Тут писатель рухнул, словно поваленное ветром огородное пугало, ударился плечом о софу, перекатился на пол и замер на боку с выражением крайнего изумления на лице. Очки сорвались с носа, линзы разлетелись. Чёрная жижа лениво поползла по паркету из-под головы Янковского, и трусливая надежда Жени испарилась.
– Господи! – пискнула она, бухаясь на колени. Поползла к Янковскому. Сама не осознавая, что творит, простёрла руки к телу, к голове. Пальцы, коснувшись затылка, встретили неестественные изломы, погрузились в сочное, упруго-податливое. Женя шарахнулась назад и, по-прежнему не отдавая себе отчёта, прижала ладони к губам в неодолимом ужасе и горе. Отдёрнула, ужасаясь ещё пуще, но на язык успел просочиться солёно-терпкий вкус медяков.
«Я убийца». Обжигающее откровение расцвело в её бездонно-пустеющем сознании.
– Простите, – проскулила она.
«Глупейшая реплика, – говорили отстранённые глаза писателя. – Я никогда не вставил бы такую в рассказ». Без очков Янковский казался голым и беззащитным. По его подбородку вязко потянулась капелька слюны. Пахло сладковатым, тёплым, масляным, и где-то под потолком деловито жужжала муха.
И ещё какой-то звук. Даже не звук – ритмичная вибрация, словно не мозг обнажил Женин удар, а сердце. Превозмогая страх, она подалась вперёд и заглянула в рану.
Под облепленным волосами и похожим на раздавленные ломти рыбьей печени веществом мозга пульсировало нечто. Будто паук, стремящийся вынырнуть из вязкой слизи и клокочущей крови. Писатель умер, но эта штука в его черепе продолжала жить. И, как любое живое существо, имела свои потребности.
Глаз Жени – тот самый, ведьмин – откликнулся на пульсацию вспышкой боли. Словно невидимые опалённые пальцы проникли в глазницу, сжали комок содрогающегося желе и выкрутили. Она неловко поднялась, и окостеневшие ноги отозвались мучительным зудом. Надо бы вызвать медиков или полицию, понимала Женя. И она обязательно это сделает. Только закончит куда более важное дело.
Экран ноутбука горел ровным матовым светом. Заманчивым. Она переступила через труп и приблизилась к алтарю писателя. Прищурилась. Букашки-буковки, мельтешившие в млечной глубине, выстроились в стройные ряды текста:
лишь отдалённо напоминала человеческую. Даже тьма, её окутывающая, не могла обмануть. От груди и выше она – оно – было обожжено, как дерево после пожарища. Чёрная растрескавшаяся кожа хлопьями осыпалась к ступням кривых лап. Расставленные в локтях руки оканчивались головешками, из которых торчали заострённые, будто заточенные, серые кости. Голова – обугленный бурдюк с выжженными глазницами, промеж которых багровела мизерная, не больше монетки, дыра. Из неё безостановочно и тягуче стекала алая струйка крови. Но эти подробности меркли перед той, что дала этой бредовой, кошмарной твари имя.
«Крысиные Зубы», – обдало, как кипятком, Иру.
Крысиные Зубы. Пара резцов, здоровенных, как разделочные ножи, и жёлтых, как клавиши рояля, разрывали вечно голодную пасть, отчего голова
Женя уселась в кресло. Оно оказалось привычно-уютным, точно лишь её и ждало. Опустила пальцы на клавиатуру. Оставляя на ней кровавые разводы, продолжила:
демона запрокидывалась за костлявые пики плеч. Но ни положение головы, ни слепота, знала Ира, не мешали исчадию её видеть.
Подтверждая догадку, Крысиные Зубы выпрыгнул из мрака тоннеля и вскачь, то на задних лапах, то сразу на четырёх, устремился к ней.
И замерло время, как замерли разбитые каминные часы. Пальцы, поначалу неуверенно пробующие клавиши, набрали темп и вскоре порхали, как кровоточащие мотыльки. Подвластные зову, просыпáлись на экран буквы. Мир вне крошечного пространства вокруг алтаря прекратил существовать. Растворились окна, стены и всё, что за ними: озадаченные возгласы, переходящие в крики, истеричный вой сирены, прокатившийся с севера на юг, кашляющие хлопки выстрелов. Не имела значения боль, закручивающаяся вокруг «ведьминого глаза», просачивающаяся в мозг, как не имели значения и синие, резкие, точно сварка, вспышки, заплясавшие в голове, едва Женя осилила свою первую десятку страниц. Ломота, стянувшая запястья колючей проволокой, пузыри мозолей, вскипающие и лопающиеся на кончиках пальцев, её собственная кровь, которую впитывала клавиатура – всё мелочь, всё пыль и ничто. Роман – вот единственное, что имело значение, что наполняло смыслом возглас Янковского: «Никогда!». Остановиться? Кощунство!
