Вопреки её опасениям, СМСка не стёрлась. Немного уняв дрожь, Марина приготовилась продолжить набор сообщения. В этот момент «Нокиа» принялась напевать из её ладони голосом фронтмена группы «Ляпис Трубецкой». Весёленькая мелодия заплясала по салону, и на переливающемся перламутром дисплее высветилось имя звонящего (точнее, звонящей): «АЛЁНА».

«Кто такая Алёна?» – успела подумать Марина, а потом сиплый, бычий вой Глеба выбил все мысли из её головы.

– А-а-о-о-у-о! – обрушил он на пассажиров оглушительную цепь хрипатых гласных. Его ледяные глаза комично расширились. Глеб напоминал пещерного человека, которого угораздило попасть за баранку чудо-колесницы будущего. – О-у-о-а-у!

Дальнейшее произошло стремительно. Глеб запустил левую руку под сиденье, и Марина опять услышала бряцанье. Потом левая рука водителя взметнулась к рулю. В ней Глеб сжимал шлицевую отвёртку. Ту самую. Левая рука перебросила отвёртку в правую (и на мгновение Глеб перестал удерживать руль). Правая же рука описала изломанную дугу – Марина ощутила тугой толчок воздуха, – и Глеб вогнал отвёртку в горло Валере. Валера подался назад с такой силой, что кресло содрогнулось. Очки слетели с его носа и, кувыркаясь, брякнулись под ноги. Кровь – совсем немного – тонкой струйкой побежала по шее Валеры. Он пытался то ли сказать что-то, то ли сглотнуть, и ручка отвёртки заходила вверх-вниз, словно рычаг. Осознав тщетность попыток, Валера всхлипнул по-детски беспомощно и всплеснул руками: мол, какая оказия приключилась, господа!

– У-у! – сотрясал воздух Глеб. – Обманывать меня?! Обманывать меня?! Вот что ты наделала!

Валера вытащил отвёртку из горла, и тогда кровь хлынула пульсирующим потоком. В галлюциногенном свете приборной панели она казалась чёрной, как у жука. Увидев кровь на руках Валеры, Марина начала кричать, заглушая даже вопли водителя. Под подбородком Валеры вспенились крупные пузыри, словно он тоже кричал вместе со всеми, но беззвучно.

Так они и орали, втроём, а «Ситроен» из ада несся, не разбирая пути.

Потом Марина отключилась.

Не самая плохая идея.

***

Когда она очнулась, огонёк на забрызганной кровью приборной панели, сигнализирующий о малом количестве бензина, исступлённо мигал. «Ситроен» всё так же гнал по шоссе, дожирая остатки топлива. Глеб повис на руле, и из его глаз бежали слёзы. Срывающимся голосом он произносил монолог, начало которого Марина пропустила:

– …просто невмоготу. Это в сказке, как мать рассказывала, лягушка взбила лапками масло из молока и выкарабкалась, но в жизни ты барахтаешься сколько можешь, пока силы не уйдут, потому что на самом деле ты не в молоке, а по горло в жидком дерьмище, из него в принципе нельзя сбить масло. Как я раньше считал? Судьба вертит слабаком, а сильный человек сам ей хозяин. Алёхин, Димка-то! Под Грозным собственными силами выбрался из БТРа, а у самого всё парализовано ниже жопы. Мог бы остаться там и сгореть, а он полз на своих руках обожжённых, полголовы в волдырях, а с двух направлений чехи бьют. Колесниченко пулю прямо в сердце схватил, а Алёхин дополз до укрепления, где уже я его подобрал – тогда он и вырубился. Ведь мог бы остаться в БТРе и сгореть: судьба, мол! А он против судьбы попёр. Как та лягушка. Дали ему медаль «За отвагу». Димка, Димка, я, когда у меня в жизни трудности случались, всегда тебя вспоминал, как ты под обстрелом, искалеченный весь, полз. Неужто на гражданке трудности круче? Так я думал, ну и помогало мне. А потом как сглазили меня. Сонька, стерва… за что? Я же, как в жёны её взял, ни на одну бабу не глянул по серьёзному. А эта… Ну как тут исправишь, когда у тебя жена мелюзге сосёт и не только? С работы выперли. Потом врач мне диагноз суёт, не волнуйтесь, мол, сейчас медицина чудеса творит, химиотерапия, то да сё. У самого весь кочан в перхоти. А мне не нужна химиотерапия, чтоб под капельницами загибаться медленно. Я как раньше хочу! Чтобы в Грозный, опять Алёхина на себе тащить! И никак, никак, никак нельзя! Тут вы ещё! Почему это всё – мне, а вы, такие особенные, дальше будете ходить, и радоваться, и цветы нюхать?! Как будто бы и не было меня. Где же справедливость? Справедливо мне выбирать между гниением на больничной койке, пока жена под уродом смазливым кряхтит, и автокатастрофой? Справедливо? – тут он зыркнул на Марину из-за плеча.

