Она наткнулась поясницей на скамейку и развернулась, будто ужаленная. Вместо застрявшего в горле крика связки выдали сиплое: «И-и-и», как пар из носика чайника, оставленного на огне.

Никого. Просто скамейка.

Пьяно покачиваясь, Женя продралась сквозь кусты на улицу, где под россыпью огней вовсю бурлила вечерняя жизнь. Здесь, в знакомом мире автомобилей, кафешек и электрических самокатов, мире ковида и налогов на добавленную стоимость Женю отпустило. Она заторопилась по тротуару, выщипывая из волос крошево сухих листьев и чувствуя на себе взгляды случайных прохожих. Поймала себя на мысли, что к последнему начинает привыкать. Ничего страшного, если тебя считают дурочкой, когда есть вещи хуже.

Гораздо хуже.

***

Утром вчерашние события казались давним сном. Женя выскользнула из-под одеяла за пять минут до звонка будильника. За окном в небесной лазури, ещё не осквернённой выхлопами авто, занимался день. Деревья перешёптывались, наряженные в зелёное и багряное – словно не могли решить, дать ли осени отпор или сдаться на её милость до весны. Женя не могла припомнить столь волшебного сентября. Пританцовывая, она прошлёпала на кухню, где под Kaiser Chiefs сочинила завтрак: красный, как расплавленная в чашечке медь, чай и булочка. Строго одна булочка – как многие худенькие дамы, Женя полагала, что вторая неизбежно приведёт к ожирению.

В хорошую погоду Женя добиралась на работу пешком: полезно для фигуры (не забываем про ожирение) и экономно. Сегодня, правда, она слишком задержалась в душе и решила поехать на трамвае. Даже мысль о возможном опоздании не могла омрачить настроение. В трамвае Жене досталось свободное место. Две остановки – и она на месте. О произошедшем вчера вечером Женя напрочь забыла.

Потому скверное предчувствие, кольнувшее в живот, едва Женя переступила порог офиса, ошеломило её. Предчувствию неоткуда было взяться.

Но оно появилось.

Дело в Сюзанне, заключила Женя. Нарисуется, как всегда, к одиннадцати и учинит новую подлость.

Нарисуется. Слово отозвалось смутным напоминанием о чём-то тревожащем и засело в голове, как сорняк.

Женя сдержанно поздоровалась с Денисюк, которая была уже тут как тут, повесила курточку в шкаф и села на рабочее место. Непрошенная тревога сильнее сдавила грудь. Лучшее средство от такого – забыться в работе. Женя запустила компьютер, внимательно осмотрев перед тем клавиатуру: однажды она едва не вляпалась пальцем в козявку, оставленную кем-то на клавише Enter.

Без пяти явилась Владиленовна. Охая, она втиснулась в кресло, обтёрла салфеткой лоб и жалобно попросила Денисюк включить чайник:

– Выскочила из дому, даже не позавтракала.

– Ясно-понятно, – отозвалась Денисюк, щёлкая по кнопке чайника. – Нет кофе – нет работы.

Владиленовна согласно заухала. Вытащила из сумки пакетик с конфетами:

– Угощайтесь, девчата.

Конфеты выглядели по-советски дёшево. Владиленовна не мыла рук после туалета. Кроме того, Женя подозревала, что именно Владиленовна прилепила на Enter козявку. От угощения Женя отказалась. Как и Денисюк – у той, возможно, были свои причины пренебречь неслыханной щедростью.

Владиленовна не настаивала. Она захрумкала конфетой и красноречиво взглянула на настенные часы. Часы показывали без трёх минут восемь.

– Оли нет, – покачала головой Владиленовна. – Может, что стряслось? – Вскипевший чайник щёлкнул, отключившись. – Надя, подай, пожалуйста, водичку. Ноги, ноги так и гудят, о-ой…

Громыхнула за стеной входная дверь, по коридору пронёсся топоток и в кабинет ворвалась растрёпанная Олька.

– Девочки, кошмар! – с порога выпалила она. – Кошмар! В курсе уже, да? Я только щаз узнала!

– Господи! – простонала Владиленовна, бледнея и хватаясь на всякий случай за сердце. – Неужто сокращение?

