвероклассников, Александр Георгиевич, седой, слегка сутуловатый учитель с добрыми серыми глазами, знал, что на самом деле есть война…

На фронт почти сразу ушли все мужчины и юноши – все, кто мог держать в руках оружие. Остались только женщины, дети и старики. Прошло совсем немного времени – и вскоре война пришла и в Красный Берег. Враг был силён, и красноармейцы были вынуждены отступить без боя. Тогда дети увидели сами, кто принёс им войну.

Когда фашисты вошли в деревню, некому было защищать стариков и детей. Солдаты в серой форме говорили на непонятном языке, веселились, пьянствовали и делали всё, что хотели. В первую ночь немцы врывались в дома, избивали стариков и женщин, уносили с собой всё, что могли унести. Тех, у кого находили красный советский партбилет, выводили и расстреливали прямо во дворе своего дома.

На утро следующего дня фашисты согнали всех жителей деревни на площадку перед домом председателя колхоза. Капитан вермахта Ульрих Тауб, немецкий офицер в строгой выглаженной тёмно-серой форме, круглых очках и с железным крестом у чёрного воротника, объявил, что деревня переходит под его контроль. Два солдата с короткими автоматами вывели из деревянного дома председателя. Кузьму Петровича, плечистого кудрявого мужчину, которого уважала вся деревня, было не узнать: белая рубашка на нём была порвана и испачкана грязью, под правым глазом виднелся большой кровоподтёк, а у свежей раны на лбу запеклась кровь. Немец в круглых очках подошёл к председателю, презрительно окинул его надменным взглядом и задал какой-то вопрос. Кузьма Петрович рассмеялся громко и плюнул фашисту в лицо. Тогда офицер прокричал что-то по-немецки, резко выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в председателя…

Так и дети тоже узнали, что такое война.

И всё же школьный учитель Александр Георгиевич, как обычно первого сентября, начал новый учебный год для своих четвероклашек. Александр, будучи до революции православным священником, верил, что детям будет легче, если они будут вместе в это трудное время – вместе друг с другом и со своим учителем. Ведь кто-то из ребят остался совсем один…

Сейчас шёл урок арифметики. Пожилой учитель писал скрипучим мелом на чёрной доске арифметические примеры, но думал он о другом.

Витя, светловолосый голубоглазый мальчишка со смешными веснушками на носу, сидел, опустив голову, на третьей парте в ряду у старого окна. Александр Георгиевич жалел этого мальчишку больше остальных детей. Десятилетний Витя потерял всех своих родных: его мать умерла три года назад, отец ушёл на фронт. А сестру недавно забрали немцы.

В тот день в деревню приехала большая крытая брезентом грузовая машина с медицинским крестом на бело-красном фоне. У детей из второго и третьего классов немецкие врачи взяли кровь на какой-то анализ. Когда анализы были готовы, женщина из медицинской службы СС – очевидно, главная здесь – скомандовала солдатам: «Всех с первой группой крови – в машину. Остальных детей обследуем в следующий раз». Нескольких семи- и восьмилетних мальчишек и девчонок фашисты забрали прямо из школьных классов. Среди них была и Маша, сестра Вити.

У четвёртого «А» в это время тоже шёл урок. Витя увидел из окна, как немцы выводят из школы ребят и сажают их в машину с крестом. Мальчик выскочил на улицу и попытался подбежать к сестре, которую солдат в каске и с автоматом уже подсаживал в кузов грузовика.

– Маша! Маша! – громко кричал мальчишка, бежав, спотыкаясь, к немецкому грузовику. – Не трогайте её! Куда?..

До машины Витя не добежал – один из солдат схватил его за шиворот и кинул на землю. Мальчик упал, ударившись лбом о камень, но попытался подняться, сквозь слёзы крича имя сестры. Тогда солдат громко проорал что-то по-немецки и изо всех сил ударил Витю прикладом по спине. Мальчишка снова упал лицом в пыль, чувствуя сильную боль: фашист наступил ему сапогом на спину, намертво прижав к земле.