– Никогда, – шептали пересохшие губы Жени. На другом конце города очнувшаяся от наркоза Сюзанна Матвеева визжала, терзая ногтями кокон из бинтов, в который превратилась её голова.
– Никогда. – Бронированная машина увозила в секретную правительственную лабораторию гору растёкшегося по кузову клыкастого студня – бойфренда Сюзанны.
– Никогда. – Сидящая на унитазе Олька Аверченкова с растущей тревогой вслушивалась в шорохи, идущие, казалось, из самих стен, будто змеи протискивались между перекрытиями – нескончаемые, извивающиеся, бледные. С пальцами вместо голов.
– Никогда.
***
Минули часы, недели, годы, когда Женя оттарабанила капслоком КОНЕЦ и оторвала от монитора ороговевшие волдыри, в которые превратились глаза. За окном занимался серый рассвет. Тридцать девять страниц – и она выжата; хуже – использована и выброшена. Вместо рта – пустыня Гоби. Женя потянулась к чашке писателя, где ещё оставалась вода, но та шарахнулась от распухшей клешни, покрытой подсыхающими и свежими выделениями из лопнувших мозолей, свалилась со стола и разлетелась вдребезги. Вопящий от боли глаз – «ведьмин», – казалось, разросся, как у циклопа, и заполнил всю черепную коробку. Синие вспышки долбили беспрерывно, ядовитой светомузыкой озаряя растрескавшиеся костяные своды, где прежде возлежал мозг. Зато биение, которое исторгалось из разбитого затылка Янковского, смолкло. Будто остановилось оголённое сердце.
«Опухоль – антенна», – предполагала она.
«Твой «ведьмин глаз», – возражал Янковский.
«Их сочетание, – восхищённо осознала она. – Как ключ и замóк. Мы повернули ключ и распахнули врата в… нечто. В Ту Сторону»
Она выползла из-за стола, неуклюжая, как вернувшийся на Землю космонавт. К горлу подкатил комок, и минуту она стояла, вцепившись в спинку стула: глаза закрыты, под веками – грозовые каскады вспышек. Когда тошнота отступила, Женя разлепила веки и заковыляла к выходу, раскинув искалеченные руки. Будто заново училась ходить.
На тело писателя она не взглянула.
Город затянуло седым туманом, и Женя плыла в нём, безучастная, как шлюпка без гребца, затерявшаяся в водах неизведанного океана – того, что был изображён на карте в кабинете Янковского. Туман накатывал волнами, как бесцветный студень… как пульсация в ране на голове писателя, и эта пульсация погружала в дрёму. Женя сомнамбулически продолжала плыть. Иногда на пути попадались предметы, неуместные там, где она их заставала. «Вольво», перегородивший тротуар поперёк, дверца водителя открыта, а салон набит сырым чернозёмом, из которого топорщатся гроздья поганок. Или детская коляска на газоне – под надвинутым козырьком что-то ворочается и сочно чавкает. Женя равнодушно плыла мимо. Одно время что-то тёмное и громадное бесшумно двигалось в тумане на границе видимости, одесную её, но возле дома отстало.
Лифт не работал. Женя отупело поволокла себя по лестнице. Кровавые пунктиры, которые оставляли на перилах ладони, отмечали её восхождение.
Кусака поджидал на стене у мусоропровода. Пунцовый, будто обваренный кипятком язык, янтарные кругляши радужек в безумной голубизне глаз, вертикальные щёлки зрачков. На месте рта – пилорама.
– Времени не терял, – просипела Женя заржавевшим горлом древней колдуньи.
Кусака хранил молчание. Его ухмылка была красноречивей слов.
– И что ты можешь? – каркнула Женя. – Заплюёшь меня краской, нарисованный кусок говна?
Глаза Кусаки тягуче, натужно поползли по стене. Нашли Женю и замерли, изучая. Женя показала живоглоту фак – лоскуты лопнувшей кожи свисали с подушечки пальца – и поплелась к себе на этаж.