– Серафим звонил! – отмахнулась запыхавшаяся вестница. Её глаза метались туда-сюда, будто Олька увлечённо наблюдала за теннисным матчем. – Мне! Только я из дома вышла.

– Сокращение. – Владиленовна крепче вцепилась в обвисшее вымя.

– Сюзанна наша в больнице. В реанимации!

Владиленовна отпустила сиську и суетливо перекрестилась. На её щёки шустро возвращался румянец.

– Что случилось с Сюзанночкой нашей Валерьевичковной?

Кусака, опустошённо ответила про себя Женя. Виски сдавило, в ушах гремело громче и громче. Случился Кусака.

– Её этот гаврик избил! – донёсся Олькин возглас – издалека и глухо, как трансляция по старому радио. – Новенький её, на «Паджерике».

– Саша? – искренне изумилась Владиленовна. – Быть не может.

– Может! Вечером пришёл и отдубасил, и никого теперь не пускают к ней.

– А такой казался хороший, – Владиленовна всплеснула руками. – И пел, и шутил. О-ой… С ума свихнулся. Сюзанна, дочка, за что?

– Да мразь! – рявкнула Олька. – Сволочь, как все, кто с яйцами! Избить девушку!

– Правильно, правильно, вот это самое слово. Мразь. Да-да, да.

Женя обмякла. Сашка-сволочь с яйцами, который пел и шутил, и подвозил Матвееву на «Паджеро». Не Кусака. Она едва не рассмеялась от облегчения и – чего греха таить? – злорадства. Денисюк внимательно уставилась на неё, и Жене пришлось прикрыть рот ладонью: какой, мол, ужас!

– Из Москвы нам пришлют человека, – объявила Олька, – а пока Серафим назначил меня ИО.

– Зачем человека? – залопотала Владиленовна. – Мы и сами… А там Сюзанна поправиться.

– Она, похоже, надолго, – мрачно сказала Олька. – Как дела станут лучше, мы её навестим.

– Обязательно, Ольга Потаповна, – подобралась Владиленовна. Потянулась было за конфеткой, но отдёрнула руку.

«Серпентарий», – подумала Женя. Старый добрый клубок змей, настолько привычный, что даже успокаивает.

В таком размеренном ритме она дотянула до перерыва. В сквер Женя идти передумала – ради разнообразия, как уверила она себя. Пока в чашке настаивался томатный суп из пакетика, Женя открыла «телегу» Красного Сталкера и погрузилась в чтение.

Ну и город у нас, друзья, – фиглярствовал таинственный аноним. – Просто не узнать! Вам наверняка известно о жестоком нападении мужчины на свою сожительницу, произошедшем этой ночью. Если нет, читайте новости на городском портале и возвращайтесь сюда за подробностями. Они шокируют. Вернулись? Продолжаем. Мужчина, некто Александр Басырёв, предприниматель тридцати девяти лет, избил главу местного филиала негосударственного пенсионного фонда и свою пассию Сюзанну Матвееву. Милые бранятся – только тешатся, и едва ли я стал освещать очередной, увы, случай бытового насилия, не будь он столь вопиющим. Распоясавшийся кавалер не просто беспричинно избил даму. Он буквально выгрыз ей лицо. Изорвал в лоскуты до кости. Меня бросает в дрожь, но я обязан сказать: изувер откусил и съел половину её носа. Хирурги двенадцать часов пришивали оставшиеся куски кожи обратно. Случившееся втройне чудовищно ещё и потому, что женщина, как говорят, была нереально красива. Её состояние тяжёлое, впереди новые пластические операции, но жизнь Сюзанны вне опасности, и мы все этому рады. Пожелаем ей скорейшего выздоровления. И хочу напомнить: что бы ни случилось с красотой внешней, красота внутренняя всегда остаётся с нами…

Женя выронила мобильник и снова зажала рот, но на этот раз причиной тому было отнюдь не желание скрыть злорадство. Утренняя тревога вернулась, проросла в сердце, распустилась в мозгу багряным жарким цветком. Всё было слишком, слишком похоже на…

«Совсем как в книжке!»

В рассказе Янковского «Ночное рандеву» главный герой, укушенный неизвестным насекомым, мутировал, сошёл с ума и напал на свою подружку. Не просто напал, он

(выгрыз ей лицо)

выгрыз ей лицо подобием клюва, в который срослись его изменившиеся зубы. Вот как это было.

