Доктор Казанцев
В конце ноября пришла весть, что русская армия покинула Крым. С одной стороны, это вызывало досаду и обрывало пути к возвращению, а с другой – Анну радовало то, что война, хоть и на время, закончилась и что брат может скоро приехать. Она каждый вечер быстрым шагом возвращалась домой в надежде увидеть его и первым делом проверяла почтовый ящик, но долгожданного письма всё не было.
Рождество Анна встретила у Демидовых, и эта Ницца без снега, без мороза, без катков никак не вызывала у неё праздничного настроения. А ёлка, стоявшая возле дома и украшенная промокшими бумажными гирляндами, напоминала ей саму себя. И где же тот Дед Мороз, который придёт, ударит оземь ледяным посохом, оденет её в рождественскую шубу и закружит в волшебном вихре положительных эмоций и будущих туманных надежд.
Дни сменялись неделями, недели месяцами, и вот в один из мартовских вечеров по возвращении домой её встретила хозяйка пансиона и сообщила, что в комнате её ждёт посетитель и что сидит он там уже часа два. Анна, сорвав с шеи шаль, влетела в свою комнату. Мужчина, сидевший на стуле, сразу же поднялся. Несколько секунд замешательства не давали им обоим собраться с мыслями. Первым решился заговорить гость.
– Мадмуазель Анна, меня зовут Казанцев Сергей Порфирьевич, я имел честь познакомиться с вашим братом, с Владимиром Степановичем, в Крыму.
Она внимательно рассматривала его. Высокий, худощавый, интеллигентной внешности, от роду лет тридцати, с правильными чертами лица. Красивый лоб с небольшими залысинами, тонкий нос в золотом пенсне. Плащ тщательно выглажен и расстёгнут, под ним аккуратный костюм. По первой же фразе Анна поняла, что этот человек не военный, но манеры говорили о том, что лишних движений он делать не привык.
– Я доктор, старший врач 1-го Дроздовского полка. К сожалению, я принёс вам печальную весть, ваш брат…
Последних слов Анна уже не слышала. В голове у неё зашумело, она схватилась руками за грудь и стала медленно оседать на пол. Казанцев подхватил её в самый последний момент. Это был обморок. Он донёс её до кровати и бережно опустил на неё.
Открыв окно и впустив свежий воздух, огляделся, осторожно взял стул и сел возле кровати. Он знал, что обморочное состояние не должно продлиться долго, и уже через минуту Анна начала приходить в себя. Она открыла испуганно глаза, не осознавая действительности. Взглянув на Казанцева, произнесла дрожащим голосом:
– Я что, потеряла сознание?
– Лежите, вам нужно ещё хотя бы пару минут покоя.
К ней опять вернулась последняя фраза, сказанная гостем. В висках застучало. Она начала подниматься.
– Не трогайте меня, – сказала она отрывисто, – я не могу сейчас лежать. – Анна села на кровать. – Зачем вы пришли, – в глазах её было отчаяние, – я вам не верю. Слышите, не верю! И что я теперь должна сказать маме? Вы же доктор? Вы мне сделали очень больно. Как мне теперь с этим жить?
– Да, я доктор, – сказал он спокойно, – и мне очень часто приходится делать больно моим пациентам, чтобы впоследствии они могли жить, но к сегодняшнему визиту моя врачебная практика не имеет никакого отношения. Я всего лишь выполняю последнюю волю вашего брата.
Анна опустила глаза, а когда она их подняла, это уже были другие глаза, полные слёз и сожаления.
– Извините меня, – она взяла его руки в свои ладони, – я была не права и не должна была вам всего этого говорить. Простите великодушно. Мне сейчас очень тяжело, но вы должны мне рассказать, как он погиб.
– Может быть, воды? – Она отрицательно махнула головой. – В конце октября мы с корниловцами стояли на Юшунских позициях, защищая ворота в Крым. Красные собрали силы, намного превосходящие наши. Бои шли тяжёлые.
