Его уродливая башка тряслась в конвульсиях, его дряблая грудь билась в спазмах. Непроглоченный ком под растянувшейся кожей метался от ключиц к подбородку и обратно, словно кабина неисправного лифта. Ну в точности как у одного адвоката, торопившегося закинуть в себя стейк.
«Болезнь двадцать первого века! Спазм пищевода!»
Новак и сам невольно замедлился. Боль сотрясала тело, но мимолётный отдых показался настолько коварно-упоительным, что Новаку пришлось бороться с соблазном остановиться и подышать.
– Не ешь на бегу! – мстительно пискнул он и помчался к спасительным южным воротам.
Когда он обернулся в очередной раз, то увидел, что монстр справился со спазмами и возобновил погоню.
Теперь их разделяло четверть круга. Изгибающаяся асфальтовая лента перед Новаком кренилась, будто палуба корабля, который попал в шторм, норовила свернуться спиралью, но он поверил, что спасётся. Он дотянет. Он же столько продержался. Да вот же они, южные ворота!
Новак налетел на них и неуклюже пополз вверх, обдирая щёку и животик о шершавые, в шелушащейся краске, прутья. На полпути нога соскользнула, и он завис над бездной, цепляясь одними предательски дрожащими руками. Под собой он услышал топот настигающих ног, рокот дыхания, голодный рык. Новак рванулся, поджав ноги, и лодыжки окатил свирепый вихрь. Что-то твёрдое – коготь? – чиркнуло по подошве кроссовки. Новак оседлал верх ворот, как матрос из фильма Эйзенштейна, перевалился на другую сторону и заскакал по прутьям вниз – обезьяна с перебитыми лапами, ни дать, ни взять.
В отчаянном бешенстве тварь бросилась на ворота. Створки дрогнули, сипло застонал засов. Новак разжал пальцы и спрыгнул. На мгновение перед ним промелькнула скалящаяся за прутьями морда – поганочно-бледная маска, пышущая зноем пасть, язык, плещущийся в пене среди жёлтых клыков, как змея среди осколков разбитой посуды. Набившиеся в глазницы карминные россыпи волдырей. Из каждого волдыря торчал крошечный извивающийся жгутик.
Затем подошвы кроссовок впечатались в асфальт, ступни подвернулись и Новак рухнул навзничь. Выставленная рука смягчила падение, но он всё равно от души приложился затылком. Перед глазами сгустились свинцовые тучи и разродились пеплом. Тело содрогалось от надрывных ударов сердца, само превращалось в огромное оголённое сердце, которое колотилось… колотилось…
И вдруг перестало.
***
Когда Новак открыл глаза, небесные краски остались прежними. Должно быть, он провёл в отключке совсем чуть-чуть. Всё, что могло в нём разбиться, разбилось – включая память. Её осколки соединялись друг с другом, словно куски стекла в калейдоскопе, только не пёстрые, а серые, цвета грязной губки для посуды.
Неожиданно он вспомнил.
Он порывисто поджал ноги и оторвал голову от асфальта, ожидая увидеть длинную лапу, тянущуюся к нему из-за прутьев, крошащую когтями покрытие дорожки.
За воротами никого не было.
Новак таращился на них, гадая, не пригрезилась ли ему давешняя погоня – из-за удара затылком, например. Он почти убедил себя в этом, когда по другую сторону футбольного поля гротескной запятой промелькнула сутулая бледная фигурка. Монстр продолжал свой кросс, смысл которого был ясен ему одному. Новак невольно задался вопросом, кто же он такой и из глубин какой клоаки явился.
Решив, что разумнее об этом поразмыслить позже, Новак завозился, пытаясь сесть. Ему удалось это со второго раза, встать – с третьего. Его затылок превратился в саднящую опухоль, ступни – в наполненные сукровицей подушки. Он неловко шагнул, точно учился ходить заново, взмахнул руками и грохнулся на колени. Как будто мало ему сегодня выпало боли. Упираясь исцарапанными ладонями в асфальт, задышал ртом. Из истерзанного горла вырывался ветер Сахары. Затем хлынула жгучая желчь – изо рта и ноздрей.
