***
Пропустив завтрак, через перекладину нашёл успокоение. Подчиняясь слегка осипшему горну, я встал в строй. Старшая пионервожатая, яркая брюнетка в белом берете со звездой, поправляя мой галстук прошептала: – «Жду тебя».
День я ходил, как стреноженный конь. Самодельные шорты сотворили из меня оруженосца. Руки путались под ногами. Вечерний компот пролил на казённую голову завхоза. Глянув на меня, он налил воды из графина и привёл медсестру
Выбираясь из столовой, я сшибал все углы, стукаясь со звуком давно не битой головы. Мне измерели температуру. Восторженная Света пыталась оставить в изоляторе для наблюдения. Тихий час прошёл в немом кошмаре. Ужин я проспал. Угар ожидания перекинулся на вечер, я сгорал ушами, что вдохновило Свету перемерить температуру и долго щупать мне живот, осматривая кожу.
Горшок под кроватью внезапно успокоил меня и рассмешил. Прихватив горшок, я потребовал крышку. Бедная Света умчалась в поисках столь необходимой фурнитуры. Сбежав с градусником под мышкой, я для пафоса побега вывернул лампочку в изоляторе.
Книга валилась из рук, белые листы бумаги трансформировались в гладкий атлас спины. Руки находили холодные острые прикосновения даже в шершавой булыжной стене ограды. Ледяной душ облегчил мое состояние на целых пять минут.
***
Команда «Отбой!» организовала шум лагерный в прикроватный гул. Ржанье, препохабный мат, выдавили меня на крыльцо, в звёздную тихую полночь. Полная луна ошпарила голову через прохладу тела, горячим шёпотом грешных губ. Я задремал. Часов у меня не было. Очнувшись, в наступившей, почти звенящей тишине, петляя по – лисьи, я бесшумно пробрался к купальне – пусто! Холодный жар перешёл в озноб потрясения: – «Проспал!».
Лунная дорожка тянулась с небес к перилам и обратно, покрытая мурашками колеблющегося мира. Стряхнув одежду, я тихо поплыл в лунном металле, стараясь не тревожить вечность жизни. У перил, я был не один. Лицо обострилось чётким очертанием высоких скул.
Струившийся поток волос, запутавшись в серебре, рождал искренность.
– Пришёл… – беззвучно прошептали губы. Прикосновения были трепетными и не надёжно личными. Яркая вспышка сознания через острое помутнение в голове сломала тактильную радость. Исчезая вместе со мной, наша тень мучительно долго иссякала, теряя восприятие настоящего. Тихий шелест, где – то у затылка, опрокинул меня на долгие годы, превратив жизнь в бесконечный поиск. «Прощай, Ромео…».
Выскользнув из рук, она исчезла, светлым образом мелькнув в замерших кустах. Звенящие комариным писком камыши, изумляя себя от созерцания взаимности, теряя нас, скорбя, не шелохнулись.
Пришла пора разложить в моей переориентированной голове проис-ходящее в этом мире.
Всё напоминало стихию свихнувшегося недоросля. Однако мой юношеский гуманизм подростка, не сошедшего с ума от открывшейся взрослой сути, оказался недоступен пониманию. Он рос, ширился во мне, одобренный справедливой мудростью женщины.
Я мог любить теперь только так – честно, искренне, красиво и безоглядно. Осталось совсем немного, буквально ерунда. Надо было установить человеческую связь между полом и безумством, анонимом и чувством. Понимание личных анатомических отношений разнополых существ почему-то совсем не привлекало. Невозможно в этом очень деликатном вопросе положиться на людей вообще, только на очень конкретного человека.
Я хотел только высокой взаимности. Моя подростковая уверенность в том, что близость на уровне просто лопаток, рождает страсть, оказалась ошибочной и глубоко наивной.
Обострённая, короткая взаимная искренность рождает безумие близости. Обожание может быть лишь нашим и не боится недобрых глаз, даже из памяти.
Тёплое чудо материнского взгляда, родством обречённое на уход от тебя, на вечное расставание, слабеет перед ощущением потери. Утрата, исходящая от женщины обращает всё в память. Она уже не твоя, она человек мира.
Утренние пионерские будни бередили своей бестолковостью, пошла мода на галстучные узлы. Это конец пионерии. Мне никто не поправлял мой галстук.
Она исчезла. Я ушёл вслед за ней в никуда. Моё обожествление женщины, рождённое вне меня, будоражило не существо, а рождён-ную умом картину человеческой гармонии.
Память светлеет, становясь тоньше, обрастая годами, шлифуется перед уходом в вечность. Мир один, а проходя рядом с нами, показывает свои самые разные стороны, называя это жизнью, чтобы уходя, исчезнуть навсегда, просто покидая нас.
Обожание, как осенённая неизвестностью красота, шокирующая неожиданностью появления и исчезновения, были просто секретом двоих, но способным свести с ума одного.
Все, что было со мной напоминало атаку, красивую, яркую до ослепления, с замирающими звуками, через мою врождённую чувственность. Именно она гнала меня вслед за собой, а если точнее, то за своими телесными ощущениями, потрясшими меня.
Не званная, ненужная Светка едва не опрокинула меня в плохо прикрытую яму в полу. Чуждая механика вертлявого организма, была мне глубоко противна. Это было эхо. Не отягощённый моралью, спровоцированный случаем, поступок животного свойства, выношенный глубоко в себе и для себя был мне чужд.