– Выпустите меня, – пролепетала она, заливаясь слезами. – Пожалуйста. Я вам ничего не сделала. Я хочу жить.

– Я тоже, – всхлипнул Глеб, вжимая педаль в пол. Стрелка спидометра замерла на отметке 160. Похоже, «Ситроен» достиг скоростного предела. – Тоже хочу жить. Давай проверим.

Картинным жестом, величаво, он отстегнул ремень.

– Ну, отстёгивайся. Испытаем судьбу вместе. «Орёл» или «решка», м?

– Не надо, – простонала Марина. Её била крупная дрожь, нижняя челюсть колотилась о верхнюю, отчего девушка прикусила язык.

– Пусть будет «орёл», – сказал Глеб со странным, мечтательным умиротворением в голосе. На дорогу он больше не смотрел – только на попутчицу. – Если «орёл», значит, повезло. Монетку в подлокотнике возьми, а? Я всегда выбирал «орла», когда…

Рука Валеры, покрытая узором засыхающей крови, как причудливой татуировкой, взметнулась над приборной панелью и легла на руль. Даже сквозь слёзы Марина увидела, как в ужасе округлились глаза Глеба. Валера задёргался в кресле, точно изувеченный богомол. Пытался управлять машиной.

Глеб заорал, и спустя миг Марина присоединилась к нему. За лобовым стеклом сумасшедше выплясывал пейзаж. Затем «Ситроен» вынесло с трассы, и тогда время стало вязким и тягучим, как смола.

Автомобиль летел по воздуху в окружении вращающихся обломков хлипкого ограждения, как вагончик, отцепившийся от состава на «американских горках». Тяжёлая туша Глеба, отделившись от кресла, впечаталась в потолок, оставляя на нём вмятину, а тело Валеры всё так же колошматило руками, точно дирижировало, и неясно было, то ли в него возвращается жизнь, то ли в агонии покидает. Марина почувствовала, как её саму стягивает и душит ремень, грозя переломать кости. По лобовому стеклу побежали трещины, а за ним тяжело кувыркалась серая надвигающаяся земля.

«Ситроен» врезался в поросшее кустарником дно овражка метрах в десяти от трассы и кубарем покатился по склону. Передние двери одновременно распахнулись, словно машина в изумлении развела руками, и правую с треском сорвало, унесло за пределы видимости. Салон наполнился визгом разрываемого металла и пластика. Грохот разрастался, пожирая весь мир и голову Марины, разнося её изнутри. Гигантскими грибами-дождевиками распускались подушки безопасности. Включившееся на мгновение радио успело пропеть: «…Боже, какой мужчина…», прежде чем заткнуться с дребезжащим хлопком, означающим полное разрушение приборной панели. Утратившее прозрачность лобовое стекло сложилось пополам и вылетело наружу. Дверные стёкла взрывались одно за другим, вихрь осколков закружил внутри машины, и среди этого бурана, словно чёрно-зелёный биллиардный шар, метало Глеба.