Наш полевой лазарет расположился в одном из дворянских особняков, раненые лежали в комнатах на соломе. Владимира Степановича в очень тяжёлом состоянии привёз генерал-майор Турку́л. Я сделал всё, что смог, но ранение было не совместимо с жизнью, были повреждены многие внутренние органы. К счастью, у меня было немного морфина, чтобы облегчить ему боли. После операции мы с ним несколько раз беседовали, он был в полном сознании. В два часа ночи я делал обход. Владимир Степанович спал и улыбался. Представляете, улыбался.
Я ещё подумал: надо же, такие страшные боли, вокруг кошмар, а он спит и снится ему что-то хорошее. Я тоже ушёл спать. В пять утра меня разбудила дежурная сестра (привезли новых раненых) и сообщила, что ночью ваш брат скончался.
Он замолчал, ком в горле не давал ему говорить. Всё-таки насколько бесчеловечна война, она обесценивает человеческую жизнь, притупляет мораль, чувства. Скольких он видел стонущих от боли, скольких похоронил, сколько провёл операций, ампутаций, и это не вызывало у него сентиментальных чувств. А здесь одно лишь воспоминание, и ком подступил к горлу. Казанцев откашлялся.
– Простите, – сказал он тихо, – вы можете им гордиться: он был очень сильным человеком. Во время одной беседы он сообщил мне, что в кармане его гимнастёрки осталась ваша фотокарточка с обратным адресом и письмо. И если с ним что-то случится, просил передать его вам.
Казанцев достал письмо с фотокарточкой и орден Святой Анны. Всё это бережно передал в руки Анне. На письме были капельки крови, отголосок смерти. Она положила орден и фотокарточку на кровать, а письмо взяла в свои ладони, поднесла к губам и стала вдыхать в него жизнь, свою жизнь. Сколько ждала она этого письма, а теперь ей было страшно его открывать.
– Это орден Святой Анны, – посмотрев на орден, произнёс Казанцев, – он им особенно дорожил. Сказал: «Доктор, я и в этот раз обязательно выкарабкаюсь, потому что возле сердца ношу Святую Анну, сестра у меня Анна, она святая, она всегда со мной». Я уже снял этот орден перед погребением, без его разрешения, но думаю, что Владимир Степанович был бы не против. Пусть он останется у вас на память. Мы похоронили его 28-го октября, недалеко от лазарета, в лесу. Место я приказал разровнять. Никакого холмика, никакой таблички, в целях безопасности, но это место я помню хорошо и могу указать.
Она посмотрела на него радостными, почти безумными глазами.
– Как вы сказали? 28-го октября? Этого не может быть. Этого не могло быть. – Она встала и начала ходить по комнате. – 30-го октября я была на юбилее у Виноградовых, а за два дня до этого, в ночь на 28-е, он приходил ко мне. Он был здесь. Вы понимаете, этого не могло быть. Мы пили с ним чай, он принёс мне фиалки.
– Вы меня простите, бога ради, но я, пожалуй, пойду. Вам лучше сейчас побыть одной. Я пробуду в городе ещё три дня, остановился здесь неподалёку. Вы не будете возражать, если я завтра к вам загляну?
– Да, конечно, – её отрешённый взгляд говорил о тот, что мысли были где-то далеко, – конечно, заходите. Я буду очень рада, – сказала Анна, и он ушёл.
И тут Анна стала сумбурно вспоминать тот ночной визит, стараясь найти ещё хоть какие-то доказательства. В том, что он был здесь, она не сомневалась, помнила каждую морщинку на лбу, ямочки на щеках, его руки и даже запах его гимнастёрки. «А утром? Что было утром? Подноса с чаем уже не было. И мадам Вила́р тоже ничего не спросила. Стоп. Фиалки. Фиалок тоже не было на столе, а хозяйка пансиона если и забрала посуду, то фиалки бы не тронула, а их не было. Это был только сон?»
