Меж тем время уходило, смеркалось, поезд мой давно ушёл. Интуицией, выстроенной на внезапном уважении, я понял, что надо прощаться. Посадив в такси, выяснил название гостиницы и цифру номера.
«Я жду вас через три дня в Москве, но, пожалуйста имейте в виду, это гораздо больше чем изоляцияция». Маджид почти приветливо на прощание помахал мне рукой.
На работе меня ждала телефонограмма. В течение месяца карантин, ежедневный инструктаж, с практической отработкой тем и возможных ситуаций, возникающих на чужой земле.
Географический обзор и исторический экскурс, очень краткое знакомство с языком, обычаями, этносом. В город не выпускали, хотя командировочные превышали зарплату в разы.
Через день проходили партийные собрания, на которые не допускали меня и Тамару. Мы не были членами КПСС. Отношение группы, особенно ко мне, было двусмысленным, во мне пытались посеять неполноценность.
Публика подобралась пестрая, квотированные из республик, совершенно блатные врачи административного профиля, москвичи, заносчивые и чванливые, ловившие алкоголь через забор.
Начмеды, главные врачи и прочее, к практической работе явно не пригодные. Примерно такая же братия была и из Республик, я их прозвал баями. От сохи было три человека. Нас изъяли из жёсткого лечебного процесса, оторвав от больничной койки и крепкой самостоятельности.
Периферийная хваткость, почти универсальное клиническое мышление, сформировавшееся на основе рукомесла, ночных дежурств, завоёванного доверия и признания многих сотен страждующих.
Тем временем начался активный дележ женщин, векторное движение было торопливо взаимным и суетливым. Висевшие на телефоне крашенные и баи, клявшиеся в любви своим близким, устраивали в номерах посиделки. Топтались попарно по углам и лестничным площадкам. Появился алкоголь.
Поводы были самые примитивные. Прошедший День рождения, именины бабушки, День города… Играли в карты на интерес, крутили бутылочку, напивались, активность была взаимной и какой-то истерической, почти с надрывом. Пары складывались самые нелепые.
Женский хохот становился визгливым и громким, шутки плоскими, крепко пахло духами и подмышками. Единожды побывав на этом жеребячьем ристалище, я больше там не появлялся, заимев прозвище некоммуникабельный.
Кстати, это определение хорошего не обещало, в той искусственной изоляции выделяться и не быть единым целым, реально грозило отправкой на Родину.
От приходящего психолога, чьи перлы тщательно конспектировались веяло умственной недостаточностью. Нев-рачная дама, неухоженная, в сползающих очках и с лазерной указкой, доверия не внушала.
Её потрепанные конспекты изрекали совершенно прописные истины, пионерской затёртости. Нам, мне по крайней мере, нужно было совершенно не это. Время проходило бездарно и тускло.
***
Тамара куда то исчезла и не появлялась целых двенадцать дней. Мое прокисание носило воинствующий характер, от меня шарахались.
Каждое утро, я выходил на площадку к брусьям и перекладине, форма моя была отменная. На четвертый день ко мне молча присоединился ладный мужичок с военной выправкой. Еще через два дня мы познакомились и дополнительно стали бегать по вечерам.
За нами наблюдали, скрываясь за шторами. Гульбарий и пьяные выходки, внезапно прекратились. Баи передвигались кучно. Крашенные, напротив стремились держаться врозь. Женщины здоровались со мной по три раза в день, некоторые заговаривали, ища перспективные темы. В коридорах и столовой искрило от внезапно возникшего напряжения. Держащиеся по одиночке, вступали в необязательные разговоры, пытались расспрашивать.
У меня возникло ощущение утечки неведомой мне очень важной информации. Шла неконтролируемая переоценка не существующих ценностей. Жизнь моя складывалась из ступеней, шаг за шагом поднимаясь, я непременно оказывался у основания верхней планки.
Чтобы выйти на следующий уровень приходилось карабкаться, но поднявшись выше, непременно оказывался на самом старте. Как на трассе, скольких бы ты не обгонял, впереди будет маячить чей-то зад.
Данная команда опошляла всю мою выстраданную, выношенную мечту, превращала её в суету районного разлива.
Люди были не те, да и я был не для них, мешал и сковывал их петушиные желания. Женщины притихли, ходить на завтрак в халатах и тапочках на босу ногу перестали. Меня откровенно опасались и сторонились.
Неприметная машина появилась в десять и почему то сразу привлекла внимание. Ворота на территорию всегда были закрыты и охранялись.
В сопровождении Николая Ивановича (мой напарник по перекладине), я спустился во двор, окна шевелились шторами, кто – то даже помахал рукой. Вины не чувствовал, разбирало любопытство.