Так Машу увезли, и Витя остался совсем один. Александр Георгиевич забрал парнишку к себе. Учитель, как мог, старался разговорить Витю, но тот почти всё время молчал. О чём думал и что переживал маленький одинокий человек – знал только один Бог…

– Так, ребята, – произнёс Александр Георгиевич. – Завтра будет проверочная работа. На первый урок никому не опаздывать.

Неожиданно деревянная дверь в класс распахнулась от резкого удара. Несколько сидящих за партами девочек вздрогнули от неожиданности. Вошли двое: немецкий солдат с автоматом и бывший местный бездельник Степан. Последний, как только пришли немцы, нацепил на себя старый чёрный пиджак и попросился в полицаи.

– Дядя Саша, – надменно произнёс Степан, изо всех сил стараясь вывернуться так, чтобы учитель видел повязку полицая на рукаве пиджака. – Господин капитан приказал привести тебя к нему. Беседовать с тобой будет.

– Я ещё не закончил урок, – тихо, но уверенно ответил Александр Георгиевич.

Степан замялся, но, желая казаться значительным, повысил голос.

– Господина капитана, да и меня, это не волнует. Пойдём по-хорошему.

В подтверждение слов полицая солдат нетерпеливо махнул автоматом:

– Шнель!

Видя, что дети напуганы, учитель кивнул.

– Спокойно, ребята. Тамара Петровна проведёт у вас грамматику. Завтра готовьтесь к проверочной. – Александр посмотрел на немца и полицая. – Я иду.

Учителя привели к дому, где разместился капитан вермахта Тауб. Полицай Степан открыл скрипучую деревянную дверь и пропустил вперёд Александра Георгиевича. Учитель вошёл в избу. За столом сидел сам Тауб. Рядом с капитаном стоял офицер помладше, широкоплечий и высокий обер-лейтенант, которому на вид было не более двадцати пяти. На поясе младшего офицера справа были закреплены ножны с небольшим кортиком – такой Александр видел у немца впервые.

Капитан с железным крестом взмахом руки велел солдату и полицаю выйти. Те подчинились.

– Мартин, будешь переводить, – не поднимая взгляда, по-немецки обратился капитан к стоящему рядом обер-лейтенанту. – Пусть сядет. Скажи ему, что я – капитан Ульрих Тауб, комендант деревни.

Обер-лейтенант не успел ничего произнести. Услышав слова капитана, русский учитель сел на стоящую у деревянного стола табуретку и ответил Таубу на немецком:

– Я понял вас, герр капитан.

– Говоришь по-немецки? – несколько удивился старший офицер, внимательно посмотрев на пожилого седого русского поверх очков.

– Воевал в первую германскую, в четырнадцатом. В Австрии, – ответил учитель.

– А, старый противник, – с полуулыбкой отреагировал капитан, откинувшись на спинку стула. – Но твоё произношение – почти без акцента. Разведчик?

– Нет, служил я простым солдатом. До войны изучал языки в семинарии, – ответил Александр.

Стоящий у стола обер-лейтенант Мартин Клаус сложил руки на груди и ухмыльнулся:

– Так ты поп, что ли?

– Священник, – тихо ответил Александр Георгиевич. – До революции был священником.

– Конечно, – продолжал ухмыляться обер-лейтенант. – Теперь ты учитель. Кто же позволит тебе служить в церкви? Коммунисты?

– Тише, Мартин, – поднял руку Тауб. – Александр, я позвал вас, чтобы поговорить. Насколько вам известно, староста вашей деревни отказался с нами сотрудничать. Потому – по закону военного времени – он был казнён. Это, однако, крайняя мера. Насилие для нас – не самоцель. Считаю нужным пояснить истинную причину наших действий и политику великого Рейха.

Капитан окинул старика оценивающим взглядом. Учитель молчал.

