Кино
Этот клуб был не совсем клубом. По той причине, что в том далеком августе всякое могло быть. Не зря же по ночам под окном басом мяукала кошка.
Так что это был, скорее всего, кинотеатр с толстыми колоннами и фонарями над входом. Он был бог весть какого года постройки, но в стиле тех минувших лет и их фантастического возвращения.
Находился кинотеатр шагах в трехстах от того дома, где в комнате на пятом этаже жили Клюев, его мама, шкаф, люстра со стеклянными висюльками и деревянный конь с оторванным правым ухом. Между сеансами, в светлом фойе играл рыжеволосый мужчина на пианино. Там же выступали дрессированные собаки, женщина-змея, жонглеры металлическими шарами, фокусник, достававший кролика из шляпы, а также известный в городе оратор Андрей Петрович: после дрессированных собак. Иногда собак отменяли, а также всех остальных вместе с фокусником и женщиной-змеей. Тогда со сцены выступал только Андрей Петрович, а жонглеры не выступали. При этом он никогда не выступал днем. Он выступал вечером на взрослых сеансах. И почему-то в его выступлениях не было ни слова ни про кино, ни про кролика в шляпе. В них было много слов о разных других вещах и явлениях, о которых говорили по радио. Между ариями из какой-то большой, многолюдной и очень музыкальной оперы.
Был Клюев один раз на концерте с участием Андрея Петрович, а потом уже больше на него находил. Не потому, что слушать его было очень скучно, а потому, что в ладоши хлопать не очень хотелось. Поэтому пускали его теперь в кинотеатр только на детские сеансы. Он больше не видел Андрея Петровича. Он только мог догадаться, что когда-нибудь его снова увидит. Неизвестно где и неизвестно зачем.
По этому поводу он, занятый своими размышлениями, не очень тосковал, хотя и спрашивал, почему его не пускают на взрослые сеансы. На это мама перед сном ему говорила: «Успеешь еще. У тебя вся жизнь впереди».
Он и сам знал, что впереди у него вся жизнь, но все-таки его мучило любопытство. Из-за этого он на детском сеансе отвлекался, ел яблоки или просто вертел головой.
Сеанс кончался. В зале зажигали свет. Спрятав огрызок в карман, он выходил на улицу.
На улице была хорошая погода. Дождь кончился. В разломы между тучами проглядывало солнце. Звенели трамваи, торговали газетами, шли мимо люди. Со всех сторон глядели на Клюева герои взрослых фильмов, и он шел по улице с таким видом, что все знали: вот Клюев, который идет из кино!
Домой он приходил под большим впечатлением. Он хотел с кем-нибудь им поделиться и делился с деревянным конем, у которого давно уже не было правого уха, но зато была теперь звонкая кличка Зритель.
Известно, что не умеют говорить деревянные кони. А те, что умеют, давно уже взяты на учет и на них идет запись.
Поэтому за коня говорил сам Клюев. Он садился на него и говорил, что был в кинотеатре с фонарями над входом.
– Ух ты!– говорил Клюеву конь.
– Не в ухты, а в «Родине»,– поправлял его Клюев.
– А есть такой кинотеатр?– удивлялся конь.
– У меня все есть,– таинственно говорил Клюев.
И, пришпорив коня, он на нем куда-то скакал, а по дороге говорил, что сегодня показали взрослое кино. Большое и хорошее. От этого он сильно возмужал и набрался жизненного опыта. Еще он говорил, что на улице видел героев фильма. Они все садились в трамвай. Все они были пассажирами; каждый из них имел серую кепку на голове и три копейки меди в кармане.
Скорее всего, деревянный конь по кличке Зритель верил скакавшему на нем человеку. Сперва не верил, потом начинал верить. По крайней мере, голосом Клюева конь говорил: «Ну а что было дальше? Дальше-то было что?» И Клюев с некоторой жалостью отвечал: дальше не было ничего, кроме другого кино.
Но вот как-то кинотеатр то ли закрыли на ремонт, то ли снесли. Как раз в этот вечер к Клюевым зашел один дядя в серой осенней кепке. Этот дядя был известный трамвайный пассажир, хотя давно уже хотел купить себе машину. Руки у него были большие, а ладони круглые, как катушки, на которые наматывают кино. Этими руками он ел бутерброды с колбасой и держал стакан с чаем. Низким, поставленным голосом он раза три категорически отказался сначала от коммунальной водки, затем еще раз от нее, а после еще раз и снова от водки. Так и не выпил, хотя, наверное, хотел.