Вот и квартира. Трижды уронив ключ, Женя, наконец, смогла затолкать его в замочную скважину. Ввалилась в прихожую и окунулась в новые, чужие запахи. Сырая штукатурка, плесень… и пепел.
Пускай.
«Ключ и замóк», – твердила она про себя, пробираясь на кухню. «Ведьмин глаз» и опухоль», – на репите, когда глотала из чайника воду со вкусом песка. Напившись, подставила изувеченные кисти под кран. Сток с чавканьем всасывал нежно-розовую жижу.
Желудок скрутило. Женю вырвало в раковину тёплой водой с желчью. Сток алчно сглотнул.
Не закрыв кран, Женя в прострации – мокрый рот, отсутствующий взгляд – опустилась на табурет. Бесконечно долго наблюдала за звуками, доносящимися из комнаты, что служила ей одновременно гостиной и спальней. Там кто-то двигался. По стенам, по потолку.
Пускай.
Накопив толику сил, погрузила руку в сумочку и нащупала смартфон. Извлекла на свет. Скользким указательным пальцем с треснувшим ногтем выстукала пароль и ткнула в значок «Телеграма». На канале Красного Сталкера появилось новое послание, состоящее из нескольких постов. Чтобы вникнуть в смысл, Женя прочла его дважды.
Сталкер витийствовал в своей вычурной манере.
Итак, котятки, вот и наступает конец моему уютному бложеку, а заодно и всем вам. Потому совет: отложите девайсы и проведите оставшееся время с близкими, доделайте недоделанное, скажите невысказанное, а кто верующий – покайтесь. Тот, Кто Ворвался В Наш Мир, как я его называю за неимением подобающего имени, неуничтожим, неостановим и ненасытен. Ещё он, похоже, вездесущ, как Дед Мороз, который за ночь обойдёт все дома в стране и побывает на кремлёвской ёлке. Только подарков у него не припасено. Зато имеются огроменные зубы, больше морды, которой, по сути, нет. Вы не спутаете, если увидите. КОГДА увидите. Берите билет на поезд, летите самолётом, прячьтесь в бункере, у кого он есть. Может, выиграете день-другой. Может, нет. Тот, Кто Вырвался, придёт.
Ты всё ещё со мной, драгоценный читатель? За такую преданность я тебя вознагражу. Я открою тебе свой секрет. Тебя ведь интересовало, как я узнаю подноготную тёмных страниц жизни нашего городка? Тогда внемли!
С месяц назад у меня из груди выросла ручка, точь-в-точь как у бабушкиного радиоприёмника. Я проснулся, и вот она, заместо соска. Ладно бы волосы на ладонях, я бы понял, но почему ручка? Поначалу я даже расстроился, но скоро открыл массу преимуществ такой ретро-киборгизации. Стоило покрутить ручку, как я начал улавливать переговоры из закрытых каналов связи местных спецслужб. ФСБ, полиция, медики – всё, что обсуждали они, знал и я. И делился с тобой, мой дорогой читатель-почитатель. Ибо я за максимальную открытость.
Коль всему конец, я решился на деанон. Разреши представиться! Валентин Ролдугин, wannabe-журналист, блогер-инвалид и Ванга поневоле. Жаль, не узнаю, кто ты, но буду считать, что хороший человек. Засим прощаюсь! Долгие проводы – лишние слёзы, а я бы ещё хотел успеть выкурить сигарету. Лав энд пис. Все там будем.
К последней части послания было прикреплено селфи. Детское личико, нежные, как пух, белесые волосёнки. Россыпь карминовых пятен на бледном, как из теста, лбу. Глаза по-прежнему грустные, хоть несостоявшийся Женин кавалер и силился улыбнуться. Инвалидное кресло не попало в кадр, но перекрученная рука была видна хорошо. Из расстёгнутой рубашки сдобно белела грудь, а из груди торчала серая ребристая ручка с насечками. Кажется, пластмассовая. И правда, заместо соска.
Женю затрясло в конвульсиях беззвучного хохота, похожего на икоту. Вот-вот разорвёт от смеха – рёбра раскроются, как тропический цветок, парные внутренности вывалятся на колени. Эта мысль вызвала у неё новый приступ развесёлой агонии. Слюна побежала с идиотически отвисшей губы.