– Наша миссия здесь – на территории Белоруссии – освобождение населения, порабощённого советской властью, – продолжал капитан Тауб. – Вы, Александр, как человек образованный, должны понимать это со всей ясностью. Русский коммунизм поработил белорусов, украинцев и десятки других народов, лишив их права на выбор своего исторического пути. И сейчас мы, армия великого германского Рейха, вняв призыву нашего фюрера, предлагаем вам освобождение от красного рабства. Но нам нужно также, чтобы вы были лояльны к новому порядку. Тем, кто согласится на сотрудничество с нами, мы обещаем достойную жизнь. А тем, кто станет сопротивляться… – Офицер встал из-за стола. – Впрочем, вы всё видели сами. Поймите меня правильно: я не хочу на вас давить. Знаю, в деревне все вас уважают. Александр, нам необходима ваша помощь. Поговорите с сельчанами. Убедите их в том, что мы не враги белорусскому народу. Мы – враги советской власти, поработившей народ Белоруссии и Украины. Короче говоря, я предлагаю вам провести беседу на сельском сходе. Думаю, священнику поговорить со своей паствой несложно.

Старик сидел, опустив голову.

– Вы можете подумать, если хотите, святой отец, – мягко произнёс капитан, подходя к Александру справа. – Недолго.

Русский учитель посмотрел на ухмыляющегося молодого обер-лейтенанта, а потом – на Тауба, ответив ему:

– Герр капитан, я не могу сделать то, что вы требуете.

Ухмылка на лице стоящего у стола младшего офицера сменилась выражением явной агрессии. Капитан Тауб медленно обошёл сзади сидящего на табуретке Александра и, наклонившись, тихим, но напряжённым голосом спросил у русского:

– Почему, святой отец?

– Потому что вы принесли на эту землю боль и смерть, – ответил бывший священник.

Офицер в очках медленно выпрямился и, заложив руки за спину, сделал два шага к обер-лейтенанту.

– Неужели, святой отец, – со злостью процедил Тауб, – неужели одна проповедь может иметь для тебя большую ценность, чем вся твоя жизнь? Я не требую ничего невозможного – просто убеди своих односельчан не сопротивляться. Даю тебе ещё один шанс. Соглашайся.

Пожилой учитель молчал.

– Не упрямься, поп, – насмешливо произнёс обер-лейтенант Клаус. – И не надо злоупотреблять великодушием господина капитана. В отличие от него, я могу пустить тебе пулю в лоб прямо здесь и сейчас. Ну же, прими решение, старик!

Александр Георгиевич поднял глаза и внимательно посмотрел на угрожающего ему молодого нациста.

– На всё воля Божья, – ответил бывший священник.

Капитан Тауб сделал один резкий шаг к столу и, что было силы, ударил по нему кулаком:

– «Воля Божья»?! Воля Бога?! – проорал старший офицер. – Какого Бога?! Какого Бога, скажи мне, поп в отставке?!

– Бога Единого, – коротко ответил Александр.

Капитан сел на свой стул.

– Что ж. Хорошо, – продолжил Тауб спокойно, как ни в чём не бывало поправив очки. – Скажи мне, отец Александр, по-твоему, Бог есть только по той причине, что ты в Него веришь? Или есть иные, более веские причины того, что Он действительно существует?

– Да, герр капитан, – ответил сельский учитель. – Будучи священником, я видел чудеса. Много чудес.

Обер-лейтенант Клаус зло ухмыльнулся.

– Ты узрел, как Он обращает воду в вино или оживляет мёртвых? – насмешливо задал вопрос капитан Тауб.

– Нет, – серьёзно ответил Александр. – Я видел, как рождается ребёнок. Видел, как вор отдаёт награбленное. Видел, как раскаивается убийца. Это – настоящие чудеса, творимые Им.

Неожиданно обер-лейтенант выхватил из своей кобуры пистолет.

– Последним узренным тобой чудом будет пуля, которая вышибет твои фанатичные мозги! – почти крикнул Клаус.

– Тихо! – оборвал подчинённого капитан. – Я веду допрос, обер-лейтенант Клаус.

Младший офицер нехотя кивнул и спрятал оружие обратно в кобуру.

– Святой отец, – продолжил капитан Тауб. – Давайте поговорим с вами как здравомыслящие люди. Вы человек в возрасте и застали то время, когда коммунисты ещё не успели сжечь все неугодные им книги. Вы учились в духовной семинарии. Читали ли вы труды великого философа Фридриха Ницше? Напомню вам, что этот великий германский гений доказал одну простую вещь: Бог умер.

– Такова была вера этого безбожника, – ответил твёрдо священник. – Он сам уверовал в своё безумие. Я сочувствую Ницше, герр капитан.