А Клюев скакал на своем деревянном коне. Он видел, что, напившись чаю, дядя начал почему-то вздыхать. Вздыхал он не сильно, поскольку, наверное, не имел к этому пристрастия. Он только дергал за край скатерти и все говорил, что вот-де закрыли, черти, кинотеатр, а он впервые в жизни хотел пригласить женщину в кино.
Женщиной (по справедливости) он называл маму Клюева. Она как раз, накрасив губы, сидела тут же и смотрела на дядины руки. Иногда и мама вздыхала: должно быть, соглашалась.
Потом она убирала все со стола и говорила, что теперь-то уж точно придется ехать через весь город к бабушке.
– У бабушки кинотеатра нет, но есть зато телевизор. – говорила мама. – Заодно и переночуем.
В ту ночь Клюев ночевал у бабушки. Сперва он много баловался, затем смотрел телевизор, а потом ночевал. Надо сказать, что бабушка никогда особенно не увлекалась кино. Им с дедушкой было как-то не до этого. Зато она помнила одну любопытную вещь. Оказывается, кино когда-то было немое…
Оптический эффект
Запомнил он и то, что можно было забыть, но почему-то не вышло.
Сначала мама получила на работе квартальную премию. На эту премию она купила себе новые туфли с замшевым верхом, им обоим некоторое количество красивой и вкусной еды, а Клюеву небольшое оптическое приспособление с одной линзой на одном конце и с другой линзой на другом. Он запомнил, что оно лежало в коробке, и коробка была сверху голубая, а снизу желтая.
Скорость, с которой он разобрался, что надо это приспособление из коробки вытащить, запоминанию не поддалось. После этого почти с той же скоростью выяснилось, с какой стороны надо в него смотреть.
Оказалось, что с обеих сторон интересно, но не одинаково. С одной стороны все очень далеко, а с другой все очень близко. Значит, если смотреть с той стороны, с которой близко, то можно тогда разглядывать все, что ни есть вокруг и как-то живет, не догадываясь о том, что всю эту жизнь разглядывает Клюев. А мама, конечно, догадывалась. Она входила в комнату и в комнате говорила: «Ну теперь тебя за уши не оттащишь». И Клюев не сомневался, что так оно, скорее всего, и будет. Он говорил: «Я, мама, так теперь увлечен, что меня и за ноги трудно оттащить». И она понимала, что не надо мешать, а то можно сыну все впечатление испортить.
Два дня он с перерывом на сновидения разглядывал улицу и ходивших по ней людей. Зацепив взглядом какого-нибудь человека, он провожал его до тех пор, пока человек не садился в трамвай, а трамвай не уезжал. Отчего-то больше других ему нравились статные мужчины в ярких цветных футболках, с большими портфелями. Он видел их у бабушки по телевизору и в ближайшем к дому кинотеатре. Они вызывали в нем чувство гордости и уважения, разбавленные небольшой детской завистью. Он понимал, что эти мужчины создают саму жизнь, руководят всеми многочисленными процессами в мире, и если когда-нибудь ему доведется стать взрослым, он обязательно будет похож на одного из них.
Он не сразу выбрал, на какого: людей много, а он один. А затем выбрал. Это был мужчина, о котором он сказал себе: «Надо ж, какой привлекательный дядя!». Он и в самом деле был такой привлекательный, каких почти не бывает. Ведь он не только чаще других садился в трамвай, но и не так уж редко из него выходил. Портфель у него был еще больше, чем при телескопическом увеличении, из черной животной кожи, а футболка самая яркая, оранжевая, словно спелый марокканский апельсин. Оптическое приспособление позволяло Клюеву видеть его целиком, с мелкими, но характерными деталями, вплоть до темных разводов под мышками, и он представлял себе, что это – прямой, честный и решительный гражданин, который утром отжимается от пола и моет тело до пояса холодной водой, вскрикивая: «Ах! Ух ты! Ах! Ух ты! Ах!» А «по колбаске б чичас» он никогда не скажет. Какой бы критический момент ни возникал в его жизни.
