В город N….нск меня доставил раздолбанный «Икарус», шипящим, нелепо длинным телом, двери открывались поочередно, что создавало суету в салоне. Он вихлялся и скрипел, рассмотреть город я не смог. Первое впечатление получилось смутное, но разноцветная осень, строгие линии широких улиц, бульвары, неспешные люди, сталинская архитектура глаз радовала.

Мне была обещана квартира и должность заведующего отделением в профильной больнице. А пока временная комната в семейном общежитии на первом этаже, прямо напротив вахтера.

Единственный на всё здание телефон звонил беспрерывно. Расположение моего номера и наспех залатанная фанерная дверь, душевного спокойствия не обещали.

Восьмой год проживания в общежитии с шестилетним перерывом толкал меня на активность, да и статус у меня

был совсем другой. В коридоре пахло мочой и мышами, за дверями орали, пели и плакали. Туалет, кухня и умывальник были на втором этаже. Денег не было.

Машину давно проел, вещи мои убирались в двух сумках. Путь в мечту начинался в третий раз с ноля. О семье опять не было речи. В моем движении вперед и вверх совершенно не хватало места жене и дочери, мы отдалялись, при встрече говорить было не о чем.

***

Старое здание постройки тридцатых годов, было мрачное, дождевые потёки рисовали серое обшарпанное безнадёжье провинции. Внутри было чуть лучше, на краске лежала краска. Пахло кислыми щами, карболкой, нездоровым телом и больным духом.

На мой четвертый этаж меня не пустили. За стеклянной дверью был хаос. Больные лежали в коридоре, двери в огромные палаты широко распахнуты. Туалетная очередь уходила за поворот и, похоже была общей.

Главный врач встретил меня очень приветливо, предложил чай с пирогами, в животе восторженно забурчало.

Будешь сегодня дежурить со мной, утвердительно произнес он, я кивнул.

Планка жизни слегка приподнялась, путь к мечте начал приобретать характер прямой, сдаваться я не собирался.

Четвертый этаж распахнул двери только перед Главным, мне удалось пройти, в накинутом на плечи грязно – белом халате с оторванным карманом и в ещё более грязных бахилах.

В коридоре вовсю шёл лечебный процесс. Капельницы, прицепленные к ржавым стойкам, заставляли искать место для ноги, уворачиваясь всем телом.

Разноногие костыли пытались внушить надежду, народ тихо и обреченно выживал. Коридорный люд, в отличие от палатного был заброшен. Нелепый халат агрессивно цеплялся за все торчащее, выпирающее и просто живое.

Отделение было переполнено телами, звуками, обилием шевелящихся, молящих, проклинающих людей. Главный приподнял неподвижную простынь и констатировал труп.

– Колька еще ночью умер, подал голос вальтом лежащий сосед.

– Мне без вашей поддержки не обойтись, – обратился я к Главному, тот неопределённо хмыкнул. Кстати, за последующие пять лет моей практики, на этаже я его больше не видел. Ординаторская вмещала четыре стола и один топчан. Кабинета мне не полагалось.

По иронии или в силу пока не ясных обстоятельств, предыдущие три дамы прошли через должность заведующего и добровольно покинули этот не простой, очень ответственный пост. Было о чем подумать.

Под недовольные гримасы объявил общий обход. Отделение было на девяносто коек, пятнадцать размещались в коридоре, структура абсолютно не управляемая и бесконтрольная.

В первый же день, невзирая на вялые протесты ошарашенных докторов выписал двадцать четыре человека, которым совершенно нечего было делать в стационаре. Рекомендации по амбулаторному лечению были продиктованы мной прямо в палате, что здорово экономило время.

Коридор явил освобождение, был вымыт, возникли цветы, диваны с торшерами, вкручены лампочки, исчез полумрак.

Беда прикрылась, но не ушла, бескроватные обживали палатные места с большим удовольствием. Обитать в палате значило иметь тумбочку на двоих, а также сказать при случае: – «Я в четвёртой палате, заходите». Статус обретён.

Доктора были крайне недовольны, своих эмоций особенно не скрывали. Я потеснил старшую сестру и выкроил себе кабинет. Число недовольных мной росло.

Необходимы были срочные шаги по нейтрализации, желательно в свою сторону. Разломать монолит на составные части, противоречащие друг другу, согласно женской природе.

Так у старшей сестры обнаружилась крупная недостача спирта и масса просроченных препаратов в шкафу и на постах.

С объяснительной я прихватил акт и появился в ординаторской в разгар брани в мой адрес. После ознакомления с документами клан « бывших» был стремительно и с позором расколот.