Тауб внимательно посмотрел на допрашиваемого, потом вздохнул и произнёс:

– Вас, святой отец, исправит только могила. Что ж. Сейчас вы можете идти. Мы ещё побеседуем с вами. Позже.

Под удивлённым взглядом младшего офицера русский встал с табуретки и вышел.

– Но герр капитан?.. – с растерянным возмущением начал было Клаус.

– Молчать и слушать меня, – резко поднялся со стула старший офицер. – Обер-лейтенант Мартин Клаус. Вам необходимо понять одно: я снисходителен к вам только по той причине, что ты, Мартин, мой племянник. Но и это не даёт тебе права перебивать старшего по званию офицера. Ты меня понял, обер-лейтенант?

– Да, герр капитан, – опешил молодой подчинённый. – Прости, дядя. Но этот русский поп просто вывел меня из себя. Вдобавок ты его отпустил. Пойми – он опаснее всех коммунистов и партизан вместе взятых. Воевал. Знает немецкий. Вдобавок этот святоша учит детей в школе. Чему он там поучает маленьких русских поросят? Верить в Бога? Ненавидеть нас? Ненавидеть фюрера?

– Что предлагаешь, Мартин? – спросил Тауб, снова садясь за стол.

– Священника необходимо немедленно казнить, – с уверенностью ответил Клаус.

Капитан взглянул на обер-лейтенанта и усмехнулся:

– Ты слишком молод и горяч, племянник. Его нельзя просто взять и расстрелять. Если советского председателя кто-то да недолюбливал, то священника уважают в деревне практически все. Я разговаривал с полицаями из местных. Никто про школьного учителя ни слова плохого не сказал. А если его взять и убрать – будут волнения. У нас здесь пока очень мало сил. И если начнутся действительно серьёзные беспорядки – мы потерпим поражение. Как минимум нам необходимо дождаться, пока в деревню прибудет отряд СС гауптштурмфюрера Краузе. Тогда у нас будет достаточно сил для любого противодействия и местным, и партизанам. Помни, племянник: чтобы одержать победу, необходимо мыслить стратегически. А этого попа пока оставь в покое. Что касается твоих опасений насчёт его преподавания в школе – пусть на его уроках постоянно присутствует какой-нибудь штабс-ефрейтор и контролирует, чтобы учитель не вёл никакой пропаганды против нас. Приказ понятен, обер-лейтенант?

– Так точно, – ответил Клаус. – Что это за страна, где за каждую вшивую деревеньку надо бороться, как за крепость. Проклятые варвары…

Сидя за столом, капитан вермахта Ульрих Тауб писал. Это было письмо. И то, о чём он писал, касалось только двоих.

«Здравствуй, дорогая Марта. Пишет тебе твой Ульрих. Прежде всего, хотел бы в ответном твоём письме узнать, как твоё здоровье и как тебе живётся в Кёльне. В прошлом письме от тебя были только общие фразы, имеющие цель, очевидно, лишь успокоить меня. Пойми, моя любимая супруга, я очень беспокоюсь за тебя. В Вене – и в Австрии вообще – сейчас беспокойно. Знаю, что Вена – твой дом, и сожалею, что вынужден был заставить тебя уехать в Германию. Но в Австрии гестаповцы устроили чистки, в том числе среди людей, абсолютно преданных Рейху и фюреру. Я всегда был верен своей стране. Но в Вене у меня много личных врагов, которые могут оклеветать и меня, и тебя заодно. Потому я и решил защитить тебя, на время перевезя в Кёльн. Там у меня есть друзья, которые при необходимости смогут уберечь тебя, моя дорогая супруга, от гестаповских ищеек. Надеюсь, ты разделяешь мою обеспокоенность.

Дорогая Марта, я очень сожалею, что в эти трудные дни не могу быть рядом с тобою. Моя Родина призвала меня снова. Я – воин и обязан служить своей Родине – Великой Германии и Рейху. Как и тогда, в 1914-м, я внял призыву своей страны и направился защищать её интересы на фронте.