– Совпадение, – произнесла Женя вслух и вздрогнула: голос звучал словно скрип несмазанных петель. Женя хотела спросить себя, не сходит ли она с ума, да так и застыла с открытым ртом – лишь бы не слышать карканье ведьмы в пустом кабинете. Мобильник мертвенно сиял со стола, зазывая дочитать пост Сталкера. Женя не намеревалась этого делать – хватит на сегодня. Она осторожно – будто спящего скорпиона – и сама не зная, зачем, переложила сотовый на блюдце, которое закрывало чашку с супом. В глаза назойливо бросились отдельные слова из сообщения блогера: превратился… гормональный сбой… отёкшее создание… в правительственную лабораторию… Женя застонала. Пульс гулко колотил в виски, превращая череп в там-там. Комнату заполняло знойное марево, словно трепетал раскалённый воздух пустыни, и монитор колыхался, подобно пучку водорослей. Мышцы растеклись талым маслом, но когда дверь внезапно распахнулась, впуская Денисюк, Женю подбросило, словно под её креслом рванула петарда. Рукой она сшибла чашку, блюдце, телефон; всё это в брызгах супа полетело кубарем – вязкий томатный язык обжигающе лизнул запястье – и шмякнулось на ламинат. Бордовая клякса раскинула щупальца меж столов, превратив пол в холст авангардиста.

Женя беззвучно разрыдалась.

– ПМС, – понимающе заметила Денисюк. – Ничего. Дело житейское. Тряпка ты знаешь, где.

***

Новая догадка пришла на ум внезапно, когда Женя умывала в туалете зарёванное лицо, и оказалась столь восхитительно очевидной, что гора свалилась с плеч. В иной ситуации она нашла бы ответ пугающим, не маячь перед ней перспектива снова сорваться… если не хуже. Слететь с катушек, например.

Писатель! Это его воспалённый ум сотворил жестокий розыгрыш, в который оказался вовлечён весь город и она сама. Как по нотам! Зубастая харя Кусаки была нарисована на стене дома легкосмываемой краской – Женя наверняка заметила бы следы потёков, прояви она вчера большую внимательность. То, что Сюзанну отправил на больничную койку ухажёр – допустим, совпадение, а подробности из телеграм-канала Красного Сталкера – выдумка чистой воды. Поскольку…

– Янковский и есть Сталкер! – выпалила Женя.

Конечно! Проклятый сбрендивший сукин сын. Как она не додумалась раньше? Вот балда!

Спасительная мысль помогла ей дотянуть до конца рабочего дня, но когда пришла пора возвращаться домой, трансформировалась в нечто угрожающее.

Если происходящее – розыгрыш, означает ли это, что Янковский следит за ней?

Выходит, да.

Возможно, даже сейчас.

За порогом офиса Женя затравленно окинула взглядом улицу, выискивая долговязую, не лишённую аристократичной утончённости, фигуру, скользящую среди прохожих. Не увидела. Неприметные горожане торопились по своим вечерним делам. Остывающее небо наливалось свинцово-серым цветом синяка, проседало под собственной дородностью, расплющивая солнце в истекающий на горизонте кровью блин. Деревья слепо ощупывали друг друга ветвями, вкрадчиво передавая на языке немых весть о неизбежности зимы.

Женя прибавила шаг.

Годы сделали путь с работы-на работу знакомым до одури. Десять минут по оживлённой улице, ещё пять – знакомыми с детства дворами… не столь оживлёнными. Рубиконом, разделяющим одну часть пути от другой, служил подземный переход под дорогой. Переход был освещён, Женя никогда не ходила по нему поздно, поэтому всегда спускалась в тоннель без колебаний. Всегда – но не сегодня. Сегодня слишком гулкими казались ей собственные шаги, и это ощущение усиливалось с каждой ступенькой. Обманчивым казался свет ламп – землисто-зелёный, потусторонний. Над головой проносились машины, уличный гул достигал ушей… но всё глуше и глуше. Словно подземелье выталкивало обратно любые проявления внешнего мира.

И она была здесь совсем одна.

– А ты бы предпочла компанию? – Женя попыталась взбодрить сама себя, но вместо усмешки поёжилась. Голос звучал чуждо и неуместно, как анекдот на похоронах.