После блёва ему полегчало. Новак поднялся на резиновые тумбы, которые заменили ему ноги, огляделся и не увидел никого – даже собачники разошлись. В окнах девятиэтажек-близнецов за посадками зажигали свет. Ушибленная голова соображала хуже некуда. Ещё он натёр кожу на заднице – будто промеж булок всыпали селитры, плеснули спиртом и поднесли зажжённую спичку. Новак запустил руку в шорты и нащупал за яичками саднящую пульсирующую плоть. Взглянул на пальцы, готовый увидеть кровь, но – ничего. До свадьбы заживёт.
– Шестой круг я так и не пробежал, – пробормотал он голосом лунатика и по-совиному, с уханьем, захихикал.
Наверное, следовало позвать на помощь.
Тут его взор упал на пивную бутылку коричневого стекла, торчащую из кустов шиповника, и в голове Новака вспыхнула новая, куда более заманчивая идея.
Кряхтя, он подобрал бутылку. Перехватил за горлышко и треснул о прутья ворот. Стекло разбилось. Новак даже не порезался. Поразительно – с сегодняшним-то везением!
Отставив руку с «розочкой», он заковылял вдоль внешней стороны чаши стадиона. Идти, а не бежать, было истинным наслаждением, пусть боль и оплетала его ржавой шипастой сетью.
А идти предстояло немало.
Небо внезапно разразилось слепым дождиком. Посчитав это добрым знаком, Новак осклабился одной половиной рта.
***
Закуток Дембеля пустовал. Телек продолжал затоплять стеклянную будку мертвенным глубоководным светом. На миг Новак запаниковал, вообразив, что Дембель каким-то чудом предвосхитил его планы и подстроил ловушку. Заозирался, крестя пространство разбитой бутылкой. «Розочка» уже не казалась серьёзным орудием.
Пусто.
Новак двинул вглубь холла ко входу на стадион – мимо ряда стальных кресел, мимо автомата с водой и снеками, мерцающего в сумраке подобно аквариуму, полному пёстрых рыбок. Вскарабкался по ступеням, приник к дверному стеклу и всмотрелся.
С другой стороны Дембель елозил шваброй по кровавому пятну, склонялся над ведром, выжимал тряпку, распрямлялся и продолжал работу. Змеящийся по лестнице шланг выплёвывал ему под ноги водяную струйку. Дембель сцапал ведро, вскарабкался по ступеням, прошаркал за проволочную ограду с табличкой «НА ПОЛЕ НЕ ХОДИТЬ» и пропал из виду. Из-за левого бортика, отделяющего выход на стадион от трибуны, выскочил монстр, старый добрый знакомый. Новак отпрянул. Не отвлекаясь, монстр пронёсся по дорожке и скрылся за правым бортиком, завершая очередной свой бессчётный круг и заходя на новый. Новак осторожно выдохнул.
С грациозностью пингвина он сполз с лестницы, подобрал один из металлических стульев и вернулся к двери. Подпёр дверную ручку спинкой. Стул встал, как влитой.
Показался Дембель. Беспечно помахивая пустым ведром, заскакал к оставленной швабре. На полпути запнулся, остолбенел. Безмятежность на его лице сменилась изумлением, изумление – гневом. Дембель заметил Новака.
Он отшвырнул ведро, наскочил на дверь и затряс, вцепившись в ручку. Новак отступил на шаг, сжимая крепче бутылочное горлышко. Дембель саданул локтем в стекло. Триплекс устоял. Гневное выражение на физиономии Дембеля обернулось растерянностью, и Новак оскалил зубы в мстительной усмешке. Стянувшая рот корка засохшей желчи лопнула вместе с нежной кожицей губ, но это не омрачило ликования. Настал его черёд злорадствовать.
Дембель притворился, что совладал с растерянностью.
– Открывай! – потребовал он и снова долбанул по стеклу локтем – с прежним результатом. Новак вспомнил сказку про трёх поросят. «Без разговоров отопри, а не то я как дуну…». – Открывай, а то хуже будет!
«Это вряд ли». Новак помотал головой, не переставая улыбаться. Его лицо скоро треснет от улыбки, но плевать. Накатившая эйфория – подлинное блаженство – того стоила. Он давно так не кайфовал.
По другую сторону двери Дембель изобразил ответную улыбку.
– Он меня не тронет, – заверил сторож. – Мы с ним, почитай, плоть от плоти.