Прости меня, любимая, что не сказал тебе лично об одной важной вещи. Когда ты разговаривала с моим другом майором-медиком Кольбе, он сообщил тебе неправду касательно состояния моего здоровья. Если помнишь, ты просила Кольбе выписать для медицинской комиссии справку о том, что я не годен для военной службы по причине полученной мной в 1916-м контузии. Кольбе сказал тебе тогда, что состояние моего здоровья не препятствует моей службе на фронте. Он солгал. Он солгал тебе – по моей просьбе. На самом деле доктор мог легко выписать мне справку об увольнении в запас по состоянию здоровья. Но я не смог, Марта. Прости, моя дорогая Марта, но – я нужен моей стране и не могу отсиживаться в тылу, когда другие воины Рейха проливают кровь во имя славы Германии. Я солдат и моё место на фронте. Если можешь, прости меня.

Я снова на войне, милая Марта. Мы в России. Воюем с красной заразой. Каждый день фронт продвигается на несколько километров в глубь этой страны. Однако… Хочу предупредить тебя, любимая, что мои сокровенные мысли предназначены только для тебя – и ни для кого иного. Меня стали терзать сомнения, которых раньше не было. Эти русские дерутся как сумасшедшие. Они умирают так безрассудно, будто уверены, что в следующую минуту воскреснут и снова ринутся в бой против нас. Таких варваров я не видел нигде и никогда.

Мы сейчас стоим в одной маленькой белорусской деревушке. Поддерживать порядок здесь крайне сложно. Местный староста даже под угрозой смерти отказался подчиниться. Когда перед ним щёлкнул затвор пистолета – он смеялся, как безумный… Именно тогда я впервые усомнился в том, что мы правильно поступили, вторгнувшись в Россию. Нет, милая Марта, я верю в гений фюрера, но… Но я сомневаюсь…»

От письма капитана Тауба отвлёк стук в дверь. Ульрих торопливо сложил лист бумаги вдвое и положил неоконченное письмо в ящик стола.

– Войдите.

Дверь избы со скрипом открылась и в помещение вошла высокая женщина в тёмно-серой форме вспомогательных служб СС. Белокурая голубоглазая медичка подняла правую руку в приветствии:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – ответил капитан Тауб. – Отряд гауптштурмфюрера Краузе уже в деревне, фрау?

– Никак нет, герр капитан, – учтиво произнесла эсэсовка. – Позвольте представиться: оберхельферин Грета Шварцман, медицинская служба. Я и пятеро моих подчинённых прибыли в деревню ранее корпуса Краузе.

На лице Тауба отразилось удивление.

– Присаживайтесь, фрау Шварцман. Кое-что припоминаю. Если не ошибаюсь, вы уже приезжали в эту деревню несколько дней назад с командой своих медиков. Я в тот день выезжал в штаб фронта, потому мы разминулись. Так с какой целью вы и ваши люди прибыли в деревню, фрау?

Женщина села за рабочий стол напротив Тауба.

– У нас достаточно специфическая задача, герр капитан. Наши передовые части на линии фронта терпят большой урон. В том числе много раненых с большой потерей крови. Доноров не хватает.

– И вы планируете найти этих доноров здесь? Хотите принудить русских сдавать кровь для солдат Рейха? – задумчиво спросил Тауб. – Видите ли, ситуация в деревне нестабильна. Если ещё и принудить жителей к сдаче крови…

– Мы возьмём кровь у тех, кого можно особо и не спрашивать, – ответила, недобро усмехнувшись, Шварцман. – У детей.

Тауб снял очки и с сомнением взглянул на медичку:

– Считаете это необходимым, фрау?

– Разумеется, – уверенно ответила нацистка. – Это приказ, который мне надлежит выполнять. Если у вас есть основания мне не доверять, герр Тауб, вы можете связаться с Краузе, он подтвердит…

– Нет, – учтиво перебил собеседницу офицер, надевая круглые очки, – нет, фрау. В этом нет необходимости. Выполняйте ваш приказ.

– Благодарю, герр капитан, – немка встала и сделала пару шагов в сторону выхода.

– Постойте, фрау Шварцман, – остановил её Тауб. – В чём именно будет состоять ваша деятельность?