Она заторопилась, пытаясь не думать о том, почему в этом подземном безлюдье не ощущает себя одной. Взгляд суетливо скользил по настенной мозаике советских ещё времён. Вот лодочки, вот колокола – как на гербе Нежими. Приземистое, с колоннами, здание краеведческого музея. Работяга, раскинувший руки над станком, от которого разлетаются оранжевые зубцы – огни приборов. А дальше…

Её глаза ещё не поняли, что видят, а ноги уже налились свинцом. Страшное, страшенное незримо надвигалось по тоннелю, как люмьерский поезд, повергающий первых зрителей в паническое бегство. Она же застыла на месте. Впереди, на стене слева, скалил острые, как осиновые колья, зубы Кусака. Не нарисованный – составленный из кусочков мозаики.

Советских ещё времён.

«Привет, давно не виделись, – говорила ухмылка, точно сложенная из двух изогнутых пил. – Ты, кажется, спешила домой? Где чай с мятой, плед и последний сезон «Полового воспитания»? А я по тебе жуть как соскучился. Аж на месте не усидел. У тебя ведь найдётся время для старого друга? Единственного друга. Одиночество убивает не хуже клыков, ты же знаешь. Так подойди, не стой столбом! Я не могу тебя обнять, рук-то нет, но мои губы всегда готовы к поцелуям»

Пол накренился под ногами, в голове помутилось… и, видимо, из-за этого Жене померещилось, что чудовищный лик приближается. Плывёт по стене, медленно, как минутная стрелка, но если долго на неё смотреть, движение делается заметным. Глаза Кусаки вцепились в неё и следили неотрывно, как у тех жутких портретов в домах с привидениями. Кусака просто пожирал её глазами.

Пока что – только глазами.

Женя попятилась, оступилась, взмахнула рукой, чтобы не упасть. Низ живота обдало жаром.

«Конечно! – проревел Кусака. – Я ведь затянувшийся розыгрыш. Всего-навсего! Или плод твоего воображения. Или… безумие? Стой, где стоишь, и мы скоро закроем этот вопрос!»

Шаги, раздавшиеся сзади, она услышала не сразу, пока те не приблизились. Женя резко обернулась, в полуобмороке от того, что приходится отрывать взор от ожившей мозаики. Какой-то парень шлёпал кроссовками по плитам – худи, скошенные плечи, наушники в ушах. Он прошмыгнул мимо Жени, не удостоив вниманием. Он стремился вперёд. К Кусаке.

– Стой! – вырвалось у Жени. – Не ходи, там…

Парень и ухом не повёл. Поравнялся с Кусакой, и Женя не зажмурилась только по одной причине: тогда она останется с чудовищем в темноте.

Парень прошёл мимо скалящейся твари без всякого для себя вреда.

Разве что обогнул её по дуге, почти вжавшись в противоположную стену. Миновав, опять вернулся в центр перехода.

Оскал Кусаки сделался шире. Язык, прежде спрятанный за зубищами, вывалился на подбородок, извивающийся и ошпарено-розовый. Кусочки керамики, из которых он был выложен, напоминали чешую, поблескивающую в сером с прозеленью, цвета поганок, свете.

Женя развернулась и кинулась обратно, преследуемая шлёпками собственных кедов по хрусткой плитке.

Она взмыла по лестнице и, не разбирая, выскочила на дорогу. Сбоку разгневанно сверкнули фары, взвизгнули шины. Мат из окна авто. Всё словно во сне. Женя вспорхнула на тротуар по другую сторону дороги и, пробежав по инерции ещё немного, перешла на торопливый шаг. Её щёки, как и лёгкие, пылали. Под ногами, под шершавым асфальтом пролегал тоннель, в котором затаилась бесовская мозаика.

Чуть переведя дух, Женя попыталась вспомнить, как герои рассказа Янковского одолели Кусаку – и сдавленно застонала, поняв, что никак. Изображение можно было закрасить, стереть, выломать вместе со стеной, но оно всегда возвращалось, делаясь ближе – и неотвратимее. Оставалось разве что перебраться в пустыню, где нет никаких вертикальных поверхностей. Женя всхлипнула.