– Посмотрим! – бодро откликнулся Новак. Его дыхание оставляло на стекле трепещущие пятна. – После доброй пробежки всегда хочется есть. По себе знаю. А уж пить как хочется!..
Складки, обрамляющие фальшивую лыбу Дембеля, застыли, как на стоп-кадре. Глаза забегали.
– Он меня не тронет, – повторил Дембель.
Без малейшей уверенности.
– Вот мы у него и спросим! – Новак кивком указал на лестницу позади Дембеля.
Горбатая бесцветная фигура выбежала из-за бортика. Дембель оглянулся так резко, что шейный хруст стал слышен из-за стекла. Монстр устремился было дальше… и внезапно замешкался.
Замер.
Бесформенная башка развернулась к повисшему на двери человеку. Пятна пота проступали на майке Дембеля, делая её ещё черней.
Жуткий морлок-переросток переминался с ноги на ногу. Под ноздреватой кожей перекатывались напружиненные мышцы.
Дембель выбросил руку перед собой, сложив пальцы в «козу», точно собрался «зажечь» на рок-концерте.
– Ша! – громогласно выпалил он.
Монстр вздрогнул, вжал голову в плечи. Видок у него был почти виноватый.
А потом он медленно распрямился.
– Ша! – гаркнул Дембель зычнее.
Монстр не шелохнулся.
– Давай! – заорал Новак, подначивая. – Кушать подано! Давай, сожри его, как Пончика! Это не папаша тебе, а просто мудак со шваброй!
Дембель повернулся к Новаку. Его перекосило от бешенства. Но в гримасе таилось и кое-что ещё. Оно взметнуло Новака на пик торжества.
Испуг.
Которому вот-вот предстоит перерасти в незамутнённый ужас.
Надо отдать должное, Дембель держался молодцом. Он двинул на монстра, продолжая стращать «козой». Монстр отступил, перекатывая башку с плеча на плечо, будто в раздумье.
– Ша! – в третий раз крикнул – взвизгнул – Дембель, замахиваясь.
И тогда монстр зачерпнул когтями перед носом обидчика, будто пробуя воздух на вкус. Неуверенно – пока.
Дембель отшатнулся. «Коза» поникла.
Монстр пошёл на Дембеля, ускоряя шаг.
Дембель, пятясь, скрылся за правым бортиком. Но прежде Новак заметил, как сторож развернулся, чтобы бежать.
И монстр устремился следом.
Оба исчезли из виду. Пробудившийся в Новаке азарт заставил его ждать.
Спустя несколько минут монстр опять промчался слева направо мимо лестницы. На его груди предсказуемо красовался свежий рисунок – кровавый жирный зигзаг.
Неудивительно: далеко ли убежишь от вечно голодного, не знающего устали чудища, если у тебя нет ступни?
Теперь можно и поискать подмогу. Новак швырнул «розочку» в мусорную корзину и враскоряку побрёл долой.
***
Путь до «Атланта» Юля Вороткова преодолела лёгкой трусцой, подготавливая себя к настоящему забегу, которому не мог воспрепятствовать и разошедшийся дождик. Издали заметила, как в воротах нарисовался тип в одних сползающих шортах и кроссовках, и, спотыкаясь, поплёлся вниз по улице. Пьянь или сбрендивший. Юля брезгливо фыркнула. Развелось нынче фриков!
Она завернула в ворота, откуда вышел полуголый, прогарцевала ко входу в стадионный предбанник и очутилась в безлюдном и оттого слегка зловещем холле. В закутке сторожа бурчал зомбоящик. На экране гости ток-шоу с визгами кидались друг на друга, но зритель, которому предназначалось сие мелкодостойное действо, куда-то свинтил. Если сегодня смена того безногого душнилы, то и к лучшему. Вечно он со своими абьюзивными каментами.
Юля вспорхнула к двери, ведущей на поле. Какой-то шутник подпёр дверь стулом. Возможно, тот, голый.
К чёрту чужие шутки, она зря, что ли, пропустила встречу с девчулями? Не думая долго, Юля оттолкнула стул и прошмыгнула на лестницу. Здесь недавно мыли – все ступени в вонючей воде, из шланга течёт, ведро валяется. Бардак!
Она поднялась на трек и огляделась. Почти никого, сла-ава те Господи. Лишь чувак в белом шпарит у западной трибуны. Если не станет подкатывать, как иные здесь (взять хоть того картавого чмошника с залысинами и вечными его «здрастями» и «добрыйвечерами» – разве что слюной не захлёбывается!), то вечер удался.