– Значит, когда он спал и улыбался за тысячи вёрст отсюда, мы говорили с ним здесь во сне? – Слёзы маленькими бусинками начали скатываться по щекам. Она открыла письмо. – Моя милая Анечка. – Строки зазвучали голосом брата. – Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых. – Капельки скатывались на бумагу. – Ты была моим ангелом-хранителем, теперь я буду твоим. – Мокрые пятна размывали буквы. – Живи долго и счастливо, ради нас двоих. А я буду… – Слёзы не дали дочитать до конца, Анна закрыла глаза.
Ко́да
Полковник Дрон Владимир Степанович, командир 3-го Дроздовского полка, был смертельно ранен в бою и скончался 28-го октября 1920-го года, ему ещё не было и 30-го лет. Место захоронения не известно. Приказом Главнокомандующего в октябре 1921-го года он был награждён орденом «Святителя Николая Чудотворца» посмертно.
Дрон Анна Степановна через год после описанных событий вышла замуж за Казанцева Сергея Порфирьевича, старшего врача 1-го Дроздовского полка, и переехала по месту службы мужа в Болгарию. Впоследствии чета Казанцевых обосновалась в Софии.
Два года назад я отдыхал в Болгарии и решил посетить столицу, познакомиться с её достопримечательностями. Гуляя по вечернему городу, я наткнулся на знаменитый бар «Road 66» и решил зайти. Через какое-то время ко мне подсел молодой человек.
Мы разговорились, как это обычно бывает в барах, он сразу понял, что я русский, и сказал: «Во мне тоже течёт русская кровь. Мои прадедушка и прабабушка родом из России. А брат моей прабабушки воевал и героически погиб в 1920-м году в Крыму». И рассказал мне историю, которую я впоследствии переложил на бумагу.
В завершение мой собеседник добавил: «Эта история – самая главная реликвия нашей семьи. Мне её рассказывали неоднократно и бабушка, и дедушка, и отец, и я буду рассказывать её своим детям и внукам. Потому что человек живёт ровно столько, сколько о нём помнят».
Все дело в шляпе
У каждой эпохи есть свои символы, и одним из символов начала двадцатого века была шляпа. Да, да, мой современный Читатель, трудно представить себе уважаемого господина того времени, а тем более даму, гуляющих в парке или отправляющихся по делам без этого аксессуара. Но оставим прекрасный пол в парке под вековыми деревьями, сразу начнём отсекать ненужные детали, наш случай касается исключительно мужского головного убора. Шляпа определяла всё: статус в обществе, материальное положение, уровень воспитания, принадлежность к той или иной профессии или конфессии, даже возраст – и продолжала усердно служить человеку, исполняя свои первоначальные функции: спасать от жары, дождя и холода. Выходя из дому, можно было забыть перчатки или трость, шляпу – никогда! Выйти на улицу с непокрытой головой означало выйти за рамки приличия! Ну, или по крайней мере это должен быть неординарный случай, требующий объяснения. Именно это и случилось с моим подопечным Аполлинарием Матвеевичем Гириным. Но не будем опережать события, мой нетерпеливый Читатель. Как сказал мудрый царь Соломон: «Всему своё время».
Аполлинарий Матвеевич
Родился Аполлинарий Матвеевич в семье героя Крымской войны Матвея Алексеевича Гирина, получившего за боевые заслуги от государя императора чин дворянства и небольшое имение Дятлово в Рязанской губернии. Дабы укрепить свой статус материально, Матвей Алексеевич венчался с дочерью купца Каширина, Анной Михайловной. Первенцу имя дала супруга и назвала в честь батюшки-благодетеля Михаилом, а вот право дать имя второму сыну выпало Матвею Алексеевичу. Оставив службу в чине полковника, Матвей Алексеевич увлёкся древнегреческой мифологией да дворовыми девками, хотя второе, мой нравственный Читатель, к нашему повествованию никакого отношения не имеет. Решение назвать новорождённого Аполлоном, именем сына Зевса, которым он восхищался, пришло задолго до родов, но вот озвучить это решение отставной полковник осмелился только после того как взял младенца на руки.