«Я схожу с ума. Нет другого объяснения. Схожу с ума или… что-то растёт у меня в голове. Как у писателя». В её роду, насколько Женя знала, не было ни безумцев, ни онкобольных… но всё когда-то случается впервые, да?

Она представила, как глубоко под асфальтом раззявливает в беззвучном хохоте пасть вырвавшийся из преисподней чешуйчато-керамический Пакман, и снова побежала, пока не закашлялась, наглотавшись студёного воздуха.

Но монстр остался позади, и это главное.

Надолго ли?

Вместо ответа откуда-то из кроны дерева одиноко каркнул ворон – как удар молота по ржавому железу, – и Женя невольно вспомнила обложку «Многократного погребения», где был изображён ворон, оседлавший кладбищенский крест.

Она не считала себя суеверной, но подумала, что крик птицы предназначен ей.

***

Вид знакомых с детства дворов привёл её в чувство, пусть и не успокоил полностью. Женя перебегала от одной пятиэтажки к другой, окидывая пугливым взором стены: не притаился ли где опередивший её Кусака? Грузные бока зданий являли ей извивы влажных трещин, угрюмые облезлые двери с коллажами выцветших объявлений, изредка – каляки тинейджеров, смысл которых сокрыт для других. Но и только. Женя мысленно сосчитала оставшиеся до дома постройки, как вешки: ещё четыре хрущовки, водокачка, три приземистых гаража, притулившихся друг к другу, ограда детского садика слева, вырытая коммунальщиками траншея, обнесённая забором, – и её девятиэтажка. Вон и огни окон вразнобой подмигивают за деревьями, как оранжевые кусочки рассыпавшегося паззла. Если обойдётся без приключений, Женя даже спустится покормить кошек. В холодильнике не зря припасена пара сарделек.

Стоило подумать о кошках, как Женя заметила одну из своих подопечных: трёхцветная, с белым фартучком и рыжей попкой мурлыка притаилась возле очередной пятиэтажки. Всех дворовых кошек Женя окрестила в честь голливудских актрис. Трёхцветную прозвала Лизой, как Элизабет Олсон. Лиза пряталась на газоне среди пожухлых гиацинтов. Передние лапы, раскинутые и прямые, с выпущенными когтями, упирались в землю. Женя сделала шаг – угол обзора сместился – и увидела, что задних лап у кошки нет, как и рыжей попки, и пушистого, словно из ваты скрученного хвоста. Вместо них на примятой, почерневшей от крови траве – мясные ошмётки, и спутанные, остывающие кишочки, и сломанная веточка позвоночника. Лиза открывала и закрывала пасть. Пятясь и зажимая ладонями рот, Женя невольно вспомнила сказку про коня Мюнхгаузена, которого разорвало пополам, отчего конь никак не мог напиться. Взгляд остывающих бусинок глаз изувеченного зверька слепо буравил подползающую ночь. Агония покидала их, уступая мути забвения. Рядом лунатически лыбился керамический пенёк с длиннющим носом-сучком. По его харе ползали фиолетовые тени. Я всё видел, но ничего не расскажу, говорила его заговорщицкая ухмылка. Женя осознала, что вокруг – ни души. Лиза не в счёт.

Узкое подвальное окошко, брякнув, отворилось – обыденно, деловито. Показалась бесцветная рука, гибкая, как червь, с тонкими и ломкими отростками-пальцами вместо головы. Она зашуршала по осенней траве. Точно змея, обогнула пенёк. Пальцы оплели тельце бедняжки Лизы. С добычей рука поползла обратно. Исчезла в оконце. Опустившаяся ставня снова брякнула. На примятой траве остался сырой чёрный след. Лиза вспомнила.

«Люди подвала». Безглазые создания, копошащиеся во мраке и плесени под домами, чьи руки бесконечно тянутся по тоннелям и вентиляционным шахтам в поисках жертв: крыс, домашних питомцев… младенцев, если повезёт. Вечно голодные. Так их описывал Янковский, будь он трижды неладен.

Слабое дребезжание справа. Женя уронила взгляд. Во втором оконце, расположенном ближе, плясали, точно кобры под дудкой факира, бледные руки. Узкие ладони лизали стекло. Женя отняла ладони ото рта и закричала – безмолвно, как растерзанная кошка, испускающая дух среди увядших цветов. Ставня приподнялась с призрачным скрипом, и руки выплеснулись на газон. Одна, две… пять, поползли – кобры, наконец прикончившие надоевшего факира; слишком длинные, неестественно гибкие. К ней. К Жене.