Она вставила в уши наушники, запустила плейлист и начала пробежку под озорное мурлыканье Ильи Лагутенко. «Страху нет-нет, страху-ху!». Фига с два чувак в белом её догонит. Она на голову выше серой массы.
Козочка записала бы эти слова на родовом гербе, будь у неё таковой.
Или хотя бы у себя на майке. Прямо под принтом с Багзом Банни.
2022
Тиша
Потеха справляется с замком за минуту. Сухой щелчок, словно переломили ветку – и пожалуйте. Тиша нервно озирается. Полночная улица спит. За забором, по другую сторону дороги, покачиваются ветки можжевельника, скрывая засевшего на атасе Цыгана – Ваську Челнокова. Одинокий фонарь, понурясь, читает облепившие единственную ногу объявления: «Котят в хорошие руки…», «Списание долгов…», «Русская бригада строителей…» и самое заметное, с которого красными буквами кричит: «Пропал ребёнок… помогите найти…».
Чмокнув, приоткрывается дверь. Тиша внутренне сжимается, ожидая визга сигналки, но коттедж встречает глухой тишиной. Наводчик не подкачал. Потеха хлопает Тишу по плечу – не мешкай, мол – и взъерошенной тенью шустрит за порог. Тиша ступает следом и закрывает дверь. Руки слегка трясутся.
Неудивительно – третья делюга. Как говорит Толик Потешников, он же Потеха, сперва ссышь, после привыкаешь. Тиша пока не привык. Он думает: «Если выгорит, и привыкать не придётся».
Налобные фонарики вспыхивают одновременно, раздвигая темноту прихожей, но и уплотняя её до кромешной непроглядности за пределами светового кокона. Тиша невольно вспоминает одну из тех документалок, что любила смотреть Злата, когда детдомовцы собирались вечером в холле у телека: про глубоководных чудищ с огоньками на рылах, живущих во мраке под тоннами ледяной воды.
В центре светового кокона проступает физиономия Потехи – точно изрезанная рублёными тенями маска идола бестелесно парит во тьме, удерживаемая силой первобытного колдовства.
– Мой верх, твой низ, – произносит маска. – Как на нарах.
Голос прокуренный, старческий, будто его обладателю не сорок, а раза в два больше. Поговаривали, в самом начале стези домушника Потеху поймал на неудачном скоке хозяин хаты, который влил ему в глотку растворитель засоров. Видно, острый на язык Потеха посулил хозяину что-то особо заковыристое. Излёт девяностых, времена суровые… Тиша, впрочем, сомневается, что с тех пор они сильно смягчились.
– Без суеты, но не копайся, – наставляет Потеха, поправляя лямку рюкзачка. Лежащий в нём воровской инструмент отзывается глухим «клац». – Часа три у нас есть. До рассвета гагара не нарисуется. Цыган, если что, цинканёт. Мобилку секи.
Гагара – хозяйка дома. Белла Зервас – не хухры-мухры имечко. Вдова судьи и владелица магазина игрушек, мимо витрины которого Тиша не раз проходил. За стеклом высились баррикады коробок с конструкторами, манили модельки машинок, маршировали солдатики – в детском доме Тише о таких оставалось лишь мечтать, и лет десять назад он бы полжизни за них отдал. Ну и куклы, щекастые набивные карапузы. Они сидели на полках чинно, как в костёле, и даже сквозь стекло лучились теплом, уютом, мягкостью. Их хотелось обнять. Злате они бы наверняка понравились. Хотя, спохватывается Тиша, Злате сейчас должно быть тринадцать – время кукол для неё прошло.
Они пасли хату две недели и вчера им наконец улыбнулась удача. Зервас увезли на «скорой». А если ты не возвращаешься из больницы к ночи, рассудил Потеха, тебя продержат там минимум до утра. Самая пора идти на делюгу.
Тишины две делюги обернулись попадаловом. На первой его сняли прямо из форточки. За вторую прилетел год воспитательной колонии. Тиша надеялся, что с третьей ему фартанёт. Ведь теперь верхушника взял под крыло Потеха, а урка знает ремесло, как свои мальцы.