Тут восстала Анна Михайловна: «Чего это ради я ребеночка девять месяцев вынашивала, опосля в тяжёлых потугах рожала, чтоб Вы его заморским именем нарекали?» Уважение проявили обоюдное и стал Аполлон – Аполлинарием. Случилось это событие в октябре 1867-го года.
С тех пор Аполлоша значительно подрос, стал Аполлинарием, а затем и Матвеевичем и к своим 43-м годам выглядел довольно упитанным надворным советником. Он был уверен, что давно достиг ранга советника с приставкой «коллежский» и с окружающими вёл себя соответственно. За последние годы он сильно раздался вширь, так что одежда, покупаемая на размер больше, через год уже была мала. Лицом Аполлинарий Матвеевич был копия папенька: взгляд бульдожий, губы толстые, нос массивный, глаза выпуклые, вложенные в слегка провисшие веки, лоб узкий, с высокими залысинами, заканчивающимися на затылке, полные щеки украшали кучерявые бакенбарды, превращающие овал лица в круг. И поддерживал весь этот пейзаж солидный двойной подбородок.
Одевался он всегда опрятно, хотя из-за чрезмерной полноты и потливости верхняя пуговица рубашки всегда была расстёгнута, а галстук приспущен и сдвинут.
Опрятность моего подопечного – это в наибольшей степени заслуга его супруги Эммы Христиановны. Здесь, мой любопытный Читатель, мы вынуждены копнуть поглубже. Родитель Эммы – Христиан Хазенфуз, учитель танцев и знаток великосветских манер из Гамбурга, человек небогатый, но очень предприимчивый, женился на одной из самых красивых девушек города Киля, Юте Шнайдер. Пообещав молодой швее, что она оставит свой гешефт и будет заниматься только домом и детьми, а также посулив ей золотые горы, в 1883-м году он перебрался в Россию и поселился с семьёй в Санкт-Петербурге. Эмме по приезду исполнился год.
Поначалу всё шло как по маслу, но за десять лет северная столица окончательно перевоспитала предприимчивого иностранца. Проигравшись в карты, он залез в долги, потом снова проигрался и, не пережив отчаяния и оскорбления кредиторов, вскорости застрелился, оставив семью по уши в долгах.
Вернуться в Германию Юте не позволили, кредиторы в судебном порядке отобрали паспорт. Ей ничего не оставалось, как выплачивать по мере возможности долги, вернувшись к своему привычному ремеслу – швейному делу, которому обучила и маленькую Эмму. Нужно отдать должное родителям: к десяти годам Эмма впитала хорошие манеры, которыми обладал её отец, а аккуратности матери мог бы позавидовать самый изысканный дом Петербурга.
Гирин, живший в своё удовольствие, жениться не собирался, это был как раз тот случай, когда можно сказать: «Вынудили обстоятельства». Перед его тридцать третьим днём рождения пришла ужасная весть из родительского дома: скончалась Анна Михайловна. Отец призывал Аполлинария Матвеевича в срочном порядке прибыть в Дятлово. Завершив за два дня все неотложные дела, он покинул столицу и застал отца в постели. После смерти матушки Матвей Алексеевич сильно сдал. Появление сына его не обрадовало, на протяжении последних восьми лет тот не соизволил ни разу появиться в родовом гнезде и к тому же опоздал на похороны матери.
– Что смотришь? Думаешь, я тебя здравствовать буду? – сурово процедил отец.
– Здравствуйте, папенька, – вытирая лоб платком, виновато произнёс Аполлинарий Матвеевич. – Да дела всё, дела-с.
Сейчас он выглядел как Аполлоша, который ещё ребёнком бегал по этому дому.
– Какие дела-с? – вскипел отец, – маменька померла и даже к похоронам ты не соизволил успеть? А ведь мы тебя ждали.
– Как телеграмму получил, так сразу, – пробормотал Аполлинарий Матвеевич.
– Не ври мне! Я знаю, сколько почтовые до Питера бегут, а у тебя всё дела-с!