Она сорвалась с места и понеслась к дому со всех ног сквозь чёрное безлюдье. В голове, ставшей чужой, отсчитывались вешки: дом, дом, водокачка, детский сад с чередой прутьев забора. За забором – горки-слоники, теремки, днём весёлые, ночью зловещие, как входы в бункер на случай ядерной войны. Над ними с крыши на крышу сигала круглая, темнее неба, тень – паукоподобная, многотонконогая, испускающая смрад ветхой тряпки, закутанная в обноски; шнопак грачиным клювом торчит из-под платка. Бабка Чапа, ещё одна тварь из бестиария Янковского – монстр, под хламидой которого скрывается огромная, через всё тело, до самой морды, скисшая вагина, в которую он

(она)

запихивает незадачливых мужчин, чтобы в утробе обратить вспять их взросление, превратить в головастика-эмбриона, расщепить на яйцеклетку и отвергнутый сперматозоид. Коготки бабки Чапы барабанили по крышам теремков, по горке, по турничкам и лесенкам, как промозглый дождь.

Женя неслась.

Гаражи, перекопанный пятачок двора. Что-то огромное и нескладное ворочалось на дне ямы, силясь распрямиться – очередное порождение больной фантазии писателя. Слияние? Человек-палочник? Ржавый дедушка? Чудища и уроды изблёвывались в реальность со страниц окаянной книги, дарованной Жене смертельно больным автором. Будто сам его недуг питал их существование… а может, так Янковский обретал новую жизнь – в иной, порождённой его воображением форме.

Женя взлетела к подъездной двери и беспомощно забилась в неё, будто дом мог обещать спасение от кошмаров. Стрекотала лампочка над головой, выплёвывая бледный горчичный свет. За спиной сопела, ворочалась, цокала, подползала тьма. Женя опомнилась, запустила руку в сумочку, колотящуюся о бедро. Будь Женя героиней одного из рассказов Янковского, она бы выронила ключи – так тряслись её пальцы. Обошлось – чудом. Она прижала ключ к панели домофона. Вместо привычного пиликанья тот откликнулся молчанием.

Хрум, шурх, крак, уфф – сзади.

Она опять прижала ключ к панели, и на этот раз успешно. Домофон взблекотнул, сжалившись. Женя ввалилась в подъезд, налегла на дверь, отсекая сгрудившиеся у порога звуки. Помчалась через ступеньку, не дожидаясь лифта.

В одном из рассказов Янковского лифт привёз героиню в «Мир наоборот». Говоря попросту, в ад.

***

– Вы, – констатировал Янковский, нимало не удивившись.

– Здравствуйте, – зарделась Женя. – Простите, что так вот заявилась… Ваш адрес был в нашей базе данных, и я… – Она сделала неопределённый жест и заметила, что пальцы дрожат. – Мы можем поговорить? Это касается ваших историй. Пожалуйста.

– Входите, раз пришли, – невозмутимо пригласил писатель, открывая дверь квартиры шире и впуская гостью. Верный стилю, он был облачён в чёрную, с иголочки, рубашку и отутюженные чёрные брюки. Будто и впрямь ждал гостей. Однако, опустив глаза, Женя увидела, что Янковский бос. Длинные пальцы ног казались по-обезьяньи цепкими.

Ни слова не говоря, Янковский скрылся в глубине прихожей. Женя поспешно скинула кеды и нагнала его уже в комнате, где пахло кофе (сильно) и сигаретами (слабо).

Жилище писателя повергло её в лёгкое восхищение, на миг заставив забыть причину визита. Женя точно очутилась в крохотном музее. Одну стену заслонял вздымающийся к потолку книжный шкаф тёмно-вишнёвого дерева. На противоположной стене, над софой, красовалась старинная – или стилизованная под старину – карта мира. Морские змеи обвивали континенты, чьи очертания имели лишь отдалённое сходство с реальными, Австралия отсутствовала вовсе. Третья стена была увешана экспонатами: насекомыми в рамках, губастыми и лобастыми масками, папирусами, полочками с окаменелостями, минералами и колбами, в которых скрючились заспиртованные гады, и прочими чудами. Один угол кабинета занимала стереосистема, похожая на макет небоскрёба. Рядом примостилась подставка для пластинок; коллекцию винила венчал пинкфлойдовский The Division Bell. Угол у окна облюбовал мини-бар в виде глобуса. А посреди этого великолепия высился алтарь, святая святых: письменный столик с работающим ноутом. Букашки букв облепили верхнюю половину экрана. Слева от ноута лежал исписанный блокнот, по правую сторону ютилась чашка. Рядом с ней – серебристая упаковка таблеток, почти целиком использованная.