– С Господцем, – каркает Потеха, натягивая шапочку на самые брови и ныряя в темноту. Оставшись один, Тиша порывисто, с дрожью, вздыхает. Руки в перчатках вспотели, и не только из-за июльской жары. Он вдыхает глубже, словно приноравливаясь к атмосфере чужой планеты, и чует запах сушёных трав – точно рассыпали чай с чабрецом, – а ещё чего-то едкого, химического. Безотчётно думает о растворителе, которым однажды попотчевали Потеху, и против воли озирается. Луч фонаря высвечивает висюльки над порогом. Тиша не знает, как называются такие штуки. Амулеты, талисманы? Эта выглядит как треугольник с усеянным дырочками диском внутри – чисто глаз, наблюдающий и запоминающий. Наводчик уверял, что камер в доме нет, но Тиша не в силах избавиться от мысли о датчиках, которые в эту самую минуту беззвучно шлют сигналы на пункт охраны. Он чувствует взгляды на себе – кожей, между лопатками.
«Не ссы», – вспоминается напутствие старшака.
Ради Златы, в который раз повторяет Тиша про себя. Хата ясно, что богатая. Бабла хватит и на детектива, и на первое время. Найти Злату и рвануть в Сочи, а там выучиться на барбера или устроиться в порт. Рабочие руки везде нужны – прокормимся.
Думая так, он двигает наобум по чернильным внутренностям чужого жилища.
Своего у него с восьми лет не было.
Наитие приводит его в кухню. Таких кухонь Тише видеть ещё не доводилось – сплошь хром и белизна. Луч фонарика в восторженном изумлении скачет по углам. Тиша недоверчиво оглядывается в поисках датчика движений, а то и крохотной камеры, притаившейся под потолком, будто паук, но всё чисто. Это только больше его настораживает. Кажется ненормальным. Цивильный дом – а без охраны. Тишу одолевает сильное, до зуда, желание зажечь свет. Нельзя – одно из правил Потехи. Другое правило: шерстить без жалости.
Тиша подступает к высоченной, точно вытесанной изо льда, глыбине холодильника. Магнитики, облепившие дверцу переливчатой драконьей чешуёй, зачаровывают. Кажется, здесь собраны все города мира. Среди заморских столиц затесался фотомагнит с обнимающейся парой: представительный мужчина сдержанно улыбается, а смуглая красотка, лет на десять младше, трясёт каштановыми кудрями и хохочет во все свои тридцать два белоснежных. Хозяйка? Насколько Тиша знал, ей сейчас сильно за пятьдесят. Выходит, когда сделали снимок, Тиши и в планах не было. От этой мысли становится неловко.
Он тянет за ручку холодильника, и словно распахивается волшебный грот. Сколько продуктов! Сыры, нарезки, молоко, фрукты! Глаза разбегаются. Жаль, с собой не прихватишь. Только лавэ и цацки – таково третье правило Потехи. У Тиши, который с утра не ел, бурчит в животе.
Откуда-то из глубины дома брякает, гулко стучит. Тиша вздрагивает, потом вспоминает про своего наставника. Домушник «шерстит без жалости»: переворачивает всё вверх дном в поисках нычек. Пора и Тише подключаться.
Он извлекает из кармана спортивок выкидуху и вспарывает пакет с зеленью. Не находит ничего, кроме рукколы. Следом настаёт черёд коробки с пельменями. Картон лопается, пельмени брызжут на кафельный пол. Робость, с которой Тиша уничтожает чужое добро, затихает с каждой выпотрошенной упаковкой, вскрытой банкой, опрокинутой миской.
Не отыскав в холодильнике ни бабок, ни рыжья, Тиша напоследок щедро отщипывает от куска чеддера, заедает сыр виноградиной и идёт дальше по кухне, будто смерч, опрокидывая цветочные горшки, жестянки с мукой, солью и приправами, мусорную корзину. Даже под плинтуса суёт нос – где только не прячут деньги ушлые хозяева. Голяк!
Спустя четверть часа кухню не узнать. Тиша стоит посреди поруганного великолепия, тяжело дыша. Из-под шапочки струится пот. Стыд возвращается, куда более жгучий, чем до погрома. Тиша осторожно закрывает холодильник, точно это может исправить содеянное, и покидает бардак. Под ногами хрустит содержимое перевёрнутой сахарницы. Следующая комната ждёт.