А еще он подумал, что именно о таком мама разговаривает по телефону с бабушкой. Мама бабушке говорит, а бабушка слушает; потом бабушка говорит, а мама слушает. И каждый раз получаются такие слова, какие он не совсем понимает, но думает, что когда-нибудь поймет. Так что (иными словами) было бы не очень плохо, если бы все в жизни было очень хорошо. Он бы нашел правое ухо своего деревянного коня. Это – раз. Помог бы соседу и писателю Петру Палычу Бочкину встретиться с Боккаччо у фонтана. Это – два. А на три этот мужчина не сел бы снова в трамвай, а вышел бы опять из него.
Затем он прошел по улице до их подъезда, поднялся к ним на пятый этаж и позвонил в дверь. Ему открыл сам Клюев и сказал: «Ма, к тебе человек с предложением пришел». – «С каким еще предложением?» – крикнула из комнаты мама. – «А с таким. Сокровенным». Тут мама могла сказать: «Ну теперь его за уши оттащишь», но почему-то не сказала. А дядя тоже мог сказать: «Меня, извините, и за ноги не получится!», однако тоже не сказал. Зато он, поставив свой портфель в начале комнаты под вешалку, достал расческу в латунном футляре и ловким движением вынул ее из футляра. Как следует ее продув, он стал причесываться перед зеркалом, хотя и так был очень красивый.
А потом они все вместе сели за стол и стали пить чай с самыми хорошими конфетами, и на фантиках несколько медведей жили в лесу, а несколько обитали во льдах большого северного океана. И дядя тогда улыбался Клюеву. Он улыбался честно, открыто и говорил: «Ну, если бы не малец, я бы сам в жизни не пришел. А то так я из трамвая высадился и не сразу сообразил, куда мне самому идти. А дай-ка, думаю, пойду сам по улице, в брюках, летней рубашке, сандалетах и с портфелем. Иду и вдруг вижу: вот дом такой-то постройки из промышленного кирпича. А кто в этом доме живет? Наверное, человек в матросской бескозырке. А как фамилия это человека? Его фамилия Клюев. А мама у него есть? Да, у него есть его красивая мама, с большими влажными глазами и волосами каштановыми при свете дня. Так, значит, что получается, если у меня такие пристальные наблюдения? Из них получается, что надо зайти в этот дом и по лестнице подняться на пятый этаж. Вот я и пришел».
А могли они все вместе с этим мужчиной, который пришел, поехать к бабушке: этот мужчина, мама и Клюев. Мама в «премиальных» туфлях, мужчина с портфелем из животной кожи, а Клюев в матросской бескозырке с надписью «Речной флот». Они вышли все втроем из дома и просто поехали. Сперва на трамвае, потом на метро. И он вез на коленях свой «телескоп» в двухцветной коробке, к которому дядя пообещал подарить специальную насадку, чтобы из больших окон можно было не только разглядывать маленьких птиц, но и понимать их пернатую оперу. И у бабушки он снова в него смотрел, но теперь уже не на трамвайную остановку, которую из-за известной кривизны обстоятельств, видеть не мог, а просто на небо, как настоящий астроном. Может быть, в этом и состояло его давнишнее задание по связи оптических эффектов с обычной жизнью. Кто знает? Под небом полудня все может быть и все бывает…
Свинья серебра
В красивой глиняной свинье с фиолетовыми ушами и прорезью на спине накопилось ровно шестьдесят два рубля 20 копеек. Клюев это откуда-то знал, но никому об этом не говорил. Держал сумму в тайне. Лишь волшебными вечерами, когда в окружении артистов с птичьими головами лежал у себя за шкафом, он думал:
«А вдруг там меньше? Мама что скажет? А бабушка?»
Стоит сказать, что хозяином глиняной свиньи Клюев не был. Ее хозяином был совсем другой человек, сосед по квартире Бочкин Петр Палыч. Тот самый, который давно уже мечтал в Теплую Страну Грез поехать. Он даже придумал себе подходящую кличку для загранпаспорта: Джованни Боккаччо. Как раз Боккаччо входил в моду, не считая, естественно, однобортных пиджаков. Странное и весьма захватывающее произведение этого Джованни читали во всех городских трамваях, а соседи в кухне почему-то перемигивались и негромко шутили: «А как он ее у бочки-то, а? Вот итальянцы! Э-по-хально!»