– Могу уделить вам десять минут, – сказал Янковский. – Прошу.

Женя попыталась сосредоточиться среди головокружительного обилия музейных вещей. Взгляд блуждал от каминных часов из слоновой кости к катане в ножнах, от катаны – к пластинке Pink Floyd. Заготовленные слова растерялись. Янковский, сложив руки на животе, флегматично ждал, и сам напоминая экспонат.

– Не знаю, как начать! – призналась Женя со вздохом. – Ваша книга… С тех пор, как я её прочла… То, что в ней описано, происходит на самом деле!

Янковский вопросительно выгнул бровь.

– Не заимствования из окружающей действительности, – Женя понимала, как неуклюже даются объяснения, – а буквально. Та рожа, нарисованная, помните?

– Кусака.

– Он. – Женя нервно оглянулась, будто граффити могло возникнуть на одной из стен. – Он мне постоянно попадается. Нет… преследует. Как в рассказе! Подбирается, понимаете? Сперва я увидела его в сквере… нет, на машине, которая потом упала с моста. В сквере потом. Дальше – в подземном переходе. А утром он появился на заборе в моём дворе. Я могу видеть его прямо из окна! Вот! – Она достала мобильник, отыскала свежий снимок и протянула гаджет Янковскому.

– Похож, – отметил Янковский, изучив фото. – Весьма. Я так его себе и представлял.

Он наморщил лоб.

– Это легко объяснить, – продолжил писатель знакомым лекторским тоном. – Кто-то прочёл мою книгу и заигрался настолько, что стал малевать Кусаку повсюду. То, что граффити появилось у вас во дворе, неудивительно. Город маленький. Это совпадение.

– Но старые рисунки исчезли. Про тот, который в переходе, не знаю, но который из сквера – его больше нет! А в переходе не просто граффити – изображение выложено из мозаики. Из мозаики! Кусака настоящий!

Янковский вернул ей мобильник. Женя отметила, что писатель – намеренно или нет – избегает касаться экранчика, с которого скалил зубы нарисованный страшила.

– У вас осталось… – Янковский сощурил глаза на часы из слоновой кости, – шесть минут. Впрочем, если добавить больше нечего…

– Я видела не только Кусаку! – Женя всплеснула руками. – Люди подвала! Эта старуха-паучиха с дурацким именем, Чапа. И Слияние! Они существуют и они гнались за мной! Моей начальнице обглодал лицо хахаль, совсем как в «Ночном рандеву». Ваши монстры реальны, и вы должны прекратить это, и, и…

Начиная всхлипывать, Женя вытащила из сумочки сложенный вчетверо листок.

– Они висят с утра, – выдохнула гостья, протягивая листок Янковскому. – Гляньте.

Янковский принял подношение. Развернул: объявление. Женя продолжала видеть его на экране памяти: «Оля Кропотова… Двенадцать лет… Не вернулась… Была одета в синюю кофту и чёрные джинсы… Всех, кто видел… Просим сообщить…».

Если в очках писателя и отразилось подобие замешательства – или тревоги – оно было слишком мимолётным, чтобы Женя могла разгадать выражение.

– М-м, Евгения, – протянул Янковский, и внезапная вспышка ярости к этому упёртому, рациональному, как учебник физики, болвану, ошеломила её. – Вы же понимаете, что моё, м, творчество не имеет ни малейшего касательства к исчезновению этой девочки. Если вы, конечно, не обвиняете меня в её, м, похищении…

– Вы что, меня не слышали?

– Нет, теперь послушайте вы! – Писатель возвысил голос и предостерегающе выставил ладонь. – Послушайте себя. Монстров не существует. Я их выдумал. Они невозможны. Если они где-то обитают, то здесь. – Он постучал себя пальцем по межбровью. – Или…

Янковский красноречиво умолк, предоставляя Жене возможность додумать, в чьей ещё голове могут водиться чудища.