Ворота Министерства распахнулись автоматически. Нас ждали, на двери таблички не было. За столом, спиной к окну сидел протокольного вида человек, в руках у него шуршали мои документы. Николай Иванович сидел сбоку в тяжёлом чёрном кресле, расположился он удобно. Не считая нужным ждать приглашения, я устроился напротив.
Возникла пауза. – «Как Вам коллектив?», – вопрос был адресован мне. Я ждал этого вопроса, ответил быстро и чётко: – «Считаю группу непригодной в профессиональном и человеческом плане». – «Напишите коротко и мотивированно, фамилий не указывайте, только профессию». Насчитал девять человек. Уловив моё движение, буквально скомандовал: – «Расписываться не надо».
В машине ждала Тамара, в ответ на сдержанное приветствие, она, улыбнувшись, промолчала. В гостиницу нас не повезли, высадили около ВДНХ и посоветовали не возвращаться в номера до девятнадцати часов.
Мы молча сели на ближайшую скамейку, напротив разноцветных фонтанов. Резвящиеся в солнечных брызгах дети оживляли бульварный мир своей святой непосредственностью.
Озабоченные мамаши активно портили праздник жизни своими громкими голосами и совершенно нелепыми инструкциями, поедая при этом пирожки в неимоверных количествах.
Тамара с какой то особенной грустью смотрела сквозь разноцветные струи на детскую суетливую радость познания мира. Маленькие человечки жили своей невзрослой, отрешённой жизнью. Даже их птичий язык понятен только им, звуки, рождённые в радости не повторялись.
Я взял ее руку в свои ладони, она была прозрачно – ледяная, неживая. Не поворачиваясь ко мне тихо произнесла: – «Я отца похоронила. Сердце. Юльку увезли в горы сестры мужа, я уже никогда не увижу дочь, закон Гор. Маджид остался при ней, такова воля отца. Мать совсем не помню, она умерла очень рано. Я вернулась к тебе, у меня больше никого не осталось», – ее рука потеплела. Накинув свою куртку на плечи, почувствовал худобу и желелезную волю. – «Обещай мне, что не оставишь меня, эти два года ни при каких обстоятельствах, я бесконечно верю тебе».
Молча стиснул ее руку, обнял и привлек к себе, так просидели до темноты. Появились так непохожие на нас пары. Громкий, привлекающий к себе внимание, смех, шлейф назойливых духов, бумажки из – под мороженного вне урны, спугнули наше уединение.
В гостинице ждали. День уходил в ночь, прохлада тихого вечера продолжила светлую радость удивительной встречи. Закладывалась совершенно иная форма человеческих отношений, через понимание и ум. Мы двигались, держась за руки к вере и обожанию.
Абсолютно необходимая взаимная зависимость предполагала иную норму жизни. Мир был очерчен кругом любви и пониманием простого человеческого счастья, сотканного случаем, а может самой судьбой во благо двоих, избранных.
Николай Иванович из проходной провел нас в небольшой, но функциональный кабинет, угостил кефиром, вниманием, был прост и строг. Обращался только ко мне. Было совершенно понятно, что он знает о нас почти всё.
Шел 1986 год, я верил Горбачеву, но совершенно не понимал его великоречивую, несвязную миссию, кажется за ним была Пустота и Крах. Наконец мы были отпущены. В гостинице было гулко, дверной скрип отзывался эхом, похолодало.
Проводил Тому до двери, поцеловал руку и просто сказал – «я любил тебя всю свою жизнь». Дверь тихонько щелкнула замком и осталась открытой навсегда. Такая вот была наша тайна.
Утро было солнечным и удивительно тихим. Перекладина не позвала, и я свернул на пробежку. Просека пуста, странно спокойна, липы строги и трепетны. Дышалось глубоко и без устали, странный покой посетил меня. Я жил началом сегодняшнего дня и был счастлив, внезапным ощущением рождения заново, в этой московской заперти.
Совершенно не удивившись, я почувствовал впереди себя легкую, свободную, светлую тень. Тома. Волна бесконечного обожания и тёплой нежности захлестнула меня. Я замер.
Дивные движения рук рождали восточную мелодию солнечную и разноцветную. Скрываясь за деревьями, исчезнув, я берег её утро, счастье начинавшегося дня, зародившийся мир в поэзии великой музыки Востока
***
Завтракали вчетвером, Тома сидела напротив и была удивительно свежа и приветливо внимательна ко всем. Оставшаяся пара состояла из чрезвычайно ухоженного благообразного кардиолога из Ленинграда и дерматолога из Алма-аты, очень милой, застенчивой казашки.