Не суженная, не моя, уходила от нас без имени, щебеча какие-то очень ласковые слова, изумляя взор. Лунные тени двигались впереди, меняясь и подражая миру ощущений, родившихся в их глазах, в волшебном звуке ночного светилы.
***
Я жил бытом своего барака, пропитавшимся назойливым подростковым потом, бессмысленным ором, назойливым голодом, размышлениями о нескором завтраке. Это было тихое, рождённое в моей голове, предательство её мира, не желавшего оставлять нас. Добрые мелодии на мотивы о правде и чести вернули танцплощадку и выставили наш секрет на обозрение сотен глаз.
Пионеры топтались, толкаясь, пытаясь приблизиться к нам. Однако мы вернулись другими, и они, а особенно девочки, коротким путём восприятия, если, что и не поняли, то просто додумали. Их фантазийная реальность не могла зайти глубже поцелуев. Да и некуда дальше, всё, что вне пионерских буден, прозрачных, коллективно – честных, простым большинством голосов, даже не существовало.
Утром я проснулся перемазанным зубной пастой, метка исходила от девчёночной части совета отряда. На построении «не суженной» не было.
В изолятор не пустили. Под окнами топтались родители председателя совета отряда. Актив лагеря во главе с директором ждал врача из района. Шёл мелкий назойливый дождь, плоские капли, не имея формы, превращались во всепроникающую влагу, сочившуюся по крашеным стенам, окна плакали извилистыми слезами.
Забравшись на забор, я пытался сквозь стеклянное горе увидеть, понять происходящее.
– Что тебе, мальчик, – пригвоздил меня всклоченный отец. Я соскочил с забора, пригладил голову, мучительно пытаясь вспомнить имя танцевально – озёрной председательствующей в отряде дивы.
Шептавшаяся с пионерками мамаша, тычя в меня цветастым зонтиком, выясняла моё настоящее. Родители показались на редкость не симпатичной, лишённой такта, парой.
Озабоченный и суетливый, молодящийся доктор в не чистом, потрёпанном халате увёл родителей за угол, не очень фиксируясь на конфиденции. Из произнесённого мне хватило одного слова «экспертиза». Стоявшая возле крыльца общественность возбуждённо перешёптываясь, расползалась. Мамаша нырнула в изолятор, по пути прихватив раскрасневшуюся Светку.
Отец в не уместной форме гаишника растопырил привычные руки за моей спиной. Не свежий доктор не внушал уважения, его блуждающий взгляд, направленный в мою сторону измерял, взвешивал меня и что-то прикидывал, напрягая лицо в пошлой гримасе. Подкрашенные глаза под толстенными очками текли.
В суете, организованной вокруг изолятора повисла шевелящаяся угроза, возникшая на сгустках человеческой непорядочности. Совет отряда в лице трёх девочек с прямыми, честными глазами буквально вырвал меня из милицейских лап. Они прикрывали меня своими спинами от готовящейся пакости.
Ночная не радость, не моя шла, под плотным конвоем перечисленных сволочей разных лагерных и прочих мастей. Меня изумила сплотившаяся масса на предчувствии человеческой беды, а может даже, вовсе просто счастья! Их волновала и собрала некая приобщённость не к ним, но где-то очень рядом.
***
Простая, прямая и честная, пионерская, барабанная, шаговая мысль была сильна чистотой правды. В столовой при нашем появлении стихло, видимо каша входила в перечень механизмов противостояния. Стол, за которым облизывали ложки и пускали пузыри носом, к себе не подпускал.
Кашу я выскребал с советом отряда, девочки ели тихо и незаметно. Мне положили три порции масла, завтрак перерос в собрание солидарности. Мне было очень хорошо в окружении девочек моего отряда. Себя к ним не причислял. Коленки, локти, выходили за мои рамки, но предела человеческих очень уважительных отношений нарушить было немыслимо.
Мне было уютно и просто. Нежданность моя исчезла, и это было здорово! Память в ощущениях острее, преданнее чем в жизни, она тактильная, а значит древнее, чем сам человек. Беда моя родилась со мной и всю мою жизнь шла впереди. Прикованная к мгновению, она начинает прорастать корнями в события и место.
Пытаясь отречься от уже прошлого, я напрочь избегал купальню. Лагерь очень тщательно вступил в изоляцию меня. Совет отряда выбрал нового председателя, совершенно бесцветная пионерская девочка, покрутившись в беседке, заполнив какой – то протокол, принялась за меня.
В третий раз выяснилось, что галстук завязан не верно. Меня обязали пройти инструктаж и вообще проштудировать Устав. Финал беседы был ожидаем. Прямо и честно глядя мне в глаза, слегка смутившись, она пригласила меня на танцы. Моё удивлённое заикание было воспринято с восторгом.
Мычал не я, а моё протестующее сознание, стоявшее гораздо выше догматических переживаний. Практика жизни не хотела укладываться в мои моральные нормы.
***
В пустом бараке, побрившись, надел единственную свою рубашку, на беду рукав оказался порванным. Зажав дыру рукой, я направился в прачечную, но по пути меня тормознула наша пионервожатая.
