– Ромео, только не спеши – взмолилась она, теребя мою руку. Глубина осознания не ведомого поразила меня. Оттолкнув меня, тихо, без слёз зарыдала. Мироощущение покинуло её. Сладкая беззвучная тяжесть вернула на землю. Обречение пришло через боль утраты.

Спектакль запретили, постарался физрук – старый замшелый пень был где-то рядом и выступил почти свидетелем. Фронтовые педагоги, через отглаженные галифе и хромовые сапоги просто не поверили тому, что не было им дано. На всякий случай «Джульетте» отказали в золоте, ограничившись серебряной медалью.

Я выдержал калечащую драку с её одноклассником и был свободен от себя. При редких встречах в затоптанном коридоре мы тихо улыбались нашей тайне, спиной чувствуя спину. Восприятие мира изменилось и на мой грех стало очень чувственным, ещё более ранимым.

Всё вокруг меня сузилось и потеряло смысл. Краски приобрели постоянноство, мир перестал мельтешить, назойливость окружения и воинствующая пошлость ровесников не находила мои уши, спотыкаясь о прямой взгляд не терпящих глаз.

***

Отрешённость не рождала тягу, я внезапно попал в женскую почти зрелую девственность, искушённую через ум и возможно очень умелые руки.

Произошедшее изменило даже походку, появилась уверенность во всём, похудев, я прибавил в весе почти шесть кг, за два месяца существенно перерос своего далеко не маленького отца. Физическая сила изнутри стала пугающе огромной, она просто пёрла через севший голос наружу.

Меня сторонились, в коридоре встречные начинали шарахаться издалека, расходились сами, через глаза. Я осторожно ходил по школе, пытаясь выяснить её имя.

***

Отшумел её выпускной, очень пошлый и не нужный, она не пошла встречать рассвет на казённый пруд, не держалась за руки, клянясь в вечной дружбе. Получив аттестат, медаль, тихо исчезла, не оборачиваясь. Сбежав, села в поезд на Москву. Вскочив в тамбур, я, увернувшись от родителей, приблизился к ней.

Она не удивилась, не обрадовалась, а просто тихо губами произнесла:

– Помни, меня зовут Джульетта, я буду любить тебя всю жизнь, не ищи меня, нам так обоим будет легче, просто помни. Между нами четыре года, иногда это жизнь, понимаешь меня? —

Грусти, ощущения потери не было. Я впервые не ночевал дома. Рассвет превратил привычный мир в сказочно замерший.

Казалось, стремительно наступающий день торопится занять не принадлежавшее ему место не по праву, а вне очереди. Её дом, заросший тополями, навечно поселил в себе мою душу, взамен отдав светлую память волшебной сказки.

Я простился с детством внезапно и навсегда. Наверное, это случ-лось слишком рано, может я вообще был вне его, просто рос, был счастлив в своём непридуманном тактильном мире.

В пионерский лагерь поехал с электробритвой и тремя рублями, подаренными моим мудрым, всё понимающим дедом. Крошечная мама, вечно занятая в школе, кажется прозевала взросление сына. Отъезд в лагерь огорчил её только за поворотом.

Так и остались в памяти трое. Высокая, ладная фигура отца в косоворотке, крепкая рука обнявшая растерянную маленькую маму и общая тень, на миг скрепившая обоих на земле. Три рубля вернул осенью, это были мои первые большие деньги.

***

В лагере за меня взялись всерьёз, моё взросление понадобилось многим. Появился выбор. Первые в жизни танцы под аккордеон со слепым исполнителем открыли симфонию человеческого счастья. Казалось, не его пальцы извлекают чудесные звуки, очень цветные и сильные, а это старый трофейный аппарат поёт душой искалеченного человека.

Прильнув всем телом к музыке, не видя мира, беззвучно шевеля сожжёнными губами, он не играл, а жил в нотах, обозначенных какими-то своими символами. Обострённо воспринимая мир, я чудесно двигался в ритме танца, вовлекая партнёршу в почти телесный контакт, даря и получая ощущение гармонии.

Меж тем, зазаборные пионеры, куря и смачно плюясь, шлифуя чёрные языки грязным матом, громко обсуждали каждое моё движение. Мелодия советских песен была нескончаема и удивительно добрая.

Перемахнув через заборчик, я врубился в этот грязнозубый косяк и порешил его паскудство со страшной силой.

Наши вожатые, лепившие своё короткое, ворованное счастье, под волшебные звуки, проигнорировали происходящее.

Душистые платочки милых пионерок не могли остановить кровь из моей порезанной ладони. Быстроглазая Света, наша медсестра, зажав руку между собой и грудью, уволокла меня в свой медпункт, где очень ловко залечила мою ладонь.

Она, яркая блондинка, проворно обследовала мой пострадавший организм и решила, что всё в порядке. В тазике с тёплой водой и марганцовкой навела последний марафет ушибленным частям тела.

Лёжа на спине, по привычке прислушиваясь к своему выпрямившемуся организму, я невольно толкал бедную Свету на не обдуманные поступки очень человеческого свойства.

Чувствовал себя мерзко. Мне необходимы острые худые лопатки и чистое дыхание. Стряхнув с себя не нужные руки, я вскочил и понёсся в свой корпус.