А Бочкин…. Ну что? Он и в самом деле мечтал поехать в эту страну, которую при Клюеве еще и Италией называл. Целых два года такое желание испытывал. И все два года копил деньги на билет. Каждый день он приходил с работы, жарил в кухне яичницу на растительном масле, а потом бросал в прорезь в свинье двадцать копеек. А когда бросать было нечего, он ничего не бросал. Зато делал вид, что бросает. Кроме этого, он время от времени тряс свое серое из ратина пальто с большими накладными карманами и, если ничего существенного из него не вытрясал, то становился на колени и светил спичкой под кроватью. Затем, поднявшись, он тихо кричал на какой-то портрет, висевший в его комнате; потом разворачивался и шел к свинье, нагловато возвышавшейся на комоде. Он долго стоял перед ней, тускло сиявшей своим розовым кустарным боком, и любовался ее таинственной глиняной красотой. И все его лицо дышало радостью и надеждой.
А Клюев под дверью соседа стоял. Он тоже дышал радостью и надеждой. Ему казалось, что небольшому Бочкину с лицом круглым, как обеденная тарелка, этому выдающемуся хозяину рыночной свиньи, самое место в Италии, которую он, наверное, для себя придумал и назвал Теплой Страной Грез. Ему, таким образом, нигде места нет, а в такой стране есть. Вот и мама говорила, что там как раз его не хватает. Туда не ходят трамваи, но зато отправляются поезда, летают самолеты и плавают корабли. Все они бывают самые разные. Кроме поездов. Они те же самые, которые во сне гудят на далекой неизвестной станции. И вот если Петру Павловичу разрешат… Он спросит разрешения у своего начальника по фамилии Борзой… Так что, если он купит туда билет, то это будет справедливо. Ведь в Италии, как утверждают жильцы в их густонаселенной квартире, в наличии имеется все самое замечательное. Там теплые ночи, много фонтанов и монахов. Там никто не работает, но зато все поют.
И со временем, несмотря на всю наивность представлений, Клюев тоже захотел поехать в эту страну. И во все другие страны, о которых по радио говорили, что все они есть на обычном географическом глобусе и вместе с ним умеют крутиться. Он ведь пока никуда не ездил, разве что в гости к бабушке. У бабушки он ел суп, пил чай, а еще разглядывал в окно маленьких птиц. Так что в Италию он поехать очень захотел. И не в Италию. Ему стало казаться, что он больше всего на свете любит бывать там, где поют. Громко и хором. Как в опере. Или в кино. А что до фонтанов, то он и их давно любит. Особенно их веселые разноцветные струи. Ну, и монахов. Он, правда, не видел их никогда, поэтому спрашивал у мамы: «А кто такие монахи?» Мама ему отвечала: «Это такие приезжие во всем черном». «А шляпы?» «Конечно, и шляпы!» И Клюев думал, что монахи – это такие приезжие в черном, которые когда-то (до революции) жили на одном хлебе и воде, не ездили на трамваях и прятались от посторонних глаз за высокой каменной стеной. Там они с огромной пользой для всех мастерили воздушных змеев, водяные мельницы, глиняных свиней, а также еще придумывали бумагу и порох.
Такие незримые нити протягивал Клюев к Бочкину, а дальше – в какую-нибудь теплую страну громких оперных песен.
И вот наступил тот день. Месяца через два после августа. Тот самый день с дождем на всех остановках и низким серым небом. Фонари тогда зажглись рано, а окна в домах еще раньше. К вечеру пошел большой мокрый снег.
Но почему-то в тот вечер Бочкин с работы долго не приходил. Он давно уже должен был прийти, а все никак не приходил. Ну, а когда пришел, весь мокрый и прохладный, то встретил Клюева. Тот стоял у двери соседа и ждал. Покосившись на него, сосед о чем-то задумал, затем объявил:
– Сегодня в двадцать нуль-нуль. Заходи, юный хозяин страны. Жду!
И скрылся в кухне жарить яичницу.
Клюев пошел к себе и стал исправно дожидаться двадцати нуль-нуль.
…Когда он пришел к соседу, то прямо от двери увидел Бочкина, стоявшего в пальто у комода. Сосед глядел куда-то вдаль, где не было за окном ничего, кроме огромных электрических букв, бежавших по крыше большого темного здания.
– Ну, юный, молоток принес? – скорбно спросил Бочкин.
– Нет, не принес, – сказал Клюев.