Женя вонзила смартфон в сахарницу и похромала в гостиную-спальню – на скрежет шагов по осколкам и трепетание сквозняка. Ещё не дойдя до комнаты, знала, что утренний гость идёт навстречу. Линолеум вскипает, тает стекло под вывороченными когтистыми ступнями, хлопья сажи оседают на колючие плечи, как перхоть прóклятого. «Ведьмин глаз» бьётся, словно яйцо с безобразным птенцом. Разряды кобальтовых молний пронзают голову.
В дверях Женя и гость встречаются. Красный Сталкер называл его Тем, Кто Ворвался В Наш Мир, но Жене – единственной на Земле – известно настоящее имя.
«А зубы и впрямь больше морды», – успевает подумать она.
И взрывается безудержным гоготом прямо в пышущую жарким зловонием, наполненную пеплом, что твоя печка, надвигающуюся пасть чудовища, из которой костяным навесом вздымаются крысиные резцы.
2021
Новогоднее (не)настроение
– Андрей Захарович.
Мальцев поднял отяжелевшую от воспоминаний голову. Последние полчаса он пытался спрятаться от мира со всеми его приметами неумолимо надвигающегося праздника, притворяясь, что читает изменения к учебному плану. Он осторожно глянул из-под очков на Веру Ликсутину, хлопочущую в учительской. Воспоминания душили, не торопились отпускать.
– Ну разве не сказка? – Вера водрузила на верхушку искусственной ёлочки серебряный шпиль и слезла со стула. В растянутом свитере и вельветовых брюках она напоминала белку, сытенькую и деловитую. Подле суетилась дочка Веры, Лада. Маленькая помощница.
Мальцев вежливо покивал.
– Конечно, не чета городской ёлке, – добавила Вера извиняющимся голосом. – Но нам хватит. Да, Ладочка?
– Здорово у нас получилось, мам! – звонко воскликнула девчушка, обнимая Веру за ногу. Мальцев невольно улыбнулся. Лада заметила и спросила: – А вы пойдёте на ёлку, дядь Андрей?
«Кроха, кроха, жизнь не всегда будет сказкой». Он снова улыбнулся, на этот раз вымученно.
– У меня уж возраст не тот. Покушаю, телевизор посмотрю и на боковую.
– В Новый год можно не спать. Да, мам? – Лада запрокинула головёнку.
– Это уже как дядя Андрей… как Андрей Захарович решит.
– Но ведь грустно же.
«Ей столько лет, сколько было Карине», – подумал Мальцев. Воспоминания снова всплывали на поверхность, как кракен в облаке чернил, и он отпрянул от разверзшейся пучины, отбежал по берегу, но недалеко – и ненадолго. В конце концов он вечно возвращался к линии прибоя.
– Что прицепилась? – одёрнула девочку Вера. – Достань лучше «дождик». Господи, праздник через неделю, а у нас не украшено!
– В туалет хочу! – заявила Лада. Вера со смущённой миной взглянула на Мальцева: мол, ребёнок, что взять?
– Беги, быстро. Налево в конце коридора. Помнишь, где лево?
– Рабочая рука, рабочая рука! – выпалила девочка. Она была левшой. «Смышлёная», – подумал Мальцев. Через год ей предстояло пойти в первый класс, где он станет учить её предмету «Окружающий мир». Если школу не расформируют, конечно. Тут Мальцев, которому оставалось два года до пенсии, насупился. Из Раутаои до города сорок минут автобусом. Двадцать, если старенькая «Нива» не подведёт. Да и бензин нынче на вес золота. Мальцев помрачнел пуще прежнего.
Лада выскочила за дверь.
– Руки помой! – крикнула вслед мать. – Шило.
– Ёлочка славная, – похвалил Мальцев Веру за труды. – Я просто далёк от этого всего, вы же знаете.
Вера запустила руки в пакет с мишурой и вывалила на стол спутанный искрящийся ком.
– Моя бабушка, царствие ей небесное, говорила: если новогоднего настроения нет, надо его себе создать.
«И мы так говорили, – Мальцев мысленно вернулся к предновогоднему вечеру тридцатилетней давности. – Это не работает. Больше нет»
Вера истолковала его понурость по-своему:
– Вы не из-за Артёмчика ли?