Это было последнее, что Марина успела заметить, теряя – во второй раз – сознание.

***

Первым чувством, говорящим о том, что она жива и пришла в себя, была боль, такая страшная, будто Марину сбил поезд. Она закричала, и тогда боль усилилась многократно, заскакала по костям и жилам, как чёрт на батуте. Но и молчать Марина не могла. Какое-то время она надрывалась, пока вопль не иссяк, выродившись в жалкое поскуливание.

Умолкнув, Марина поняла, что ничего не видит, и ужас, который сковал её, оказался сильнее боли.

Она инстинктивно подняла руки к лицу, туда, где, как ей казалось, были глаза. Пальцы коснулись чего-то мокрого, сочащегося.

«О Боже мой!» – зазвенел голос в её голове. – «Ослепла! Я ослепла! Ослепла!»

Потом она осознала, что ощупывает рассечённую кожу над бровями. Там пульсировала плоть, и кровь, сбегая по лицу, застывала на нём, превращая в клоунскую маску.

Марина разлепила склеенные кровью веки и взглянула на мир сквозь красную дымку. В глазах плясали вспышки, точно новенькие монетки на солнце

(«орёл» или «решка»)

но Марине стало ясно, что зрения она не лишилась. Ради такого счастья она была согласна терпеть любую боль.

Голова на скрипящей шее двигалась с трудом, как дверь на ржавых петлях, однако девушка смогла оглядеться.

Она полулежала на боку, удерживаемая ремнём безопасности. Дверь с её стороны, смятую, ощетинившуюся осколками, вывернуло под неестественным углом. Скосив глаза, Марина увидела, что её плащ разорван, правые плечо и бок изрезаны, а в ранах поблескивает стеклянное крошево. Левая сторона машины перестала существовать, расплющенная в бугристый блин, словно её жевал динозавр. Переднее сиденье пассажира отсутствовало. Валеры нигде не было.

Как и тела Глеба.

В ноздри проникала удушающая смесь бензина, масла и стеклоомывателя. Обоняние стало последним чувством, вернувшимся к ней, и тогда Марина осознала: несмотря ни на что, она продолжит жить.

«Пусть будет «орёл», – подумала она, не вникая в смысл слов.

Чуть свыкнувшись с болью, она предприняла попытку освободиться от ремня, уверенная, что замок заклинило намертво, как это часто случается в подобных ситуациях, если верить репортажам с мест ДТП. К её удивлению, ремень отстегнулся легко, и она вывалилась из выпотрошенной машины в грязь. Неудачное падение вызвало новую вспышку боли в руке, от плеча до кончиков пальцев, словно Марина сунула её в гребной винт. Перекатившись на спину, Марина дала волю крику.

Устав голосить, она попробовала сесть. Для этого она упёрлась ногами в растерзанное колесо «Ситроена» и тут же пожалела об этом: вся боль из тела устремилась в правую ногу и сконцентрировалась в голени. На этот раз Марина смогла лишь хрипло стонать, глядя в обезумевшее, ходуном ходящее небо.

Долгое время она так и лежала, цепенея при мысли о том, какие ещё сюрпризы преподнесёт её разбитое тело, когда она начнёт двигаться. Сама мысль о необходимости движения вызывала у неё приступы паники. Дважды она пыталась звать на помощь – никто не откликнулся. Поразительно, что с трассы до сих пор не заметили сломанное ограждение и не остановились помочь или хотя бы полюбопытствовать. Словно авария занесла и машину, и её пассажиров в параллельную реальность, в которой Марине предстояло вечно лежать в грязи под промозглыми звёздами.

«Возможно, – пришло ей в голову, – в параллельной реальности мы очутились, ещё когда только сели в машину… а то и раньше».