– Виноват, но ни минуты не медлил-с, вот в чём был, в том и приехал, – раскаиваясь, он развёл руками.
– Шляпу-то сыми, – немного остыв, сказал отец, – да и плащ тоже, разговор у меня к тебе сурьёзный имеется.
Сняв шляпу и плащ, Аполлинарий Матвеевич присел на краешек стула возле постели больного, кротко сложив руки на коленях. В его намеренья не входило говорить, он должен был только кивать и соглашаться со всем услышанным.
– Я скоро умру, – сделав сиплый вздох и не увидев никакой реакции, Матвей Алексеевич добавил: не возражай, матушка зовёт, сон видел. Имение и земли, это две трети наследства, остаётся Михаилу, он служит, но родительский дом не забывает, и семья у него крепкая, и внуки часто у нас гостят. Всё он делает правильно. Заслужил! А ты! – опять разгорячился отец, тряся указательным пальцем. – Исполняю последнюю волю матушки: передать тебе одну треть в ассигнациях и ценных бумагах, но только после рождения первого внука или внучки. Жениться тебе нужно, нагулялся, хватит. Имею одно условие уже от себя, – немного остыв, проговорил он, – чтоб до моей кончины венчался ты в церкви нашего прихода, чтоб отец Павел тебя, дурня, венчал. – Матвей Алексеевич на секунду задумался и добавил: Так в завещании и прописал. Не будет внуков через год, всё Михаилу отойдёт. – И уже совсем слабо: Хотела матушка, чтоб и с твоей стороны род продолжался. Времени у тебя как коса состригла. Успеешь на благословение, и меня порадуешь, и матушку, царство ей небесное.
Уже возвращаясь в Санкт-Петербург, Гирин взвешивал все «за» и «против», положив на одну чашу весов свободу и своё скромное жалование, а на другую – женитьбу и богатое наследство. Да, мой расчётливый Читатель, тут сколько ни взвешивай, а вторая чаша была потяжелее, открывались новые перспективы, да и жалование, хоть и скромное, оставалось в кармане. А женитьба – ну тут, как говорится: «Стерпится, слюбится».
Дело оставалось за малым, нужно было срочно найти невесту. Здесь холодный расчёт привёл к правильному решению. Он хорошо знал семью Хазенфуз, знал их проблемы и, что греха таить, ему нравилась Эмма Христиановна. В ту пору ей уже исполнилось восемнадцать, гены сыграли своё дело, она была стройна, очень привлекательна, недурно воспитана и, главное, он мог ей предложить совсем другую жизнь.
Свадьбу сыграли в Дятлово и аккурат через год родился первенец. Аполлинарий Матвеевич купил квартиру в Банном переулке, возле Фонтанки, завёл дружбу с состоятельными соседями, забурел и заимел вид человека, увидев которого можно было сказать: «А жизнь-то удалась».
Чего нельзя было сказать об Эмме. Первые годы они ещё выезжали вместе в театр или оперу, ходили гулять, появлялись в салонах, но было это нужно скорее Гирину, чем его супруге. Позже их отношения перешли на лад хозяина и гувернантки и ограничивались решением каких-то хозяйственных вопросов за завтраком или перед сном. Только изредка разбавлялись они выполнением супружеского долга.
После первых родов у Эммы обострились боли в желудке, врачи прописали ездить в Карловы Вары, на воды, и она не отказывала себе в этом удовольствии, каждый год покидая Петербург на пару месяцев. Аполлинарий Матвеевич сопровождать её наотрез отказывался, ссылаясь на незаменимость по службе, а на самом деле он был рад своему одиночеству.
За десять лет супружества она родила ему ещё одного мальчика и девочку, по срокам дети были недоношенные, семи и семи с половиной месяцев, хотя по весу не уступали девятимесячным младенцам, а сроки отсчитывались по возвращении Эммы из Карловых Вар. Была одна незадача с девочкой: родилась смуглянкой, с азиатскими чертами, но тут вмешалась Юта, мама Эммы, рассказав о прабабке, которая имела грех с торговцем из Турции. И хоть на самом деле это была сестра прабабки, он охотно верил всему, что для него не представляло никакого интереса, по одной простой причине: Эмма была для него женщиной второго, а порой и третьего плана.
