Вот такой разговор. Такая обстановка. И век, должно быть, такой же. Изысканно-фривольный.
Но все это до тех пор, пока не нарисуется в дверях еще одна «физкультурница». Жилистая женщина в ситцевом оранжевом переднике и в растоптанных зеленых тапках. Нарисовавшись, она шоферам говорит: «Ну, уроды! Хоть бы мальчика постыдились!» И тогда все трое замрут, окутанные мечтаниями и голубоватым дымом.
Затем развеются мечтания, и один из троих захлопнет журнал. Другой с сожалением поплюет на папиросу и потычет ею в жестяную банку. А третий даже не обернется. Он, глядя куда-то в сторону, с глубоким сожалением скажет: «Машь, ты погоди. Ты погоди, Машь. Мы курим тут с пацанами. Чего нам стыдиться?» – «Я вот тебе, урод, счас дам чего! Я на тебя в учреждение напишу. Они тебе там объяснят чего!» – «Нет, ты погоди, Машь. Чего они там объяснят?» Тут тетя Маша молча и проворно схватывает журнал с подоконника, но он оказывается не тем, что думала она, а «Огоньком» с темным кругом от чайника. – «Ну вот! – почти хором говорят шоферы. – Ну ты чего, Машь? Чего ты уродом-то обзываешься? Тебя-то, Машь, кто ж в «Огоньке» поместит?» И тут все трое давятся и приседают от беззвучного хохота, а тетя Маша еще сильнее обижается. Она обещает «жратвы не дать», «еще раз в кухне поддатыми увидит, участкового позовет», а еще «она свою жизнь на таких уродов тратить не намерена и обязательно весной, если доживет, уедет к крестной в Мичуринск, где будет работать на птицефабрике и не старшим бухгалтером, как теперь, а простой птичницей». И с громким возгласом насчет весеннего отъезда в Мичуринск она покидает кухню, а водители в ней остаются. Они опять разглядывают журнал при свете мерцающих в стеклах огоньков, словно раздвинувшего свои границы, помещения.
Затем – ночь. Осень. Загадочны водители! И спят загадочно на их кроватях. И какие яркие «итальянские сны» возбуждают их на этих кроватях, сказать ничего нельзя. Как и про то, зачем при каждом шаге машут крыльями выколотые на груди фиолетовые орлы.
Но можно сказать, что Клюев из кухни вернулся к себе. Он, так и не дождавшись, когда от соседки вернется мама, лег спать и, засыпая, видел в двух металлических шарах на спинке кровати бледный свет осенней Луны. И вырастали во сне какие-то горы, на склонах которых росли вековые деревья, терявшие листву; и снова мерцали огни, и где-то беззвучно лаяли улетающие в Космос дворовые собаки.
Наверное, там и был конец Города. Там и был конец Века. И ездила туда на работу мама. В одном из переполненных вагонов московского метро.
Свет далёкой звезды
А когда трамвай внизу проезжает, почему чайная ложка в стакане звенит? А газета зачем с подоконника падает? А для чего створка шкафа скрипит? А вдруг из деревянной вещной пустоты кто-нибудь вылетит, собьёт люстру с висюльками и закричит: «Здорово, прохожий!». Обычно это будет или не совсем? Сомнения все пропадут или не все?
Ему восемь лет. Он подходит к шкафу и его открывает.
В шкафу нафталином пахнет. Это – не просто запах, а самый главный запах – пальто, маминых платьев, туфель, шляпы в коробке. И вскоре убеждается, что, кроме запаха и вещей, ничего в шкафу нет. Правда, вот люстра качается, и кто-то, кажется, прячется под столом. Вот это, наверное, и есть настоящая тайна. Борьба загадочного с ненастоящим. И чтобы тайну понять, надо – ого-о-го!– под какой звездой родиться! Можно все ночи, все дни у окна простоять, а все равно ничего не поймешь.
Тут внизу трамвай проехал, и ложка в стакане зазвенела, и створка шкафа скрипнула. Он прикрыл ее поплотней и уже собирался выбежать из комнаты в коридор, когда почудилось ему, что лет через двадцать пять – тридцать станет он тем, о ком так много и напряженно рассуждали жильцы: большим и замечательным прохожим.