Размышляя так, она собралась с силами и перекатилась на живот, после чего её сознание снова – на несколько секунд – покинуло её.

Очнувшись, она поползла к дороге вдоль оставленного развалившимся «Ситроеном» следа: обрывки обшивки; осколки стекла и пластика; торчащий из взрытой земли расколотый бампер; вывороченные, мохнатыми корнями кверху, кусты. Обочина с пробитым ограждением находилась в тридцати метрах – и миллионах световых лет – от Марины. Вскоре ей пришлось, борясь с тошнотой, карабкаться по пологому склону из низины, в которой нашёл свою смерть автомобиль, теперь похожий на панцирь жука-исполина. Черепаший подъём осложняло и то, что действовать Марина могла только левыми – не травмированными – рукой и ногой, поэтому её постоянно заносило вправо. На выравнивание курса уходили дополнительные силы и время.

Она преодолела почти половину подъёма, когда опять пошёл дождь. Воздух вокруг сразу потемнел и сделался плотным, упругим. Толкал её назад. До Марины стали доноситься звуки автомобилей, изредка проезжающих мимо без остановки, как будто дыра в ограждении – дело вполне обыденное. Она полагала, что её запасы слёз кончились, и изумилась, убедившись в обратном.

Итак, умываясь слезами, кровью и дождевой водой, Марина упрямо продолжала волочить своё словно сшитое из кусков тело к зияющему над ней пролому.

Когда она проползала мимо груды обломков, которую венчала сорванная дверь и приличных размеров фрагмент обшивки, эта куча хлама зашевелилась, заворочалась, задышала, и Глеб поднялся из неё во весь рост, как Годзилла из руин Токио. Марина уставилась на него во все глаза.

Левая часть лица Глеба провалилась вовнутрь, отчего его некогда круглая, сплюснутая сверху голова утратила прежнюю форму. Рот превратился в рваную дыру, из которой выглядывали жёлтые обломки костей и, пульсируя, стекала кровь, чёрная, как отработанное машинное масло. Взором правого – уцелевшего – глаза Глеб пригвоздил Марину к земле.

– Уваф, – произнёс этот воскресший циклоп. Перекошенная челюсть открывалась и закрывалась, точно ставня в доме с привидениями. – Уваф-уваф.

Он шагнул из обломков. Его руки, кажущиеся бескостными, свисали вдоль тела. Марина взвизгнула и устремилась прочь, словно змея с перебитой спиной, помогая себе уже и сломанными конечностями.

Глеб, разбрызгивая кровь, будто жертва неопытного вампира, потопал за ней на негнущихся ногах.

Догнав Марину, он с громким кваканьем рухнул на неё, впечатав в пахнущую бензином грязь. Зловонный выдох обжёг её затылок. Марина забарахталась под тяжёлой тушей, как под насильником, готовая сопротивляться до последнего, и не сразу поняла, что Глеб не шевелится. Вывернув шею, она оглянулась и встретилась взглядом с пустой, наполненной комковатым желе глазницей на его свинцовом лице. Из ноздрей расквашенного носа Глеба торчали толстые волоски, похожие на лапки насекомых. Скрюченные пальцы Глеба какое-то время ещё выводили в грязи замысловатые иероглифы агонии, но, наконец, замерли и они.

Марина рванулась из-под мертвеца. Ощутила, как что-то лопнуло в пояснице, словно там родилась ослепительная сверхновая боли, но зато смогла освободиться от жуткого груза. Труп Глеба нехотя перевалился на бок, обратившись лицом к остову «Ситроена», как будто автомобиль, тоскуя, позвал своего хозяина. Марина хотела передохнуть немного прежде, чем продолжить движение, когда совсем близко зазвонил мобильник Валеры. Она узнала его по рингтону: «Ляпис Трубецкой», припев песни «Я верю».