Нет, мой удивлённый Читатель, у меня нет цели тебя запутать, всё гораздо проще. Если у Зевса Фемида была второй женой, то у моего подопечного она же была первой и единственной, которой он служил преданно и любил безмерно. Аполлинарий Матвеевич был юрист, да какой! За двадцать лет усердной службы он имел свой кабинет в министерстве юстиции на Малой Садовой и чин старшего контролёра судебных производств по городу Санкт-Петербургу. Контроль над всеми уже завершёнными судебными процессами давал ему право держать в страхе всех окружных судей города. Перечитывая протоколы заседаний, он мог счесть, что судья был слишком строг и дал незаслуженно высокий срок, но чаще всего случалось обратное: за тяжёлые преступления следовало незаслуженно лёгкое наказание.
Тут нужно знать менталитет русского чиновника, как говорится: «Не подмажешь, не поедешь». К примеру, купцу Нефёдову за убийство грузчика Федюкина был назначен денежный штраф, да в таком малом размере, что даже стыдно и произнести. В этом случае судебный контролёр Гирин вызывал к себе в кабинет окружного судью, который вёл этот процесс, и немного пожурив, тыкая пальцем в дело, выдвигал ящик стола, и окружной судья клал туда уже заранее приготовленный конверт. А потом судебный контролёр Гирин с суровым видом ставил на титульной странице свою прямоугольную печать «Проверено», и дело относили в архив. Возвращаясь домой, он убеждал себя, что всё-таки полезный он человек и нужным делом занимается, правильной женщине служит и каким-то неземным теплом согревал карман его сюртука конверт услужливого окружного судьи. Бывало, в нём просыпалась мегера-совесть и хриплым, простуженным голосом кричала, что взятка – это грех, но тут же в дискуссию вступало добренькое невежество и успокаивающе убеждало, что ничего уж тут не поделать, все берут.
Да, мой правоверный Читатель, это не единственный, и по меркам моего подопечного, не самый страшный грех, который тяготил его душу. Были ещё как минимум два, о которых я знаю и от которых Аполлинарий Матвеевич страдал безмерно, но избавиться, увы, не мог.
Первый приходил к нему, как вспышка, как гром молнии, и следует добавить, что так же быстро и испарялся, оставляя только душевную боль и дыры в кошельке. Мой герой был чрезмерно влюбчив. Он считал, что это дурная наследственность, доставшаяся ему от родителя и по молодости окрылявшая его, но с годами ставшая в тягость. Каждый раз влюбляясь в ту или иную особу, он терял голову и делал всё, чтобы расположить её к себе, одаривая не только своим вниманием, но и располагающими к себе дарами, выраженными в украшениях, одеждах и в денежных ассигнациях. Как только эти глаза начинали ему улыбаться и отвечать взаимностью, к нему приходило прозрение и ощущение, что его используют и дурачат. Он разворачивался на 180 градусов и исчезал за горизонтом. Это прозрение оставляло неизгладимые душевные раны, а с годами становилось всё дороже.
Второй грех был, напротив, долгосрочным и не прекращающимся уже второе десятилетие. Наследственно он уходил в дедовы корни, к купцу Каширину. Купеческое своё происхождение, как и грех этот, Аполлинарий Матвеевич всячески скрывал, поскольку был уже в ранге высоком, ждал повышения чина и не к лицу ему было так опускаться, но, как говорится, гены-то не обманешь. Он страдал алкоголизмом. Нет, мой сочувствующий Читатель, не так чтобы страдал, вернее, страдал, но не так чтобы очень. Каждый день, когда наступало время обеда, он делал вид, что направляется домой, а сам шёл в трактир или подвальчик, куда человеку его ранга было не с руки заходить. Там заказывал себе косушку водки, солёных огурцов да кусок ветчины, заедал всё это обильно чесноком, чтоб перебить запах спиртного, и возвращался на государственную службу. За глаза сослуживцы называли его «чесночной гирей». Пути следования каждый день менялись, чтобы не привлекать излишнего внимания постоянных посетителей трактиров и сослуживцев. Он позволял себе заходить в один и тот же подвальчик не чаще одного раза в неделю.