В пальто из серого ратина, с подбитой ватой плечами и в шляпе с широкими американскими полями. Ходить он будет, чуть приплясывая и подскакивая от какой-то своей внутренней музыки, навеянной звучанием круглой пластмассовой граммофонной пластинки в комнате рыжеволосой соседки. И ботинки на нем почти джазовые, стильные – на толстой настоящей микропорке. Такие ботинки стоят очень дорого, зато на улице не промокают, и зимой ни одна нога не отмерзнет. Феерия, а не башмаки! А портфель в правой руке вообще невероятный. Смачный портфельчик! Весь из животной кожи, и замки сияющие металлические, а внутри – какие-то бумажные листки. Он не знает, что нарисовано на этих листках и для чего они нужны. Нельзя же предположить, что зеленая рыба в шляпе или какая-нибудь птица с человеческой головой. Ну, а если даже так? А если даже так, то ничего страшного в этом нет. Главное, чтобы портфель в скрипящем на поворотах трамвае внезапно не раскрылся, и листки не разлетелись по всему вагону. Вот это – не дай бог! Тогда все померкнет, все тогда завершится, а там – тяжелый зной, песок, и мама будет ругать… Одним словом, темная сторона дела!
Тут опять из шкафа кто-то вылетел, пронесся по комнате и спрятался под столом. Он не понял, кто это такой, но подумал, что это, наверное, птица с человеческой головой. А еще подумал, что будущая его жизнь – всего лишь его будущая жизнь и больше ничья. Она будет отличаться от всех других жизней настолько большим разнообразием, что может даже распасться на две половины: светлую и не очень светлую. На не очень светлой стороне окажется, скорее всего, глупая история с портфелем, отчего-то раскрывшемся в трамвае. А вот на светлой…
До самого вечера в его воображении не было ничего стоящего, что бы ясно определило, что может находиться на светлой стороне его будущей жизни. Кроме одного человека, напоминавшего ему его самого, но значительно старше и крупнее. Этот человек сидел за столом и громко что-то требовал по телефону. Видимо, на его требования никто не отвечал, поэтому он в итоге разозлился, швырнул трубку на аппарат и, надев на голову шляпу, отбыл в город. И по городу он не шел, а бежал, подскакивая на ходу и размахивая руками… Не было ясно, зачем и куда он спешил, но, вбежав в комнату, очень похожую на ту, где теперь все это придумывал Клюев, человек закричал: «Начались?» И сразу раздались гудки, затем торжественная музыка, а затем голос по радио сказал: «Передаем вечерний выпуск последних известий. Как сообщают наши собственные корреспонденты, накануне предстоящих выборов наблюдается большое оживление в душах кандидатов и избирателей. Миллионы сограждан скоро придут на избирательные участки со своими урнами». – «Вот это по делу!– сказал человек.– Значит, успел. Не зря бежал, как дурак, почти через весь город!» – «Эй, дурак, ужинать будешь?» – крикнул ему чей-то женский голос. И из-за шкафа вышла приятная молодая женщина с рыжими волосами и в черном домашнем халате, чем-то напомнившая Клюеву их соседку, тетю Наташу, – про нее жильцы говорили, что она любит курить папиросы и ходить голой по коридору. Теперь она не курила и голой тоже не была; и совсем не состарилась. – «А то как же не буду! Очень даже буду! – воскликнул человек.– Ну, мать? Родина нам чего на ужин послала?». Вот тут-то и выяснилось, что Родина на ужин ничего не послала, хотя, наверное, и собиралась что-нибудь послать. Зато соседка, тетя Наташа, исправила эту ошибку, подав на стол винегрет, шпроты, швейцарский твердый сыр и куриную ногу с картошкой. И человек все это съел и от всего этого отяжелел; а потом и вовсе время ко сну приблизилось. По радио гимн сыграли. Тетя Наташа ушла за шкаф и там разделась, а потом и он туда ушел и тоже там разделся. А ночью от хорошей еды в желудке кто-то ворочался и пыхтел: пых-пых-пых… И было немножко тяжеловато лежать. Он раза два вставал и ходил по комнате, размахивая руками, и подходил к окну, и у окна стоял, вспоминая что-то далекое и неизвестное, что вспоминать можно всю жизнь, но так и не вспомнишь. Разве что голоса в коридоре, велосипед на стене, шкаф деревянный и люстру с висюльками. Потом он сказал и, наверное, с удовольствием: «Эх, хорошо ночевать в такую ночь!». И город поглядел на него из глубины огромной каменной ночи невидимыми глазами и, кажется, подмигнул. А возможно, все это только почудилось ему, как чудится уставшему от собственного воображения Клюеву нечто странное и непостижимое… А улицы были безлюдны. Над крышами висела новая луна, и от этого в подворотнях было еще темнее, непроглядней, и кто-то там прятался, а кто – не совсем понятно. И только старый электрический граммофон в дальнем конце коридора тихо пел свою бесконечную песню о далеких морях, странах, лесах и пустынях, которые он когда-то видел, но забыл когда… А она, тетя Наташа, и, наверное, его будущая жена, сказала в комнате, за спиной: «Ложись спать. Простудишься в одних трусах». И он пошел и лег. И сны в эту ночь опять были немые, как когда-то кино или длинная, многолюдная, но безмолвная опера.