Через минуту она пыхтела вокруг меня, сшибая с табурета своими грудями. Дырка была зашита крест на крест. Рукав здорово укоротился. Зоя Ивановна с иглой в руке начала внезапно тяжело сопеть. С рубашкой под мышкой, вскачь понёсся к своему корпусу. Лагерь очень косвенно наблюдал и диву давался, всё понимая.
Полыхая ушами, я сидел на кровати, пытаясь жизнь обдумать, но обобщения не складывались. Из отрядного зеркала, висевшего между спальнями на меня смотрел упрямый подросток с очень твёрдым лицом, всё остальное в рамки не вмещалось.
***
Трамвай стоял на запасном пути конечной остановки. Темнело. С трудом отжав вихлястую дверь, под ржавый скрип выбрался наружу. Песчаный откос уходил в мрак оврага. Скользя и спотыкаясь, выбрался на пустой перрон с пробитым бетонным настилом, фонари не горели.
До своего дома я добрался глубокой ночью. Машинально подняв голову, тотчас ринулся к подъезду, в наших окнах горел свет. Дверь не заперта, я замер перед лучиком тепла, пахнуло не жилым.
В этой кухне давно не готовили, лампочки горели издевательски ярко, в туалете текла вода. Её тапочки, по – особенному молча стояли рядом с моими. Я выл, пустая утроба угрюмо подвывала на свой лад, живя нутряной жизнью, она просила пищи.
Виноватое одиночество материализовалось, как всегда, через ощущения. Грёзы, посетившие меня в трамвае, не кстати разворошили однобокую память, услужливо подставляя детали, под не выдуманные события. Жизнь, представилась дорогой, только она убегала от меня, а не стелилась, как ей положено, навстречу.
Я, успешно обгоняя себя, с разгону брал повороты, иногда кренясь, но никогда не падая, был удачлив, умел прощать и не оглядывался. К тридцати годам у меня было всё, кроме по настоящему близкого человека. В большой пустой квартире, со мной жило эхо, моя верная тень и телефонная трубка.
Упрощение несчастных высот до банальной физиологии, коробило душу и практически не задевало тело, внутри которого в самой глубине прятался Ромео из спортзала. Меня вдруг посетила жажда очень откровенной искренности, рождённой восторгом, идущим не из человеческого естества по его природе, а от сокровенной внезапной тайны.
Секрет обожания тонких лопаток, укрытых ладонью моего тела, через невесомый шёлк облегающей ткани, вернулся ко мне из дальнего далека. Дамский танец на небрежной вечеринке освятил её своим предпочтением меня. Лёгкое, чистое дыхание завораживало неизведанностью, сродни с познанием мира.
Меня ждало испытание соответствия глаз с трепетом волнующего тела желанной незнакомки. Прикосновение через глаза всё меняло в этой жизни, я слепо верил едва осязаемому теплу хозяйки невесомой руки и узкользающей спины. Во мне проснулся лагерный мальчик, избранный под непрерывную гармонистую мелодию слепого идола советской танцплощадки.
***
Прямой взгляд неславянского образа, обрёк меня на растущее обожание женщины, уходящей от меня, через своё минутное предпочтение. Топтавшийся возле мужчинка не был для меня препятствием из-за своего несоответствия облику моей внезапной милой.
Улучив момент, я назначил свидание. Она молча кивнула, выйдя следом на ночной балкон, коротко и очень нежно прикоснулась губами, шепча что-то очень своё.
Я вышел первый, не зажигая фар завёл машину. Неслышно скользнув на заднее сиденье, она обхватила мою шею и трепетно, осторожно поцеловала долгим, очень личным, проникающим теплом искренних губ. « Я из прошлой жизни», – прошептала она и исчезла, оставив на сиденье клочок бумаги.
На трамвайном билете добавлены три цифры. Телефон без имени, только странный знак на обратной стороне, две короткие не равные по длине параллели. Неожиданное решение, вопрос связи и символизм линий глубоко задел меня своим умным смыслом.
Я хотел видеть её, хотел говорить, а вернее слушать и смотреть в эти нездешние глаза, я хотел её всю, понимая сокровищную бесценность этого человека. Абсолютная штучность в рамках всей жизни. Всегда и везде искал, ждал, терял не её, а сокровенную мысль о ней.
Шло воскресное время, шёл я, тратя себя, теряя надежду в бесплотных поисках утраченного, не разделённого человеческого восторга. Казалось, всё уже было, только очень резко, пряно, почти не осмысленно, но очень полно и лично, шло ко мне, минуя меня.
Всё, что произошло далее, укатилось из памяти тела за не надобностью. Растрачивая себя, нас, через почти пошлые связи, я не касался своей особой тактильно – слуховой сущности.
Мир ощущений остался не затронутым, он был чист и не порочен. Поиска не было. Шёл не осознанный отбор, место было свободным, кроме меня о нём никто не догадывался. Ведать не понимая, не воз-можно, как и понимать не зная. Впервые провёл ночь без сна. Бродил по квартире, следуя за своим отражением в ночных окнах. Я чётко понимал, что прежней жизни не будет, всё пойдёт иначе. В голове сложилось пирамида отношений, на судьбе двоих, нашедших себя в этом плоском мире. Меня переполнял физически ощутимый восторг ожидания завтрашнего дня.