Самым ожидаемым днём была пятница, потому что в пятницу после службы Аполлинарий Матвеевич ехал в «Палкинъ», садился скромно в отдельном кабинете, заказывал сразу литр водки или полугара, закуски и пил. Пил от счастья и от горя, говорил с самим собой, плача в душе и смеясь. Здесь компания ему была не нужна. Этот процесс он называл снятием недельного стресса. Ближе к полуночи на извозчике добирался домой. В этот день он всегда ночевал в своём кабинете, в котором Эмма предварительно стелила ему на диване. Путь в кабинет лежал через столовую. Не включая света, он находил стеклянный буфет, извлекал оттуда графин с водкой, выпивал ещё один шкалик и тихо, как мог, шёл спать.
Единственная божья заповедь, которую Аполлинарий Матвеевич чтил и не уставал повторять, была: «Помни день субботний. Шесть дней работай, а день седьмой – суббота – Господу твоему». Просыпался в субботу он после тяжёлой пятницы ближе к десяти часам. Слушал, нет ли кого в столовой, бесшумно выходил, подходил к любимому стеклянному буфету, наливал себе один за другим два шкалика водки, не спеша выпивал и, выдыхая с наслаждением, после каждого шкалика тихонечко произносил «Аминь». Затем так же бесшумно возвращался к себе. Обед ему приносили в кабинет, он делал вид, что работает, а ближе к пяти часам, приведя себя в божеский вид, выходил к вечернему чаю.
В отдыхе Гирин практически не нуждался, ссылаясь на важность дел по службе. Лишь раз в год, когда Эмма уезжала в Карловы Вары, он брал три недели отпуска, две из которых лечил душу до полного очищения, потом неделю прислуга отпаивала его травами, и начинался новый рабочий год. Такой отдых назывался «по болезни души» и был учреждён ещё указом Александра Первого в 1807-м году. Правда, он касался купеческой гильдии, но Аполлинарий Матвеевич был убеждённым монархистом, чтил все законы и указы государевы, а этот особенно.
Вот вроде и всё, мой терпеливый Читатель, что я должен был тебе рассказать о моём подопечном, и теперь мы можем приступить к повествованию событий, виновницей которых стала шляпа.
Трактир «Кабачокъ»
Стоял жаркий летний день 1910-го года, а точнее, 8-е июля, пятница. Ровно в час дня Аполлинарий Матвеевич вышел из министерства и остановился на крыльце, солнечный свет слепил глаза. Неожиданно за локоть его тронул прокурор Воробьёв:
– Вы на обед? Поедемте на извозчике, нам же в одну сторону? Заодно и дело Грушевского обсудим.
– Не могу-с, – ответил Гирин, – в другой раз. Врачи прописали больше ходить. Пойду пешком.
– Ну, как знаете. Я загляну к Вам в третьем часу. Желаю здравствовать. – Воробьёв прыгнул в ждавшую у крыльца коляску и, отъезжая, вежливо поклонился.
Гирин проводил глазами фаэтон и, на первый взгляд, никуда не торопился, но на самом деле все мысли его были настроены на давно проложенный маршрут. В 15 минутах ходьбы отсюда, на одной из немноголюдных улочек, находился трактир с незатейливой вывеской «Кабачокъ». Это было полуподвальное помещение с низкими потолками арочного типа, квадратными окнами, выходившими на брусчатку, и большими деревянными столами. По вечерам здесь было шумно, отдыхал простой люд, в обед же зал был почти пуст. Аполлинарий Матвеевич посещал этот подвальчик в обеденное время строго по пятницам.