Мальцев и думать забыл про Артёмчика, хотя с тех пор, как вернулся в Раутаою, постоянно видел его по пути в школу. Улыбаясь во весь рот, полный тёмных неровных зубов, юродивый подходил на шаг-другой, потряхивал банкой для подаяний и мяукал: «Привет». Мальцев ходил одной дорогой сотни, тысячи раз, его волосы седели, спина сутулилась, глаза теряли блеск, а Артёмчик оставался юным: рассеянный ребёнок, заблудившийся в теле взрослого.
Перед рассветом его замёрзшее тело нашли на обочине. Мальцев видел отъезжающую «скорую», когда шёл на работу. Сейчас его воображение дорисовало картину: лицо несчастного утонуло в сугробе, а черногубый рот набит снегом. Подле – опрокинутое ведёрко с заиндевелой, нетронутой мелочью.
– Бедненький. – Вера покачала головой. – Когда я проходила мимо, он всегда говорил: «Ты красивая». Теперь уж не скажет. Господи, господи…
«Что говорил он мне в последний раз? – подумал Мальцев. – «Ты красивый»? Вряд ли. Что-то…»
Что-то про ту ель, которую водрузили на площади у парка. Учитель прикрыл глаза, вспоминая.
– Привет, – ухает попрошайка, подпрыгивая, как воробушек. Идущий мимо Мальцев борется со скупостью. Это вечная битва с непредсказуемым исходом. До получки ещё четыре дня, в кармане – вошь на аркане, потому сегодня побеждает скупость.
– Извини, Артёмчик, в другой раз, – оправдывается он, сильнее вжимая голову в плечи и ускоряясь. Тогда чудик бросает ему вслед предостережение.
– Не ходи на ёлку. – Мелочь в банке брякает, точно льдинки… но Мальцев по неизвестной причине представляет пригоршню выбитых зубов. – На ёлку не ходи.
– И в мыслях не держал, – бурчит Мальцев и тотчас забывает о предупреждении. Кого заботят слова юродивого? Суеверных старушек, а Мальцев в сказки не верит. Давно.
Учительница тем временем погрузилась в меланхолию.
– Артёмчик любил праздники. Как Новый год, он вокруг ёлки пляшет, смеётся… Забрал Боженька под праздники и прямо в рай.
– Говорят, морозы усилятся, – невпопад заметил Мальцев и поправился: – Вы прям приуныли. Вспомните вашу бабушку: сами создавайте себе новогоднее настроение.
– Вот и вы дома не сидите. Приходите к парку, ёлка у нас в этом году – красавица. Воронов расстарался. Мне рассказывали… – Она понизила голос. – Не из лесхоза он её подтянул.
– А откуда? – спросил Мальцев приличия ради.
– Пожары были с лета до осени, помните?
– А то. Аж финнов прокоптили.
– Вот эту ёлочку как горелую и списали.
– Ловкач этот Воронов, – покачал головой Мальцев. – Куда мы катимся?
– Ну раз уж так случилось… Приходите, в общем!
– Поживём-увидим, – уклонился Мальцев. Разумеется, никуда он не пойдёт. В новогоднюю ночь его ждала шахматная партия с самим собой, поминальные сто грамм и воспоминания. Фотография Карины в изрезанных морщинами ладонях и безмолвные слёзы, которые можно не скрывать.
И которые никого не касались.
– Ну как вы вешаете? – проворчал он запутавшейся в «дождике» Вере. – Смотреть больно. Дайте я уж.
По коридору прокатился топоток быстрых ножек и в учительскую влетела Лада.
– Андрей Захарович пойдёт на ёлку! – порадовала её мать. Мальцев скрипнул зубами: только с пистолетом у затылка.
– Ура! – подпрыгнула Лада. Покопалась в кармане и выудила мандарин. – Угощайтесь, дядь Андрей.
Мальцев принял подарок. Мандарин был солнечным, нагретым. Как в далёком детстве, Мальцев поднёс жаркий плод к лицу и вдохнул сладко-горький аромат.
Запах праздника, столь же горько им ненавидимого.
– Спасибо, милая, – сказал Мальцев, надеясь, что никто не заметил, как дрогнул голос.
***
Они закончили украшать кабинет в девятом часу. Мальцев не стал дожидаться, когда Вера с Ладой оденутся, распрощался и спустился в утонувший в густых тенях безлюдный холл. За порогом школы опять вспомнил про Артёмчика. Выйти наружу – как космонавту очутиться в космосе, чёрном и мёртвом. Стужа не замедлила вцепиться в лицо шершавой пятернёй, сграбастала за грудки, устремилась под шарф. Воздух пах сталью. Отсюда, со школьного крыльца, Мальцев мог видеть поворот, где нашли несчастного побирушку. Прошлой ночью ударил мороз в двадцать градусов, и, если верить синоптикам, сегодня Раутаою ждало повторение.