И она выглядит многообещающей. Свет заглядывающего в окно фонаря косо низвергается на попирающий потолок книжный шкаф, монументальный и торжественный, как дорогое надгробье. Отливают золотом корешки книг. Тиша огибает грузное кресло, пристроившееся у дубового стола, и задёргивает гардины. Ночная синева кисельно сгущается, и воришке отчего-то думается о затишье, предшествующем началу киносеанса: вот-вот потусторонне замерцает экран и заполнит тьму.
Конечно, этого не происходит. Тиша возвращается к шкафу и распахивает стеклянные дверцы. Скользит беглым взором по полкам. Здесь всего хватает: книги по садоводству и вышивке перемежаются с анатомическими атласами и справочниками по хирургии. А на уровне глаз выстроились маслянисто-чёрные солидные фолианты с названиями на чужих языках, сладко пахнущие пылью и кожей. Тиша наугад вытягивает один из них, раскрывает, переворачивает и трясёт. Шелест всполошенных страниц напоминает треск крыльев мотылька, угодившего под абажур светильника. На этот раз Тиша не испытывает вины – в детском доме учили обращаться с книгами бережно, но читать он так и не полюбил. Совсем другое дело – кино!
Заначки нет. Не беда – не в этой книге, так в другой. Томик шлёпается на паркет. За ним летит второй – тяжёлый, словно кирпич, и тоже пустышка. Книжный ряд щерится Тише чёрными прорехами, точно рот с выбитыми передними зубами.
Вдруг его осеняет: что, если библиотека ценна сама по себе? Книги выглядят не просто старыми – древними, такие можно хорошо толкнуть на «Авито»… Ах, да. Третье правило Потехи! Никакого барахла.
И всё же Тиша буквально ощущает дороговизну этих книг. Движимый разгоревшимся любопытством, он вынимает особо увесистый том. Руки в перчатках, но Тише кажется, что обложка пропитана жиром. По её антрацитовой черноте тянется золотом название: «Cthäat Aquadingen. Korte transcriptie». Тиша перебирает страницы. Листы ломкие, тонкие, как папиросная бумага, и жёлтые, как стариковская кожа. Запах страниц горек, словно аромат роз, засохших на могиле. Шелест напоминает подкрадывающиеся шаги. Желание обернуться нестерпимо, и Тиша едва его подавляет.
Буквы, буквы, буквы, нагромождения замысловатых геометрических фигур, внезапно врывающиеся в их стройные колонны, и опять буквы. Изредка мелькают грубые наброски каких-то угольно-чёрных силуэтов, слишком жуткие, чтобы на них задержаться и рассмотреть получше. Тише и без того неуютно. Озадаченный – и встревоженный, чего греха таить, – он отбрасывает том и тянется за следующим. «Malgil, Buch der Sphären». «Malgil» отправляется следом за «Cthäat». Ещё один. «Livre d’Eibon, chapitres sélectionnés», что бы это ни значило. Уж Тиша точно не знает и лишь сетует, что не силён в английском. Книга, в отличие от своих соседок по полке, не кожано-чёрная, а в картонном прошитом переплёте, рассыпающемся под пальцами. «Livre» шмякается на кучу поруганных собратьев, выросшую у ног Тиши, пергаментные листы брызжут из-под обложки, как блевота. Следующая книга именуется «Scritti scelti del conte Cagliostro». Вот «Cagliostro» – это Тише знакомо, зависал там пару раз. Клуб прикольный, но пафосный. Содержание книги и вовсе разочаровывает: одни буквы с цифрами, даже картинок нет. И денег нет.
После неудачи с «Cagliostro» он перестаёт вчитываться в названия и гребёт с полок без разбору. Книгопад грохочет, листы вьюжат по комнате. Полки пустеют, бумажная гора на полу растёт. Чтобы добраться до верха, Тиша подтаскивает к шкафу кресло. Вскарабкивается на него, мокрый, как мышь. Руки дрожат и предплечья ноют. Но ему, наконец, везёт.
За собранием сочинений Бианки обнаруживается утопленный в стену сейф с кодовым замком. Тиша выдыхает ликующее: «Йес!». Он спрыгивает с кресла и едва не поскальзывается на ворохе книг. Решает закончить с комнатой и уж потом звать Потеху.