– Для начала мы обследуем местных детей семи-одиннадцати лет на группу крови. Лица с первой группой крови – универсальные доноры, то есть их кровь подходит для переливания всем людям, с любой групповой принадлежностью. Детей с первой группой мы и отберём для взятия крови.

– Понятно, – задумчиво произнёс капитан. – Ещё один вопрос, фрау Грета. Много ли крови можно взять у ребёнка? Я не медик, конечно, но… У ребёнка крови, кажется, не так уж много, чтобы…

Стоящая у двери женщина в серой униформе холодно улыбнулась:

– Обычно мы забираем всю кровь. До последней капли. Пусть хотя бы так эти люди второго сорта послужат великому Рейху.

Сегодня уроки Александра Георгиевича проходили в присутствии младшего немецкого офицера – штабс-ефрейтора. В начале первого урока широколицый усатый немец принёс небольшой портрет какого-то незнакомого детям человека с маленькими усиками и зачёсанными налево жидкими волосами. Солдат встал на стул и повесил портрет на гвоздь над классной доской.

– Переведи своим поросятам: это Адольф Гитлер, наш фюрер, – сказал штабс-ефрейтор учителю, с гордой улыбкой тыкая пальцем в изображение. – Пусть знают, кто принёс им свободу!

Только после этого немец разрешил начать урок.

Александр Георгиевич старался вести занятия с ребятами как раньше, но это было трудно: немецкий надзиратель постоянно сидел на стуле у входа в класс, положив ноги в сапогах на первую парту и что-то нажёвывая. Потом штабс-ефрейтор раздобыл ещё и полбутылки самогона.

На середине третьего урока захмелевший фашист заявил, что ему надоели занятия.

– Какая у вас тут скукотища! А ну-ка, герр учитель, пусть твои щенки сделают что-нибудь стоящее… Во! – Немец сбросил ноги в сапогах на пол и встал. – Пусть они хором повторяют: «Я люблю Германию». Ну, щенки, давайте хором: «Я люблю Германию», «Я люблю Германию»!

Не желая перечить пьяному фашисту, Александр Георгиевич решил выполнить его прихоть.

– Ребята, повторяйте все вместе: «Ихь либе Дойчланд»…

– Ихь либе Дойчланд, – хором произнесли дети.

– Ещё давай! – крикнул по-немецки штабс-ефрейтор. – Громче!

Дети ещё несколько раз повторили непонятную для них фразу. Немец рассмеялся, размахивая руками как дирижёр.

– У меня собственный хор поросят! Ха-ха! Ха-ха…

Потом улыбка вдруг исчезла с его пьяной физиономии. Очевидно, штабс-ефрейтор увидел, что бутылка с самогоном опустела.

– Всё равно скучно с вами… Я сейчас… Ждать меня здесь!.. Хор поросят… Чёрт бы вас…

Фашист, шатаясь, вышел из класса. Дети молчали.

– Спокойно, ребята, – попытался успокоить учеников Александр. – Он не будет тут всё время. Ничего страшного не случится…

Неожиданно Витя, сидевший за третьей партой, встал со своего места и подошёл к доске.

– Витя… – непонимающе произнёс учитель.

Белобрысый мальчишка быстро встал на стоявший перед классной доской стул и сорвал портрет Гитлера со стены. Фотография фюрера в простой рамке упала на пол.

– Витя! Нет! – крикнул учитель, поднимая портрет с пола.

Александр снял мальчика со стула, встал на стул сам и быстро повесил рамку на гвоздь. Но учитель не сразу заметил, что при падении из рамки выпало и разбилось стекло…

Дверь распахнулась и в класс ввалился пьяный штабс-ефрейтор с полной бутылкой самогона в руке. Наступив сапогом на осколки стекла, немец поднял голову и посмотрел на портрет Гитлера.

– Вы чего – уронили?! – нахмурился усатый фашист, ставя бутылку на пол. – Ну, сейчас… Уронить фюрера… Я сейчас позову обер-лейтенанта! Он вам покажет… покажет!.. Стадо свиней!

Немец снова вышел.

Александр Георгиевич опустился на корточки перед учеником и крепко взял Витю за плечи.

– Витя, смотри на меня, – строго сказал учитель. – Если офицер спросит тебя о портрете, скажешь, что он висел криво и я хотел его поправить. Понял? Скажешь, что я. Ты меня понял?!