Дефицит и просрочка появились явно не вчера. Пока «старшая» и ее визави допивали валерьянку и мерили друг у друга давление, я продолжил операцию нейтрализации. Старейший и очень уважаемый доктор в городе, ЛБ, с любопытством и одобрением наблюдала за моими усилиями по наведению порядка.

На следующий день на оперативке, я публично спросил, что она думает о случившемся и как мне поступить. ЛБ тактично промолчала, но всем видом своим выразила мне одобрение.

Сознательно вернув к жизни её значимость, прилюдно, искренне выказав уважение, я обрел союзника и окончательно восстановил пусть видимость, но мира, так необходимого для нормальной рабочей коллегиальности.

Разумеется официального хода бумагам не дал, но это не был камень за пазухой, такова была в те времена моя сущность и понимание жизни.

Отбор на госпитализацию, это отдельная «песня с плясом». Приемный покой, горловина больничной посуды, просочишься, будет тебе счастье.

Желанная койка, это не только продавленный, пропуканный матрас, принявший в себя боль, муки, бестелесные души ушедших в мир иной. Они заполняют пространство и не хотят уходить от своего последнего пристанища на земле, их присутствие накрывает холодом внезапного сквозняка, неясным скрипом, смутным страхом. Здесь твоё право быть выслушанным, может быть первый раз в жизни, поэтому пересказы бестолковы торопливы, взаимно напрягают.

Лучшее, что ты сможешь получить, при условии месячного пребывания на койке (о тебе просто забыли) – это купить желанное зимнее пальто на сэкономленные деньги.

Еще – притащить домой пакет с нетронутыми передачками. Есть одна странная закономерность, толкающая людей в стационар – если ты не умер, то три, четыре недели пребывания на койке действительно оздоравливают. Всем становится лучше и тому масса причин. Отсюда рождаются мифы и нелепые росказни о каких – то особенных врачах, к ним стремятся попасть.

Я уловил определенную специализацию своих коллег. Стоило в отделении появиться партийному работнику районного масштаба, как у Зои Михайловны из ящика стола срочно возникали туфли и походка становилась цокающей, а в её палате находилось место у окна.

Призывников, проходивших обследование отлавливала Ксения Марковна, торговых работников приветливо встречала Лариса Борисовна. Прочие попадали в торопливые руки вечно опаздывающих совместителей.

Время понеслось, за годами, пролетали торопливые месяцы, суматошные дни реально укорачивали жизнь, торопя себя сверх меры. Годы становились осязаемыми и серыми.

Гулкие, небрежно- торопливые похороны Брежнева отоз

вались коротким эхом и не предвещали конца эпохи.

По настоянию горкома партии мне пришлось второй раз заканчивать университет Марксизма – Ленинизма, разумеется с отличием. Такой чести номенкулатурный работник был удостоен в силу острой необходимости укрепления морального облика перед дальней поездкой за рубеж. В КПСС- то я не состоял!

Судьбу мою решал высокий Совет ветеранов. Он заседал на сцене, был глуховат, но строг. Я стоял перед ними, задрав голову, а они – почёсываясь и зевая, елозили носом по моим выстраданным бумагам. Затем старший, (его фото музее) предложил мне выйти. Процедура была архи – унизительна и порочна.

Письменный ответ доставил курьер через две недели. Как-то накануне Нового года сияющая ЛБ заманила меня в угол. Встав на цыпочки она, задыхаясь от восторга прошептала: – «Готовьте деньги, завтра нам с вами принесут мандарины, шампанское», – и торжествующе, совсем тихо, с придыханием и оглядываясь:– « И колбасу с веревочками!»

Вызова из Москвы не дождался, сроки зачётного действия лицензируемых документов истекали. Веры в справедливость не было.

Стою у здания «Союзздравзагранпоставки», разгул ампира определённо противоречит псевдопафосному настроению собравшихся перед входом.

Фасад, внушая уважение, давит, но почему-то к доверию не располагает, скорее наоборот. Швейцар, триумфальный и наглый становится реальным препятствием к моему будущему. Мятая трешница суетливо убирает проблему.

Тяжеленная дверь угодливо распахивается, пытающихся проникнуть следом грубо тормозят. Улица с уважением смотрит мне в спину, плохо понимая происходящее через ускользающее советское прошлое.

Коридоры забиты всклоченными людьми, на лицах написано тайное знание и плохо скрытая растерянность. Хожу, анализирую реплики, публика однообразно – периферийная, потерявшаяся, беспомощная, обременённая раздутыми сумками.