***
Я обреченно грезил, задувая свою тайну до размера живой искры, пряча её в глубокой надежде, вероятно сам от себя. Наконец в тупике самой дальней тропы, я нашёл почти больной компромисс между своим сверх – тактильным организмом и общечеловеческой моралью.
Чувственность, зародившаяся в тёмных глубинах личности, не есть любовь – это просто необходимость, не несущая за собой ответственность, без расчёта на взаимность.
Собачья суть, задорная и прыгучая, коллективная и толпучая, абсолютно сродни человечине и всему мирскому. Однако, я начал понимать, что не у всех так, есть очень хрупкое начало – это феномен обожествления человека.
Чудо это даровано не многим, зато навсегда. Лелея сотворённое в голове, можно выносить в вечную жизнь, но вне матери природы. Понимание возникло, но голове не полегчало.
Столь отвлечённо – приземлённые мысли внезапно прервал затянутый удар по многострадальному затылку моей бедной головы… Женщина! Второй, более слабый толчок подтвердил мои высокие предположения.
Я становился экспертом по женскому воздействию на самые неожиданные места юного, прорастающего организма. Жёсткое страдание от неведомой болезни роста изумляло.
Град ударов, слабея, нарастал. Устали, решил я и повернулся, не поднимая рук, лицом к нападающим. Девочки второго отряда, сжав кулачки, моментально разбили нос и очень чувствительно заехали по уху. Увидев кровь, они замерли, выталкивая вперёд председателя совета дружины. Явно обескураженная, она, хрипло указав куда-то вниз, пробормотала: – «На колени», – я добавил: – «Несчастный!»
Задние ряды прыснули и отступили. Председатель достала из рукава беленький надушенный платочек и тщательно вытерла мой расквашенный нос. Правое ухо ощутимо светило вбок. Скосив глаза и подняв брови, я мог рассмотреть набрякший край, потрогать его я не решался. Мне всунули в руки бумагу: МАНИФЕСТ (постановление).
– Можно словами, – поморщился я.
– Читай вслух, – распрядилась суровая крепенькая пионерка, стоявшая справа. Это она мне в ухо залепила, беззлобно решил я. Сославшись на отсутствие очков, наконец получил невнятные, путанные объяснения: Совет отряда, разволновавшись по поводу моего морального облика, осуждал мои не отношения со Светой.
Обозначив пальцем своё сияющее ухо, я беспомощно развёл руками. Ряды понимающе кивали головами, с осуждением глядя на хлюпающую носом спортсменку.
– Приходи на танцы, – прошептала председатель, я сражённый постановкой вопроса, озадаченно размычался.
Не плохо отделался. Однако опять ребром стал назревший вопрос, на сей раз через призму пионерских взаимоотношений. Додумать столь важную тему было просто необходимо, опять же «манифест» и прочее, напрямую замыкались на том самом очень узком месте.
Аккордеон в руках человека, живущего музыкой слепых пальцев, томил бесконечным оптимизмом советских добрых песен. Тонкая спина, шевеля замершими лопатками, светлым, честным взглядом заворожила меня нежностью своего существования. Наш танец вырос в мелодию счастья.
– Как быстро и не надолго, – мелькнуло в моей голове!
***
Лёгкая рука увела от самодельной, с душевным надрывом, музыки. Как прелестны эти трепетные касания. Что-то было не так с моим я, тропа вела нас к нашей купальне. Память запутала мою волю, шевельнувшись, замерла в испуге не понимания. Совершенно не вольно, подчиняясь разуму, я отпрянул, лёг животом на ускользающий в ночную воду настил. Вжимаясь в мокрый мох, угомонил себя.
Ночной ветерок смешал воду с луной, покрыл мурашками руки. Толчок сердца приподнял меня над помостом, этот уход за край отрезвил, бросив ошалевшее тело в воду. Противоречивость происходящего, выстроила тропу моей памяти, она уводила от искушения, не позволяя плодить бессовестность.
Лунной дорожки не было, плавал не я, а наши еще не ушедшие ощущения. Столь сильное, наивно – неожиданное наше общее, не исчезло. «Ромео», это совсем не обобщённое имя всех греховно влюблённых, это моё спортзальное, театрально – пафосное наименование.
Меня накрыло страшно и всерьёз. Её исчезающая человеческая нужность гнула к земле, тупила голову, ломала жизнь через память.
Назойливые комары трепали мир ощущений, укрывая ночной сыростью восторг познания. В мире не оставалось тайны, вот она была и нету, отрезвление почти сломало меня. Радость не моя, плавала и пела, а я чесался и торопил время. Всё прошло едва начавшись.
Мы выбрались на настил, тёплый мох из водорослей и лёгкий вечерний ветерок успокоили искусанную насекомыми кожу. Всё потеряло смысл, мой ответ, зародившийся изнутри, был спровоцирован почти призывом, ждущим и очень откровенным.
Вновь возникли комары, ночная прохлада казалась лишней. Ночь и мир были третьими, они жили рядом, но не с нами. Потрясение, посетившее меня, уходило в сторону, потеряв актуальность, оно становилось плоским и замещалось размышлениями. Последние носили характер обобщения, что было крайне не справедливо по отношению к обоим.