– Ненавижу, – тихо прошептал мальчик, опустив голову. – Ненавижу их…

– Нет! Нельзя! Нельзя ненавидеть, слышишь? – учитель почти тряхнул Витю за плечи. – Нужно молиться и верить! Ненавидеть – нельзя!

– Нет…

Дверь снова распахнулась, и в учебный класс вошёл обер-лейтенант Мартин Клаус, а вслед за ним – выпивший усатый надзиратель.

– Вот, герр обер-лейтенант, – заплетающимся языком промямлил штабс-ефрейтор, указывая на осколки стекла на полу. – Рамку разбили…

– Вижу, – ответил офицер с кортиком и бросил усатому пренебрежительно: – А ты, пьянь, пшёл вон отсюда. Сам разберусь.

– Слушаюсь…

Попятившись, надзиратель покинул класс.

– Ну, – Клаус присел на корточки и посмотрел с улыбкой на стоящего у доски светловолосого мальчишку. – Это ведь ты сделал?

– Нет, – ответил офицеру по-немецки Александр, сделав шаг вперёд. – Это я, герр обер-лейтенант, хотел поправить портрет, но он сорвался…

Молодой нацист зло взглянул на старика-учителя.

– Ты за дурака меня держишь, поп? – процедил Клаус. – Ты пастве своей сказки рассказывать будешь! А мне тут всё понятно.

Обер-лейтенант посмотрел снова на Витю и начал говорить с ним по-русски.

– Ты хотел сорвать фото, мальчик?

– Нет, – тихо ответил Витя, не глядя на немца. – Я хотел поправить…

– Врёшь, – вздохнул Клаус. – Боишься. Потому врёшь.

– Не вру, – шмыгнул носом паренёк. – Не вру. Ихь либе Дойчланд…

– Что ты сказал? – удивлённо спросил обер-лейтенант по-русски. – Повторить.

– Ихь либе Дойчланд…

Фашист рассмеялся, похлопав Витю по плечу.

– Молодец! Вот, – обратился он к классу, – пример берите! Мальчик любит Германию. Молодец! Конфету хочешь?

– Нет, – тихо ответил Витя, не поднимая глаз.

– Нет? – удивился обер-лейтенант. – А чего хочешь?

Мальчик посмотрел на офицера.

– Хочу знать, где Маша…

– Маша? А кто эта Маша? – спросил с интересом немец.

– Моя сестра. Её на машине с крестом увезли…

– А, – кивнул Клаус, поправив фуражку. – Медики, значит, увезли. Что же. Жалко – ничем не могу помочь. Нет больше твоей Маши.

Витя посмотрел на фашиста. По покрасневшим щекам мальчика потекли слёзы.

– Мне знакомый врач рассказал, – продолжил Клаус нейтральным тоном. – У твоей сестры возьмут кровь, чтобы отдать её нашим раненым солдатам. Врач сказал, как он это сделает. Твою сестру подвесят под мышки, потом сделают несколько надрезов на пятках. И станут ждать, пока вся кровь не вытечет. Так что сестру ты больше не увидишь. Но её кровь нужна Германии. А ты же любишь Германию?

Класс молчал. Лицо Вити вдруг стало бледным. Мальчик моргнул. Из глаз его выкатилась одна-единственная слеза.

– А как я могу быть нужен Германии? – тихо спросил у немца Витя.

Обер-лейтенант рассмеялся.

– А ты нравишься мне, мальчик! Нравишься… Проси, чего хочешь.

Витя заметил, что к поясу обер-лейтенанта прикреплены ножны с коротким кортиком.

– Можно подержать? – спросил вдруг мальчишка.

– Кортик? – переспросил немец. – Это награда моего отца. Он тоже был солдатом. Героем. Подержать хочешь? Ну, такому хорошему мальчику могу и разрешить.

Обер-лейтенант достал блестящий двадцатисантиметровый клинок из ножен и протянул его Вите.

– Держи аккуратно только.

Витя осторожно взял кортик за рукоятку и посмотрел на блестящее лезвие.

– Ихь либе Дойчланд, – тихо прошептал мальчик.