Покалеченные морды, на завтраке принесли пять киселей и взяли мои дежурства по кухне на себя. Света под пристальными пионерскими взглядами подсунула мне голубец, пытаясь окончательно меня застолбить.

После каши и киселя, на перекладине, сам того не желая, ушёл далеко вперёд, опередил всех тренированных вожатых. Меланхолически замерев в себе, размышляя о природе людской,

я отпихивал от себя глубокое разочарование.

Пионерские девочки, чистые и очень решительные, постановили бороться за меня, совершенно не понимая Светку. На следующих танцах, был предельно внимателен, пока не получил совершенно оглушающий удар по затылку. Сознания не потерял и, выхватив из их рук примитивную дубину, порушил всю не честную комарилью.

Тополя стояли молча. Природа естеством своим и чистыми звуками угомонила мою звероватость. Лагерь распался, он развалился и искал справедливость.

Мальчиковая часть запуталась в подростковом мусоре, не имея лидера. Я им не был нужен. Тупик имел только один выход: назад и вбок, главное – не прямо.

Девочек было значительно больше. Стройные, подтянутые, на линейке они пахли утром, теплом, домом.

Я не понимал предназначение мужского пола, они врали, корёжили мир, беспочвенно нарушая равновесие. Безыскусно брызгали подобием речи, пороча девочек, утопая в примитивном словесном поносе вонючей подростковости.

Шёл третий день моего насыщенного лагерного противостояния. Обмотанный бинтами, разукрашенный зелёнкой и местами выстриженной головой, я явно не вписывался в пионерскую идеологию.

Меня временно освободили от стояния на линейке. В позе будь готов, в ответ, я двусмысленно бормотал « всегда готов», и только чёрт знал, что я имел в виду.

***

Мою кровать в углу отгородили простынями с ярко намалёванными автомобильными знаками, запрещающего характера. Одиночество не приходило ко мне. Записки с признаниями примитивного свойства мною не рассматривались. Свидания часто назначались в одно время, в одном и том – же месте, написанные корявой рукой с подписью типа – «вечно твоя Анжела».

– Дэвис, – мысленно добавлял я и рвал на мелкие кусочки. Главный редактор, он же безвкусный исполнитель и запрыщевелый нарцисс обитал на соседней койке.

Белесые кучные следы его косметических ухищрений оттолкнули меня навседа от палатного зеркала. Брился я в пионерской комнате под сияющим отрядным горном, в соседстве барабана и столь необходимой розетки. Пионерские активистки из уважения к процедуре строчили свои протоколы, сидя на крылечке.

Синяки и укусы зажили, а зелёнка цвела и расползалась, приобретая немыслимые формы, украшая самые неожиданные места. Под многососковым умывальником я, по понятным причинам, расправиться с ними не мог.

Для этих высоких целей годилась лагерная купальня. Вооружившись хозяйственным мылом и зубной щёткой, около полуночи, я расположился на широких дубовых досках барской купальни, предварительно вдоволь поплавав в озёрной воде. Нам почему – то этот водоём был не доступен. Угомонив тростниковые волны, я выстроил лунную дорожку в ровную зеркальную тропу к небу.

Неожиданно возникла белая стремительная тень. Она разорвала мою мистическую связь с луной. Пока я восстанавливал утраченную гармонию, светлое существо обняло мою спину. И через твёрдые холодные руки, я мгновенно сориентировался. Всё оттаяло очень быстро.

– Только не оборачивайся, – моляще прошептала она.

Я догнал тень у трапа. Вода не мешала. Что с ней творилось!. Она не просто растворялась, она тонула в моём ознобе. Скользкий, сырой мох настила катал отражение по всей купальне. Белая спина уходила в точённую неведомость. Пошатываясь, исчезла, вслед за ней ушла луна и её тени.

Озеро напряглось под ночным ветерком, камыш зашумел, рассмешив меня знакомым текстом. Светало, луна не возвращалась, забрав с собой небесную ртуть. Зелёнка сохранилась не тронутой. Все мои последующие походы за гигиеной и обожанием были бесплодными.

Лунное не постоянство исчезла вместе с небесной дорожкой. Такой далекий путь до ночного светилы постепенно охладил мир, умерив мой пыл, но не до конца. Воспоминания перешли в сладостные грёзы из разряда: так не бывает. Вдохнув чистый, упоительно земной утренний воздух, я замер, боясь расплескать тонкую ткань ощущений.

Проснулся от дикого пионерского восторга. Меня искали почти два часа всем лагерем, и к моему ужасу обнаружили во всей красе на заросшем тёплым мхом полу купальни. Слегка ошалевшие вожатые быстренько организовали оцепление, желая уберечь возбуждённых пионеров от неожиданного.

Уже одетый, я ждал приговора начальника лагеря. Выслушав меня, он, глубокомысленно потирая лысину, изрёк: – «Лунатизм». Удалившись, обязал медсестру привязывать меня на ночь за ногу к кровати. Попутно он отверг захлёбывающееся предложение Светы о помещении меня в пустующий изолятор для почасового измерения температуры и наблюдения.