Поэтому Тиша потрошит кресло (вспоротая шкура вспенивается несвежей и жёлтой, будто стекловата, набивкой), выдирает плинтусы, срывает со стены натюрморт и бредёт к столу по разбросанным книгам, как по разъезжающейся черепице. Шарит под крышкой – пусто. Вскрывает лезвием простецкий замок, выдвигает ящик и видит клубки шерсти, спицы, ножницы, мешочки с пуговицами и без. Эмалированный лоток, в котором – крючки, зажимы, пара стеклянных шприцев, коробочка с иглами. За лотком – пластиковый пузырёк с зеленоватой жидкостью. И как прикажете это понимать?
Никак, проще забить. Это не важно, это – не сейф. Сейф – важен.
Гулкий удар за стеной. Не сверху – откуда-то из коридора. Тиша сжимается в панике, цапает задний карман спортивных штанов, где из-под ткани выпирает мобилка. Вдруг гагара вернулась? Цыган же должен цинкануть!
Он таращится в темноту дверного проёма, ожидая увидеть хозяйку (в его воображении она высокая и в белом хэбэшном костюме), а может… кого-то ещё. Пот стекает по бровям и ест глаза. Хочется содрать осточертевшую шапочку, перчатки и тереть, тереть, тереть лицо насухо, до красноты, а лучше – сделать ноги. Но опять вспоминается Злата, приставучая детдомовская малявка, от которой он поначалу не знал, как отделаться, а после прикипел, как к младшей сестрёнке.
Не осталось у них никого, кроме друг друга.
Вот потому он не уйдёт отсюда без добычи, и никто ему не помешает. Будь то фраерша с дурацким именем… или кто другой.
Стук не повторяется. Сколько Тиша ни ждёт, он слышит лишь удары собственного сердца. Когда они успокаиваются, Тиша отлипает от стола и направляется к выходу, топча книги. Пучок света от фонарика проваливается во тьму за дверью, искажая пространство вокруг. Тиша вновь думает о глубоководных рыбах, но теперь он ощущает себя одной из них – с лампочкой на морде, протискивающейся сквозь солёную пучину. Голова слегка кружится. Кабинет кажется бесконечным.
Наконец, Тиша выплывает в прихожую. Луч безошибочно указывает на карабкающиеся во мрак ступени. Тиша поднимается, подгоняемый их скрипом. Они напоминают смешки гопника, который заприметил лоха.
Второй этаж. Провалы дверных проёмов обступают Тишу, и он ненароком представляет могилы, вырытые в стенах, а не в земле. Думает, ёжась: скорее бы расквитаться с этой делюгой.
– Потеха! – громким шёпотом кличет он наугад в одну из «могил». – Потех!
– Заглохни! – раздаётся из соседней. – Чеколду отшибло?
И верно. Никаких имён. Правило Потехи номер… неважно, какой, Тиша уже со счёту сбился. Он идёт на голос, напоминающий свист закипающего чайника.
Крадун роется в шкафу с бельём, по колени утонув в холме из наволочек, ночнушек и пледов.
– Нашёл чего? – окликает Тиша.
Потеха сипло крякает, что означает у него саркастическое «Да».
– Херову тучу домашней порнухи, аршинный самотык и кляп для слишком любопытных.
Очередное правило: никогда не справляться об успехах. Дескать, фарт спугнёшь. Потеха весь состоит из правил.
– А у меня там сейф! – выпаливает Тиша. Может, Потеха довольствуется его содержимым, и они уберутся отсюда. Дом давит Тише на нервы всё сильнее. Он меньше очковал на первом скоке.
Урка оборачивается и щурится. Тени пиявочно извиваются на его физиономии, отчего она будто плавится.
– Ништяк. – Голос – будто на поросёнка наступили. – Ну, веди. У меня голяк. Разве что вон, зырь, какой фраерок раскорячился.
Потеха машет рукой вбок, и Тиша поворачивает голову вслед жесту. Луч облизывает дебелый бок двуспальной кровати, скользит по распоротому одеялу и утыкается в труп.
Тиша ахает.
– У богатых свои причуды, – фыркает Потеха.