Марина сместилась правее и нашла телефон в пучке травы. Он совсем не пострадал в катастрофе, даже не запачкался. Это показалось Марине в равной степени удивительным и несправедливым.

Звонила Алёна. Марина нажала на кнопку приёма и приложила мобильник к пылающему уху. Почувствовала, какой он холодный.

– Алло, Валер! Валера, привет! Ты меня хорошо слышишь? – застрекотало в динамике.

Марине не понравилось, как звучало это «привет»: Приве-е-ет!

– Валера умер, – сипло ответила она.

– Что… – запнулась Алёна. – Кто говорит?

– Кровавая Мэри, – сказала Марина. – Валера умер, и прекрати звонить ему, сука.

Разрыдавшись, она уронила руку с трубкой и разжала пальцы. Телефон, продолжая балаболить птичьим голосом, покатился по склону. Остановился рядом с автомобильным ароматизатором в форме четырёхлистного клевера.

***

Через полчаса у места аварии затормозил большегрузный «Вольво». Дальнобойщик, как две капли воды похожий на актёра Гостюхина, обнаружил Марину, привалившуюся спиной к разлапистому дереву, которое росло у самой дороги и потому заслоняло проезжающим пробоину в ограждении. Напарник Гостюхина в это время суетливо вызывал полицию и скорую помощь. Никого не замечая, Марина исступлённо набивала СМС-сообщение на телефоне Валеры.

Начиналось оно так:

ВАЛЕРА ЛЮБИЛ ПОВТОРЯТЬ: ЗДÓРОВО, КОГДА ВСЁ НЕОБХОДИМОЕ УМЕЩАЕТСЯ В ОДНОМ РЮКЗАКЕ. ПАСУЯ ПЕРЕД ЕГО ЭНТУЗИАЗМОМ, МАРИНА УБЕЖДАЛА СЕБЯ, ЧТО СОГЛАСНА С ЭТИМ… НО СЕЙЧАС ОНА ЖЕЛАЛА, ЧТОБЫ К ИХ СКУДНЫМ ПОЖИТКАМ ДОБАВИЛСЯ ХОТЯ БЫ ЗОНТИК ВМЕСТО ПРОТЁРТОГО ЦЕЛЛОФАНОВОГО ДОЖДЕВИКА. СВОЙ ВАЛЕРА И ВОВСЕ ВЫКИНУЛ ПАРУ ДНЕЙ НАЗАД. ЛИВЕНЬ ОБРУШИЛСЯ НА ПУТНИКОВ, КОГДА ОНИ ВЫШЛИ С ПРОСЁЛОЧНОЙ ДОРОГИ НА АСФАЛЬТ. НЕВЗИРАЯ НА БУЙСТВО СТИХИИ, ВАЛЕРА БОДРО ШЛЁПАЛ ВПЕРЕДИ, ВЫСОЧЕННЫЙ, КАК ДЯДЯ СТЁПА…

Поглощённая своим делом, Марина не сразу заметила хлопотавших вокруг неё дальнобоев.

– Это надо отправить родственникам, – терпеливо пояснила она склонившемуся над ней Гостюхину. – Пусть знают, что выпал «орёл». Мы загадали его вместе, но потом что-то пошло не так, и вот я здесь, а Глеб ужинает в аду. В аду сегодня макароны, – прибавила она доверительно, понизив голос, точно делилась с дальнобойщиком сокровенным.

Гостюхин в растерянности подался назад. Марина окинула его взглядом и задала странный вопрос:

– Вы ничего не знаете об изменах вашей жены? Учтите, если вы её убили, я не сяду с вами в машину. Кто такая Алёна?

И закончила грустно, глядя уже мимо дальнобойщика, на трассу:

– А вообще, нам в Москву надо. Возвращаемся мы.

От грусти, переполняющей голос девушки, сердце Гостюхина сжалось.

Он опустился рядом на землю и бережно, как хрупкую драгоценность, обнял Марину.