Тут в стакане на столе ложка звякнула, внизу трамвай проехал, и чей-то голос в коридоре ясно сказал: «Батюшки! Все прохожие дома!». И кто-то стал громко смеяться в районе кухни и в том же районе чем-то греметь. И он снова ничего не понял. Что делать дальше? Куда идти? Где светлая сторона, а где не очень? Зачем в углу стоит его любимый деревянный конь с оторванным ухом? Почему скрипит створка шкафа, и так таинственны и загадочны углы в огромной квартире? И, не разобравшись, он стал чего-то бояться, каких-то далеких событий. Он заглянул под стол и опять в шкаф, пытаясь сообразить: «А может, лучше оставить решать все этой звезде, если она есть? Не зря же я под ней рождался… Или опять все враки? А если не враки? То пусть тогда светит и светом своим пусть влияет на эти события теперь уже давних лет. Вот и мама так говорит. Она знает. У нее от этих мыслей часто голова раскалывается… А дальше – как сложится».
И что-то складывается у него в голове, а потом раскладывается… Да, что-то складывается, а потом раскладывается… И вот уже ничего невозможно понять: круги, лица, звонки, флаги, танки, песни, выборы, толпы, крики и бог весть откуда взявшиеся пустынный зной и перекати-поле. И он тогда выбегает из комнаты и прячется в коридоре, за сундуком. И никому ничего не говорит. Ну, тихонечко пару раз каркнет из-за этого сундука, какого-нибудь прохожего жильца напугает, а потом притаится и ждет: что-то будет.
История Клюева
Был потом август, а потом не был. Они ехали с мамой в вагоне метро, и он из любопытства, стоя коленками на сиденье, смотрел в окно.
Ему было интересно смотреть: за окном пробегали огни, и еще иногда из соседнего тоннеля выезжал поезд, в котором, наверное, тоже ехал какой-нибудь Клюев.
Мама ему говорила:
– Не смотри так много в окно. Глаза заболят. Они тебе в жизни еще пригодятся.
Но Клюев не слушался. Они ехали под землей из одного конца города в другой, где жила бабушка, и он почти всю длинную дорогу стоял коленями на сиденье, смотрел в окно и не слушался.
А дядя, который забрал его, вошел в вагон в центре. Он был очень большой, в черных ботинках, черном плаще, черной шляпе и с таким громадным коричневым портфелем, что, казалось, носил в нем троллейбус.
Этот дядя сел рядом с мамой.
Мама долго смотрела на него – на его ботинки, плащ, шляпу и сверкавшие замки портфеля, – потом сказала:
– Мой мальчик ужасно не слушается. Вы не могли бы забрать его в свой портфель?
Дядя сразу подумал, что мама не шутит. Ей уж было почти тридцать лет, и мамы-одиночки, как уже знал Клюев, в этом возрасте почти не шутят.
– Я мог бы забрать вашего мальчика,– сказал дядя. – Но понимаете, я везу на рынок продавать ковер и опасаюсь, что в портфеле ребенку не хватит места.
–А вы его подарите, этот ковер, – предложила мама.
–Подарить? Но кому? – дядя обвел глазами вагон.
–Вы мне его подарите,– сказала мама. – Это самое лучшее.
Дядя оказался добрый. Он сказал, что обязательно подарит маме ковер. С этими словами он взял Клюева и, ласково оторвав от пробегавших огней, посадил себе на колени.
Вот так и забрал его один дядя. Тогда Клюев еще любил, стоя на коленках, смотреть в окно.
После они приехали к бабушке, и бабушка встретила их в дверях возгласом: «Ба! Давно не приезжали!», и дядя его отпустил. И вообще: в маленькой квартире бабушки этот дядя казался еще больше и чуть не стукался головой о притолоку. Помимо того, он долго сидел на стуле, пил какао, ел хлеб с колбасой, а вечером встал и пошел в кино с мамой. Клюев запомнил, как они уходили: радостная мама шла впереди, а торжественный дядя – сзади.
Что же потом?..
Потом ничего. Совсем ничего «сказочного» или хотя бы отдаленно напоминающее какое-нибудь «волшебство». Он только ночью иногда просыпается весь в слезах, и кажется ему, что под оконом басом мяукает кошка…