У Мальцева не было причин им не верить. Клубы пара, которые он выдыхал, казались твёрдыми. Они плыли в ночи искрящимся инеем.
«Не ходи на ёлку», – увещевал Артёмчик.
Неожиданно для себя Мальцев почувствовал упрямое, сердитое, даже капризное желание поступить наперекор. Где-то на границе рабочего посёлка торжественно высилось праздничное дерево, нарядное, сверкающее огнями, как ракета на старте; вздымалось в угольное небо, предвкушая ликующих гостей. Пережившее Карину на тридцать лет и торжествующее победу.
Его давний, лютый враг. Мальцев представил, как подступает к нему с топором в руках, отчаянно, решительно, чтобы проверить, чья возьмёт на этот раз.
Он сунул кулаки поглубже в карманы дублёнки и зашагал в противную от дома сторону – к парку. Снег скрипел под ботинками, как толчёное стекло. Одноглазые фонари роняли на сугробы световые пятна цвета заживающего синяка.
До парка – минут десять пёхом. Вторую половину пути Мальцев, потеряв терпение, преодолел едва не бегом. Студёный воздух врывался в горло, вспарывал гортань. Мальцев перестал замечать это, когда домишки расступились и показалась ёлка. Иллюминация превращала её в затонувший НЛО. Мальцев сбавил шаг, но не остановился.
Перед взором разворачивались новые подробности. Вот столбы с репродукторами, похожие на воткнутые в наст гигантские сгоревшие спички – выстроились в почётном карауле вдоль аллеи и набирались сил, чтобы утром грянуть: «Расскажи, Снегурочка», «Три белых коня» и прочий новогодний вздор. Под столбами жались друг к дружке озябшие киоски. Надписи на дощечках сулили желающим глинтвейн, какао и блины, но ставни оконец были закрыты. Большущая горка, в темноте напоминающая слона, ныряла стальным хоботом в снег. За всем этим – антрацитовый частокол парковых деревьев, окаймляющий площадь по дуге и погружающий её в ещё больший мрак. Только ель светилась болотными огнями гирлянд, и от этой цветомузыки у Мальцева поплыло в голове. Именно тогда внутренний голос впервые шепнул ему поворачивать назад.
Мальцев, конечно, ослушался.
Враги сходились, и ель вырастала, заполняя всё видимое пространство – влево и вправо, вверх и вниз; вздорная барыня, нарядная и пышная. Ненавистная. Да, глупо ненавидеть символ Нового года, но пересилить себя Мальцев не мог. Не хотел. К ненависти примешивалась жгучая обида, и губы сами, как давным-давно, вышёптывали: почему? почему?
Резиновый Дед Мороз, попирающий пирамиду бутафорских подарочных коробок, пустых, как несбывшиеся надежды, беспомощно улыбался его немым вопросам. Отблески гирлянд ползали по щекам куклы, будто призраки слепцов ощупывали нарисованный румянец, пытаясь вспомнить, что есть цвет. Днём Дед Мороз наверняка выглядел добродушно. Сейчас же у него было лицо лунатика, очнувшегося среди глухой чащобы: потерянное и испуганное. Ель обнимала резинового волшебника угольно-чёрными лапами – то ли утешая, то ли пытаясь задушить.
– Ты не волшебник, – выплюнул Мальцев облако пара. – Лживый кусок дерьма, вот ты кто.
Тридцать лет назад перед другой ёлкой и другим Дедом Морозом, в больничном холле, под бой курантов Мальцев загадал желание. Шампанское в больнице запрещалось, поэтому он разломил припасенный мандарин и съел, дольку за долькой. Нелепый поступок отчаявшегося взрослого, но когда твоя дочь лежит с пневмонией, опутанная капельницей, словно щупальцами, кто дерзнёт пенять?
Не помогло. Наутро Карины не стало. А Дед Мороз со своей проклятой ёлкой – вот они, здесь, пожалуйста. Даже выросли за тридцать лет, заматерели. Будто питались несбывшимися – неисполненными – желаниями.