Так и держал её, пока не приехала «скорая».

Стрингер

За всю поездку Олег Разула, который с мешком на голове сидел на заднем кресле пассажирского фургона «Фиат Дукато», насчитал двадцать пять остановок – очевидно, на светофорах и пересечениях дорог. Когда автомобиль сделал двадцать шестую, чутьё шепнуло: приехали. Сердце Олега забилось сильнее.

На улице грохотнули металлические ворота. Фургон проехал ещё немного – шелест шин по асфальту сменился хрустом гравия – и, наконец, закончил путь. Водитель заглушил мотор.

– Вот мы и на месте, – подтвердил догадку Олега его спутник. Олег не ответил, дожидаясь, когда тот снимет мешок. В его работе успех во многом зависел от того, насколько ты терпелив… и насколько кажешься покладистым.

Он услышал шаги снаружи. Где-то совсем далеко с надрывом перелаивались собаки. Шаги приблизились и стихли у фургона. Спутник Олега то ли хмыкнул, то ли вздохнул и стянул с него мешок. Дышать сразу стало легче.

В салоне было темно. Гладко выбритое лицо сопровождающего, белое и будто напудренное, маячило у левого плеча Олега, как луна, всплывшая в полночь со дна колодца.

– Вы большой молодец, – похвалил луноликий. – Иные владеют собой не столь хорошо.

Его звали Борис – точнее, Брат Борис, вот всё, что Олег о нём знал. Члены Церкви Круга Неразмыкаемого в общении между собой исключали такие свойственные непосвящённым вещи, как фамилии. Или, например, рукопожатия.

– Я не из пугливых. – Наверное, его вид говорил об обратном – Олег весь взмок под проклятым мешком. Чтобы его слова звучали убедительней, он адресовал Брату Борису самую бодрую улыбку из своей коллекции улыбок.

Боковая дверь отъехала в сторону. Олег поморгал, чтобы привыкнуть к чахоточному свету затянувшегося бабьего лета. Лучи заходящего солнца били прямиком в салон. У Олега возникло непривычное, почти мистическое ощущение, словно всё вокруг, и он сам, застыло на стоп-кадре плёнки, которая в следующий миг рванёт вперёд с бешеной скоростью и последствиями, о которых лучше не знать.

Он спрыгнул на гравий и огляделся.

Забор из белого кирпича опоясывал двор, просторный и полностью лишённый каких-либо примечательностей, призванных создавать чувство уюта. Вдоль забора было припарковано несколько малолитражек. В центре двора высился двухэтажный особняк, который выглядел так, будто к его постройке приложили руку подрядчики, всю жизнь возводившие крепости и фортификационные сооружения. К не знающим краски стенам дома жались чахлые, бледные кусты шиповника. Немногочисленные окна были маленькими и непрозрачными, как в общественной бане. Олег прикинул, насколько непросто будет отыскать потом здание, у которого отсутствуют приметы. Или отсутствие примет уже само по себе примета?

Церковь Круга Неразмыкаемого.

Олег посторонился, чтобы дать выйти Брату Борису.

– Вот-вот начнётся, – произнёс человек, встречающий их возле машины. Его голос звучал укоризненно, но лицо было лишено всякого выражения. Это придавало ему сходство с гигантской личинкой насекомого, притворившейся человеком.

Водитель хлопнул дверью и, не оборачиваясь, направился к дому. Олег взглянул на часы. Поездка заняла всего сорок минут – а он думал, что раза в два больше.

– Московский траффик, – кротко откликнулся Брат Борис и представил встречающего. – Брат Евстигней. Это… – Он указал на Олега, но тот опередил:

– Олег, Жаждущий Истины.

Он выдал очередную улыбку, на которую Брат Евстигней никак не отреагировал.

– Истина открывается всем, кто ищет, – произнёс сектант сколь весомо, столь и туманно. – И всем, кто достоин. Так говорит Глашатай Давид.