– Тогда бегом к бабе Дусе, – трагически сказал сосед. – Она даст. Даст, старуха! Даст…
Минуты через две Клюев вернулся с молотком и застал соседа в ином положении, чем до ухода: тот лежал на кровати и неотрывно глядел на потолок.
– Теперь назад его неси, юный, – проговорил он, покосившись на инструмент. – Неси его назад к чертовой матери. Вон его из моей комнаты! Я передумал… Два года надрывался… Два года копил… Жизнь тратил, силы, энергию. Жалко!
Вот тут-то Клюев и вспомнил, что знает, сколько денег в глиняной свинье. Там ровно шестьдесят два рубля 20 копеек. Как раз на билет до Италии. А может, и до Страны Теплых Грез. Туда! Чтобы жить в огромном коммунальном мире было еще теплее, еще удачней!
Но тайны своей не открыл. Хватило того, что ее знал. Или казалось, что знает. Тем более что мама ему говорила: «Не всем же в другие страны ездить. И у нас здесь тоже люди живут. Одни из них поют, другие деньги копят, а третьи изобретают бумагу и порох…»
Пособие по воздухоплаванию
Эта книга так и называлась: «Пособие по воздухоплаванию». Но так как это было слишком давно, то в силу мало известных причин, она со временем превратилась совсем в другое пособие.
А Клюев немного подрос, хотя по своему пронзительному любопытству все тот же: огромные глаза и бескозырка с надписью «Речной флот».
Нашел он эту книгу в чулане, где в пыли и сумраке находилось все, что душе угодно, а что не угодно не находилось. Так что это была достаточно старая книга, которая пришлась ему по душе. Да и была она напечатана неизвестно где и неизвестно кем. Он же при попадании в чулан не сразу сообразил, как он в нем оказался. Так это и осталось для него загадкой, о которой спустя много лет он мог сказать: «Так, наверное, получилось». А мог не сказать.
Несколько дней он приходил в чулан, но книгу не открывал: дела другие были с другими старыми вещами и все такие же неотложные, как и его попытки привести в действие бездействующий механизм с рычагами и зубчатыми колесами. А после того, как этот механизм перестал окончательно действовать, он из чулана хотел уйти из-за потери к нему интереса, но увидел книгу. Читать он уже немного умел, поэтому прочитал: «Пособие по воздухоплаванию». И тут же ощутил непреодолимое желание ее открыть. И открыл. И увидел в ней много картинок. Эти картинки были не такие образные и талантливые, как его деревянный конь с оторванным ухом, но зато отражали все знаменитые попытки человечества научиться летать.
Их оказалось от 150 до 200 штук, если хорошо уметь считать. А если хорошо считать не уметь, то, наверное, столько же.
По-настоящему ему понравились все, но в особенной степени одна. На этой картинке некий мужчина с крыльями, привязанными прямо к пиджаку, пытался вылететь из окна большого пятиэтажного дома.
Честное, круглое лицо воздухоплавателя, его выходной серый пиджак с расческой в нагрудном кармане и сложенные на груди руки напомнили кого-то из соседей, вполне готового к полетам над городом.
Клюев летать не умел. Во сне, как другие дети, летать он, конечно, умел, но всякий раз с первыми лучами солнца оказывался в своей кровати за шкафом и не сразу понимал эффекта приземления. Только что парил в воздухе, неподалеку от звезд, а теперь уже не парит. Лишь что-то неясное, но сладостное и необычное, напоминало ему о тех огнях, которые он видел внизу, а также о тех, которые были наверху…
Поэтому наяву он открывал найденное «Пособие» и водил пальцем по нравившейся ему картинке. От этого мужчина на ней оживал и начинал махать крыльями, пытаясь вылететь из окна большого пятиэтажного дома. Но почему-то не вылетал. Должно быть, потому, что люди, стоявшие внизу, на трамвайной остановке, все дружно задирали головы и показывали пальцами вверх. Они снизу кричали:
– Не стоит, мужик! Завязывай махать! Об асфальт разобьешься!
Событие необычное не происходило. Вместо него со звоном подходил трамвай. Кричавшие срывались с места, дружно садились в трамвай и на нем уезжали, а мужчина возвращался в комнату. Там он отвязывал крылья, ставил их аккуратно перьями к стенке шкафа, затем снимал пиджак и садился за стол читать свежую газету.