Мальцев сделал ещё шаг. Теперь он мог бы, протянув руку, коснуться еловой лапы – да не было такого порыва. Горько, весомо пахло хвоей. Хвоей и… чем-то ещё. Мальцев вдохнул глубже. Его зрачки расширились.
Воздух, наполнивший грудь, нестерпимо и остро пах гарью.
Перед Мальцевым предстала картина: стена огня безудержно пожирает стену леса, превращая вековые деревья в чёрные скелеты. Бестолково мечутся, сталкиваясь в затянутом смогом небе, птицы с выжженными глазами. Обезумевшее зверьё, раздирая шкуру о сучья, прёт сквозь чащу в безнадёжном порыве спастись от ненасытного ада, что катится по пятам. Лес, погибая в грохоте пламени, сыплет проклятьями равнодушным карельским богам – а может, крохотным белым двуногим, разлившим бензин и чиркнувшим спичкой.
Мальцев тряхнул головой, отгоняя видение. Гирлянда перемигивалась, точно посылая ему сигналы азбукой Морзе. Мальцев невольно подумал о стылых гнилостных трясинах, сокрытых в непролазных дебрях. Подумал о снующих в бездне мирового океана безобразных рыбинах, которые огоньками подманивают рыбёшек помельче к оскаленным пастям. Отпрянул. Подвернул ступню и взмахнул руками, удерживая равновесие. Пальцы в перчатке чиркнули по протянутой еловой лапе – будто рукопожатием обменялись. По запястью пробежала дрожь омерзения, которую Мальцев уже не мог списать на расшалившиеся нервы.
Что-то не то было с елью. Что-то неправильное.
Потревоженная древесная лапа продолжала раскачиваться, точно пыталась дотянуться. Колыхались ёлочные шары, в которых Мальцев видел себя – распятого и осквернённого. Шары потрескивали на морозе, словно в них царапались, пытаясь проклюнуться, уродливые башкастые птенцы. Покачивание игрушек вгоняло в сон. Мальцев запрокинул голову и увидел, как волны пробегают по болотно-зелёной шкуре. Казалось, дерево дышало. Плотная чернота струилась меж ветвей, принимая зыбкие формы, слишком мимолётные, чтобы их узнать, но от того не менее жуткие.
«Мы можем поладить, – казалось, нашёптывала ель. В воображении Мальцева – хотя сейчас он не был уверен, что дело в одном воображении – голос ряженого чудища звучал шершаво и вкрадчиво. – Достаточно лишь немного праздничного настроения»
И Мальцев едва не поддался. Как здорово, точно в безоблачном детстве, стоять на морозце под ёлочкой, задрав лицо к небу, ловить ртом снежинки и ожидать чуда. Стоять бесконечно долго. Ждать, когда явится, опираясь на посох из сосульки, Мороз Иваныч и одарит детишек гостинцами. Маленький Андрюша весь год вёл себя хорошо и заслужил награду. Игрушечную железную дорогу!
В беспамятстве Мальцев шагнул к дереву. Втиснул руки в карманы. В правом пальцы нащупали упругий мячик, невесть как там очутившийся.
Нет, не мячик – мандарин. Подарок Лады. Враз вспомнилась другая ёлка. Больничный холл, пузатый телевизор на тумбочке, размалёванный пластмассовый карлик вместо настоящего зимнего волшебника.
Сжимая мандарин в перчатке, пожилой учитель попятился.
– Вот дрянь. – Слова срывались с губ и замёрзшими птицами падали на истоптанный снег. – Лучше бы ты и вправду сгорела. Сукина до…
Еловые лапищи расступились. Тени потекли по стволу, заполняя трещины в коре, и из бесформия выступило лицо. Дуги бровей, некогда наивно-удивлённые, были изломаны агонией, глаза – выпучены, рот с редкими зубами – раззявлен. Из удушающих объятий ветвей на Мальцева таращился Артёмчик. Никакого «привет» – юродивый беззвучно вопил. Его глотка была забита чёрным снегом.
Мальцев попятился. Ель надвигалась. Сжался в ужасе резиновый Дед Мороз. Мальцев развернулся и бросился наутёк, оступаясь и суча руками. Ледяной воздух хрустальными когтями терзал лёгкие. Под ногами хрустел снег, но Мальцеву казалось, что его настигает громадный, обдающий жаром исполин. С небес колюче смеялись стеклянные звёзды.