Не дойдя метров десяти до трактира, он немного замедлил шаг, чтоб внимательно осмотреться. Две дамы с зонтиками, о чём-то беседуя, двигались навстречу. Молодой офицер кого-то ждал на противоположной стороне улицы и заметно нервничал. Дворник, расставив широко ноги, дремал с открытыми глазами, опершись на метлу. Гирин, не привлекая лишнего внимания, быстро спустился по ступеням. На пороге его встретил худощавый половой с улыбкой до ушей, которую обычно рисуют на новогодних масках:
– Здравствуйте, Ваше сиятельство, – он ко всем, кто выглядел более или менее прилично, обращался «Ваше сиятельство». – Чего изволите?
– Как всегда, – буркнул Гирин, – неси. – Окинув взглядом зал, он прошёл в угол и занял последний стол. Положив на стол шляпу, сел лицом к стене.
Половой засуетился: приход желанного гостя сулил хорошие чаевые, и через пять минут гость уже закусывал ветчиной первую рюмку.
Без четверти два, когда Аполлинарий Матвеевич заканчивал трапезу и уже собирался уходить, к нему вдруг неожиданно подсел человек, явно нежеланный собеседник. Одет он был в старенький сюртук на размер меньше его тучной комплекции. Он даже не сел, он просто упал на скамью всем своим весом, не спросив разрешения.
– Вас как зовут? –выпалил незнакомец.
– Вы что себе позволяете? И какое вам, собственно, дело-с? – поднял тяжёлый взгляд Гирин. – Я же не спрашиваю вашего имени, сударь.
– Да моё имя вам всё рано ничего не скажет, а Вас же зовут? – он заискивающе прищурил глаза, в которых было столько надежды на ответ, как будто решался вопрос жизни и смерти.
– Аполлинарием Матвеевичем.
– Всё правильно, – ударил по колену незнакомец, – вас мне и нужно. Вас какой-то человек, Аполлинарий Матвеевич, просит подойти к телефону.
– Меня-с? – неожиданно вздрогнул Гирин, лицо его вытянулось и покрылось мелкими испаринами, глаза округлились, – не может быть.
– Вас, так и сказали, позовите, мол, Аполлинария Матвеевича, это господин в сером костюме, он у вас должен обедать. Так это вы Аполлинарий Матвеевич?
– Я, – с недоумением сказал Гирин и, немного помедлив, спросил, – а где телефон?
– По коридору и налево, возле раздевальни и туалета, – с прищуром ответил незнакомец.
По пути к телефону в голове у Аполлинария Матвеевича роились хаотичные мысли, он задавал себе массу вопросов, на которые не находил ответа: «Кто-то знает? Но откуда? Как объяснить? Может, уйти? А вдруг что-то важное? Нет, наверно, ошибка?» Подойдя к телефону, он со страхом посмотрел на лежащую рядом трубку, в висках звучал нескончаемый набат, рот пересох, руки вспотели.
Подняв трубку, дрожащим голосом Гирин произнёс: «Слушаю-с». В трубке молчали. Он подождал ещё пару секунд и повторил: «Я вас слушаю». В трубке по-прежнему молчали. Пару раз дунув в неё и ещё раз послушав, Аполлинарий Матвеевич медленно положил трубку на аппарат. Постояв некоторое время, он ещё раз взял её и набрал коммутатор; ответил приятный женский голос. «Девушка, – сказал Гирин, – мне на этот телефон только что звонили-с, не подскажете откуда». «Подождите минуточку, – сказал женский голос и через некоторое время сообщил: На этот телефон в течение последнего часа никаких звонков не поступало».
Недоумение переросло в неописуемую радость. Возвращаясь к столу, он уже благодарил бога, что всё обошлось, ещё не задумываясь над тем, что здесь какой-то подвох и что этот розыгрыш неспроста. Незнакомца за столом уже не было, и это тоже обрадовало Гирина. Он вылил остатки водки в рюмку, выпил, потянулся за шляпой, чтобы встать и уйти, но тут обнаружил, что шляпы на столе нет.