– Ну, довольно. Посмотрел и хватит, – сказал Клаус, протягивая руку, чтобы забрать клинок. Офицер взялся за край рукоятки кортика – но с удивлением понял, что русский мальчишка не отпускает эфес.

Мартин посмотрел на мальчика: лицо Вити было мертвенно-бледным, а глаза полны ярости.

– Что?..

Обер-лейтенант не успел договорить – светловолосый мальчишка неожиданно что было силы схватился за рукоятку кортика ещё и левой рукой и направил лезвие прямо в грудь немца. Резкое движение детских рук – и острый клинок вошёл в сердце обер-лейтенанта вермахта.

Девочки из класса вскрикнули.

Ошеломлённый смертельно раненый офицер круглыми от удивления глазами посмотрел на кортик, а потом – на искажённое ненавистью лицо маленького мальчика.

– Будь ты… проклят… – поперхнувшись кровью, прошептал Клаус.

Немец захрипел и, закрыв глаза, стал медленно оседать вниз, а потом камнем рухнул на деревянный пол. Кортик остался в руке мальчика.

Оправившись от шока, Александр подбежал к неподвижно застывшему Вите.

– Что же ты наделал? Что ты натворил?.. – тихо произнёс седой учитель. – Сядь. Сядь на место. Когда придут немцы, все скажете, что это сделал я. Поняли?

Но Витя не успел сесть. В класс вернулся усатый штабс-ефрейтор:

– Герр обер-лейтенант, разрешите…

Пьяный немец увидел лежащего на полу Клауса и стоящего рядом мальчишку с веснушками, который держал в руке окровавленный кортик. Моментально протрезвевший штабс-ефрейтор попятился назад.

– Стоять на месте! – заикаясь, немец поднял автомат, с торопливой растерянностью передёрнув затвор.

Дети испуганно попрятались под парты. Александр схватил Витю и завёл себе за спину, ожидая, что немец будет стрелять.

Фашист, однако, продолжил пятиться назад, пока не споткнулся о порог. Тогда штабс-ефрейтор буквально вылетел из класса и побежал по коридору.

Учитель выхватил из рук мальчика окровавленный кортик.

Через минуту в класс быстрым шагом вошёл капитан Тауб.

– Мартин, – офицер остановился как вкопанный, увидев на полу тело обер-лейтенанта Клауса. – Мартин… Мартин!

Капитан упал на колени перед убитым племянником.

– Мартин! Как же так?..

Затем Тауб поднял глаза и взглядом, полным ярости, посмотрел на учителя и дрожащего за его спиной светловолосого мальчишку.

– Кто? Кто… это сделал? – офицер резко поднялся с пола. – Кто?!

– Я! – почти крикнул седой учитель. – Я! Это я, капитан.

Тауб выхватил из кобуры пистолет и приставил его ко лбу Александра.

– Молись своему Богу, поп…

Дети закричали. Витя крепче схватился за руку учителя.

– Не надо, – едва слышно прошептал Александр. – Не надо.

Тауб зло оскалился.

– Что, святой отец, – произнёс капитан сквозь стиснутые зубы, – святые тоже боятся умирать? А я думал, они рады встретиться со своим обожаемым Богом в Царствии Его…

Александр тяжело сглотнул и закрыл глаза.

– Не надо, – прошептал учитель. – Не здесь. Только не здесь…

Немец побагровел от злости.

– «Не здесь»? «Не здесь»?! Не хочешь, чтобы это дети видели?.. Будь ты проклят, священник! – проревел капитан. – Даже сейчас ты заботишься о своих щенках! Будь ты проклят!..

В класс опасливо заглянул усатый штабс-ефрейтор.

– Герр Тауб, герр капитан… – пролепетал надзиратель. – Это мальчишка. Этот мальчишка…

Дрожащей рукой штабс-ефрейтор указал на Витю, стоящего за спиной старого учителя, ко лбу которого был приставлен пистолет. Капитан Тауб изменился в лице и удивлённо посмотрел на маленького мальчика, прячущегося за спиной старика. Опустив пистолет, офицер медленно, одной левой рукой вывел несопротивляющегося Витю из-за спины Александра.