Есть ли зрелище комичней, чем старик, убегающий от собственной тени?
***
Утром тянуло сердце. Мальцев выбрался из-под одеяла, поёжился, сунул ноги в тапки и, кутаясь в халат, прошлёпал на кухню. Тьма ночи нехотя отползала и медленно выцветали синие тени, наполнявшие дом. Взгромоздившись на табурет, Мальцев смерил давление. Повышенное – как он и ожидал. Запил амлодипин водой с корвалолом. Подождал, пока отпустит, неосознанно массируя грудь – живое воплощение поговорки «Старость не радость». Когда тени окончательно поблекли и проступило солнце, Мальцев, продолжая поёживаться, включил радио и взялся стряпать.
Рабочий посёлок Раутаоя был настолько продвинутым, что имел свою радиостанцию. После сбивчивого зачитывания новостей (мир с идиотической целеустремлённостью продолжает скатываться в дерьмо) и прогноза погоды (морозы не собираются ослабевать) ведущий ликующе объявил:
– А для тех, кто в танке, напоминаем, что в Раутаое к празднику установили здоровенную живую ель, и теперь тридцать первого числа все желающие могут встретить Новый год в компании зелёной красавицы! Обещается красочное шоу…
Скривившись, Мальцев шлёпнул по кнопке приёмника. Радио заткнулось. Учитель невольно вернулся к событиям прошлой ночи.
Не мог он видеть то, что, как Мальцев думал, он видел. Зрение давно стало подводить. Хуже, его стала подводить голова. Он соображал туго, начал забывать всякие мелочи. Пока мелочи. После вчерашнего врать себе не имело смысла: старость бесповоротна и беспощадна. Понимая это, Мальцев не ощутил ни тоски, ни отчаяния. Одно выбеленное, как заснеженное поле, равнодушие.
– У меня есть этот день, – молвил он в тиши кухоньки, нарушаемой лишь тиканьем часов. – Проживи его, а дальше… дальше будет ещё один.
Позавтракав пшённой кашей на воде, учитель напялил телогрейку, валенки, ушанку и вышел во двор. Мальцев жил в собственном домике. Домик был приземистым, кирпичным, со стенами, выкрашенными некогда жёлтой, а теперь выцветшей до молочного цвета краской и трёхскатной крышей, начинающей местами ржаветь. Неказистый, зато свой, дед с отцом ещё строили. Под бочок к домику жался гараж, тоже из кирпича. Его уже строил отец Мальцева с сыном вместе. В гараже, среди инструментов и солений, отдыхала видавшая виды «Нива».
За ночь насыпало снежку. Мальцев протопал по нетронуто-белому в гараж за лопатой и, покряхтывая, занялся расчисткой дорожки. Выпало мало – управился быстро. Даже в пояснице ни разу не кольнуло. Вернув лопату на место, вышел за ворота. Покрутился – ни души… Ан нет, вон вниз по улице бордовое пятно: дедушка Фадей на своём извечном посту. Отсюда не видать, но, поди, опять покуривает трубочку. Где-то тарахтела снегоочистительная машина. Мальцев прикрыл калитку и отправился поприветствовать соседа. Lumi14 под валенками похрумкивал.
– Здравия, – отозвался старик на пожелание доброго утра. Одетый в тулуп, с неизменным клетчатым пледом на плечах, Фадей Мичуев и правда курил трубку. Горький дым, касаясь ноздрей Мальцева, бодрил крепче кофе. Таким Мальцев помнил дедушку Фадея всегда: и когда сорок лет назад уезжал в город, и когда пятьдесят лет назад играл с ватагой друзей в казаки-разбойники. Седая, непокрытая ни зимой, ни летом голова, та же трубочка, да и плед, вроде, тот же самый. Вечный и неизменный, как Агасфер, старик неспешно нёс у порога сквозь время вахту, смысл которой был доступен ему одному.
– Замёрзнешь, деда Фадей, – предупредил, щурясь, Мальцев. Не было нужды говорить громко: сто лет ему было или тысяча, но на слух Мичуев не жаловался.
– В детстве, – завёл Агасфер, затянувшись, – меня удивляло, почему пожилые летом сидят в шубах. Я спросил у Лёши, отчего так, и он сказал: их кровь не греет. Я запомнил навсегда… А у меня по-другому, представляешь? Холод я чувствую. Но мне не зябко. Значит, не подошёл мой час, а?