– Вы очень впечатлительная натура, – закончил он мягче. – Уверен, девчушка отыщется. Целая и невредимая.

Янковский вернул Жене объявление.

– Вы говорили… – потерянно залепетала она, – что ваши сюжеты приходят извне. Вы их как… раскапываете.

– Ну это же образ. Он справедлив для любого автора, – снисходительно заметил Янковский. – Но герои их книг не бегают по улицам. В противном случае на что бы стал похож наш мир?

«Не бегают, – согласилась Женя про себя. – Если только речь не о твоих рассказах»

Её взгляд упал на блистер с таблетками, лежащий на столе.

– Ваши головные боли, – произнесла она, огорошенная новой догадкой. – Вдруг связь кроется в них?

– Хотите сказать, мои рассказы помогают монстрам с «Той стороны» прорываться в наш мир, потому что у меня, м-м, некие сверхспособности? А головные боли – их побочный эффект?

– Да. Да! И если вы покажитесь врачу…

– Я был у врача. – В голосе Янковского прорезалась горечь. – Это опухоль. Неоперабельная.

Женя ахнула. Янковский задумчиво подобрал со стола таблетки.

– Аскофен. Глушит боль. Не так эффективно, как бы я хотел. И дозировку превышать нельзя. Это вредно. Ха, ха.

– Боже, вы… Мне так жаль… Так жаль.

– Год, полтора или несколько недель. – Янковский положил таблетки обратно. – Никто не знает. Знаю лишь, что дорогá каждая минута. Кстати. У вас осталась одна.

Женя потерянно шевелила губами, точно пробуя слова на вкус и отвергая их. Янковский наблюдал.

– Остановите это, – сказала она на исходе последней отведённой ей минуты.

– Даже будь это правдой – что, разумеется, не так, – я не знаю, чем тут можно помочь.

– Вы должны прекратить писать! – воскликнула Женя.

Янковский запрокинул голову и – о чудо – расхохотался.

– Никогда, – отрезал он, отдышавшись. Кивнул на каминные часы. – Попрошу вас уйти. Был рад знакомству.

– Это всё опухоль, ваша опухоль, – горячечно бормотала Женя, комкая в ладонях объявление, липкое от клея. – Она как антенна…

– Или ваш «ведьмин глаз», – жёстко парировал Янковский. Его тонкогубый рот провалился во падину меж двух одеревенелых складок. – Или дух Элвиса Пресли. Идите!

Её взгляд обратился к алтарю писателя – столу с ноутбуком, раскрытым, словно ларь, полный прóклятых сокровищ и бед, дождавшихся своей Пандоры. Писатель перехватил взгляд и понял. Его лицо вытянулось. Женя рванулась к столу.

Янковский оказался проворней. Он сграбастал её сзади, крепко, до хруста в рёбрах. Его руки словно состояли из десятка стальных сочленений, её же руки беспомощно зачерпнули воздух в полуметре от монитора. Жалкий крик вырвался из стиснутой груди Жени. Янковский отбросил гостью прочь легко, как ветошь. Женя впечаталась в шкаф плечом. Оно враз онемело.

Писатель ринулся к ноутбуку, пытаясь то ли заслонить собой, то ли убежать с ним в безопасное место. Женя так и не узнала, зачем. Она схватила первое подвернувшееся под руку – каминные часы – замахнулась – в шею вбуравилась боль – и обрушила на затылок хозяина квартиры.

Треснуло, будто на мраморную столешницу шваркнули изрядный шмат мороженого масла. Писатель споткнулся. На подломившихся ногах прянул вбок. Попытался обернуться, и Женя успела взмолиться, чтобы этого не произошло. Часы выскользнули из её пальцев и, грянувшись об пол, разлетелись вдребезги. Писатель патетично воздел руку, силясь дотянуться до алого кратера, разверзшегося на месте макушки. Ошмётки кожи и слипшихся волос повисли вокруг зияющей раны, а в ней самой клокотал серый, с желтизной, студень. В охваченной жаром голове Жени пронеслась дикая мысль, что рана не смертельна и всё ещё можно исправить.