Еще немного потерев пальцем картинку, Клюев оставлял в покое несостоявшегося воздухоплавателя и шел смотреть, как сосед и писатель, Петр Павлович Бочкин, жарит в кухне яичницу.
Сосед приветствовал его своим обычным возгласом: «А-а! Вот и юный хозяин страны!» После чего тупой стороной ножа разбивал третье по счету куриное яйцо с синим клеймом «II сорт» и ловко выплескивал его содержимое на горячую сковородку. Проследив за этим «фокусом с яйцом», Клюев приветствовал соседа:
– А-а! Петр Палыч! Давненько с вами не встречались!
– Да уж, – говорил Петр Палыч, – лет восемь, поди.
– А это много или мало? – спрашивал Клюев.
– Для кого как, для кого как… Это, как внутренне каждый гражданин устроен. От этого все и зависит. Например, мне, чтобы написать «Декамерона», восьмилетнего отрезка времени чрезвычайно мало и, чтобы скопить денег на поездку в Теплую Страну Грез, тоже мало. А чтобы отвезти готовую рукопись в издательство, вполне может хватить.
– Вы свои рукописи на трамвае возите?
– Откуда ты знаешь?
– Не знаю, откуда.
– Тогда твоя правда, юный хозяин страны.
С этими словами Петр Палыч схватывал носовым платком горячую ручку сковородки и бережно уносил сковородку с ручкой к себе в комнату. А Клюев выходил из кухни и шел дальше.
Впрочем, то, что в тот день ему на глаза попался Бочкин, было делом случайным. Мог попасться кто-то другой. Например, тот, кто в кухне ничего не жарит, а только тем и занят, что в комнате у себя привязывает крылья к пиджаку, а затем отвязывает. Тем паче, что если бы Клюев не пошел в кухню, разделенную на две части чьим-то огромными фиолетовыми штанами, то вообще бы никакого Бочкина не увидел. Зато он бы тогда заглянул в коммунальную ванную и увидел там их соседку, вагоновожатую. Он до этого никогда не видел голых вагоновожатых и страшно хотел посмотреть. К тому же, по квартирной информации, соседка была не просто голой, она была еще и рыжей. И жутко красивой. В комнате у нее радиола по вечерам пела и висел абажур с бахромой. Какие-то военные люди в парадной форме входили вечером в ее дверь, а утром из нее выходили в той же форме….
За это она еще больше нравилась Клюеву. Он даже хотел подарить ей меховую шубу, о которой соседка рассказывала маме, но мало себе представлял, как это делается. В одном был уверен: если бы он с этой шубой случайно зашел в ванную комнату, то тогда соседка вышла бы из пены и сказала: «А-а! Вот и юный хозяин страны!» А он бы смутился и явно невпопад сказал: «А-а! Давненько с вами не встречались!»
С шубой он не вошел. Он и без шубы не вошел. Дверь в ванную комнату была плотно закрыта. Вода там лилась, и кто-то женским голосом пел: «Я встретил вас и все былое». Но увидеть певицу живьем возможным не представлялось.
Это обстоятельство Клюев выяснил, проходя мимо и подергав металлическую ручку. Ручка оказалась крепкой; щеколда с обратной стороны еще крепче. Настойчиво постучать в дверь он собирался, но раздумал. Вместо этого, он влез на сундук и стукнул кулаком по медному тазу, висевшему на стене. Таз отозвался долгим звуком, похожим на «бу-у-ум». После чего из ближайшей двери высунулась голова тети Маши в бигуди и громко сказала:
– Я вот все твоей маме скажу.
На это он хотел громко свистнуть, но свистнуть у него не получилось, и он сказал:
– Я, теть Маш, по тазу не зря ударил. Хотите еще раз?
– Я вот тебе ударю!
– Зря вы так, теть Маш. Я же не просто так. Я из-за моей любви к музыке по тазу ударил.
Вскоре после встречи с головой тети Маши он снова пришел в кухню, где знакомое дневное солнце проглядывало сквозь ткань фиолетовых штанов. Трудно сказать, зачем там снова находился Бочкин. Видимо, чайник на газу грел.
С Петром Палычем он снова поздоровался, после чего совсем уж было из кухни ушел, однако в последний момент остановился и спросил:
– Как дела, Петр Палыч? Вы вашего «Декамерона» отвезли?