За труп Тиша принял куклу мужчины – здоровенную, в человеческий рост. Она сидит, прислонившись к подушке, раскинув руки и ноги. Из раны от горла до паха на брюки куклы комковато вываливается набивка горчичного цвета. Голова куклы конфузливо свешивается на плечо. Кукла будто говорит: «Право, мне неловко, что вы застали меня в столь непотребном виде». Тиша приближается к кровати и отмечает, как искусно выполнено лицо – тут тебе и нос, и аккуратный приоткрытый рот, розовый, как у пёселя, и стеклянные, но кажущиеся живыми глаза, строго взирающие из-под кустистых бровей. Волосы – благородно-серебристый парик. Кого-то эта кукла напоминает, но прежде, чем Тиша догадывается, его опережает Потеха:
– Это ведь товарищ судья, – говорит он. – Нашей гагары покойный супруг. А знаешь, что внутри было? Холщовый мешочек. Я уж думал, с цацками. А там – порошок непонятный. Пыль пылью. Но не наркота. Не знаю, что такое, но вонький, чисто подмышка. Почапали, покажешь «медведя». Кстати, про самотык я не сочинил.
– Там код, – поясняет Тиша, спускаясь по лестнице следом за Потехой. – «Болгарку» бы. Думаешь, справишься?
– Вот моя «болгарка». – Потеха вскидывает руку и шевелит пальцами.
Они входят в комнату поруганных книг. Потеха хмыкает, оценив срач.
Тиша показывает. Потеха карабкается на кресло. Его тень пляшет на обоях горбатым троллем.
– Вникай, – говорит домушник снисходительно и колдует над кнопками. Слышится череда мягких попискиваний, а затем – щелчок и лёгкий скрип дверцы. Тиша восхищённо ахает. – Таким «медведикам» изготовитель ставит запасной код на случай, если лох забудет свой. Часто это восемь восьмёрок или пятёрок. Инструкция советует его менять. Но лохи ведь не читают инструкций.
Он хохочет и треплет Тишу по затылку.
– Учись, студент!
– Блин! Вот ты голова!
– Тэ-эк, что у нас здесь? – Потеха запускает руки в сейф. Из-за верхней полки Тиша не видит, что творится, и слышит одно бесконечное шуршание. Ему представляются жирные пачки денег, стянутые бумажными полосками. Баксы, но и рублям он будет рад.
Шуршание сменяется бряканьем. Потеха отшвыривает какую-то склянку. Она разбивается о край стола, и в воздух взмывает пепельная взвесь, искрящаяся в свете фонарика. Тянет едко-телесным, отчего щиплет в носу и наворачиваются слёзы. Тиша в непонятках приглядывается к осколкам и остаткам порошка. Кокс? Непохоже. Кокс беленький.
Рядом шмякается вторая склянка. Пробка слетает, и из горлышка на книги течёт мутная вязкая жижа, похожая на гной. Тиша брезгливо отшвыривает её носком кеды. Склянка летит в угол, и под брызгами жидкости страницы шипят, будто ошпаренные кислотой.
А Потеха всё шуршит, и Тиша не сдерживается:
– Сколько там?
Потеха смотрит вниз. На его щеках проступили пунцовые пятна.
– Не унесёшь, – по-старушечьи ворчит домушник и спрыгивает на пол, предлагая Тише лично насладиться добычей. Тишу не надо приглашать дважды. Он взбирается на кресло и почти по плечи ныряет в сейф.
Его взору предстаёт пачка бумаги, но не с американскими президентами, увы – лишь стопка ксерокопий. Тиша вытаскивает её и с растущим разочарованием перебирает страницы, словно те ещё способны превратиться в купюры.
Перед ним мелькают колонны загадочных символов, отдалённо напоминающих фигуры из учебника по геометрии для старших классов. Ни один из них не повторяется, но вдоль каждой колонны бегут вереницы строк – перевод, сделанный красной ручкой. Почерк безобразный, будто у врача. Тиша различает лишь отдельные слова, но и те не вносят ясности. «Нигредо», «абсциссор», «пятая стихия», «эссенция»… «Эссенция» встречается чаще всего. Одна из страниц перечёркнута – шрамы карминовых линий почти прорывают бумагу, – а понизу надпись здоровенными буквами: «НЕ ТО! ТВОЮ МАТЬ!».
– Что за говно?! – взрывается Тиша.
– Денег нет, но вы держитесь, – ядовито отзывается Потеха.
Тиша отшвыривает прочь ворох страниц. Бумага кружит по кабинету, точно сухие листья над костром.