На этот раз в его тоне Олегу послышалась угроза, но, поскольку для неё не было никаких оснований, он списал всё на расшалившиеся нервы.

Брат Евстигней взмахом руки пригласил следовать за ним и, не дожидаясь, зашагал к дверям особняка, скорее напоминающим ворота небольшого частного бомбоубежища. Олег принял приглашение. Замыкал процессию Брат Борис.

На ступенях Брат Евстигней распахнул – не без усилий – дверную створку и пропустил Олега вперёд.

– Все сомнения останутся за этим порогом. – Брат Евстигней не говорил, а изрекал. – Сегодня ты в этом убедишься.

«И почему это звучит как: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»? – подумал Олег. Тревога мохнатой сороконожкой шмыгнула по его позвоночнику и свилась на плечах.

Учитывая ситуацию, определённое волнение оправдано, сказал он себе и шагнул в плохо освещённую, тесную прихожую. Сектанты последовали за ним. Хлопнула дверь, и Олег услышал поворот ключа в замке.

***

За одиннадцать лет своей работы в журналистике Олег Разула с тоталитарными сектами имел дело дважды. В обоих случаях его статьи послужили основанием для возбуждения уголовных дел. Это было предметом особой гордости Олега. Когда Димка Тэлин спросил его, чем вызвано такое пристрастие, тот недолго раздумывал над ответом. Олег не имел личных счётов к сектантам – никакой матери, ставшей фанатичкой и лишённой родительских прав, никакой девушки, бросившей его ради служения очередному мессии. Дело заключалось в острой, до болезненности, нетерпимости ко всему, что, по мнению Олега, толкало цивилизацию назад. В этом проявлялся его идеализм. Алексей Пиманов однажды назвал Олега Доном Кихотом от журналистики, с той лишь разницей, что герой Сервантеса совершал подвиги во имя Дульсинеи, а для стрингера дамой сердца была сама профессия. Он был женат на журналистике. Примерно так Разула и ответил своему другу детства, ныне капитану МВД Дмитрию Тэлину, который иногда «сливал» ему кое-какую информацию (чаще всего это происходило за распитием виски). В некотором смысле у приятелей образовался симбиоз – оба выполняли разные части одного дела, борясь, каждый по-своему, с негативными явлениями общественной жизни.

Так вышло и на этот раз. Когда содержимое бутылки уменьшилось наполовину, Димка сиплым полушёпотом поведал Олегу о Церкви Круга Неразмыкаемого.

– У нас были обращения, – сказал Тэлин, теребя съехавший галстук. Они зависали в одном из баров с громкой музыкой, где по пятницам делали скидки на алкоголь. – Мы среагировали, но результатов никаких. Так ни к чему и не подкопались. Только там делишки определённо тёмные.

– Ухватил, – сказал Олег, чьи глаза заблестели не только от выпитого. – Покровители в верхах?

– А бывает по-другому? – ответил вопросом на вопрос Димка. – Отбор там, по слухам, крутой, хотя непонятно, по какому принципу гребут. На статус точно не смотрят.

Разбегающимися буквами Олег написал на салфетке: «Церковь Круга Неразмыкаемого» и хмыкнул. Названия сект всегда его забавляли. Это было получше, чем «секта бога Кузи», но в целом не отличалось оригинальностью – бесталанная попытка аферистов выразить представление о некоем таинстве, лексический уродец, рассчитанный на публику впечатлительную и невзыскательную.

– Мозги там промывают конкретно. Трудно будет подлезть, но если возьмёшься, помни: ты мой должник.

– Я как раз в поисках новой темы для расследования, – сказал Олег. – И кажется, этот поиск уже завершён.

– Тогда за удачу. – Димка плеснул в стакан виски и приятели выпили. – Ох, прибавишь ты нам работы.

– А по какому поводу у вас были обращения? – уточнил Олег, со смаком прожевав апельсиновую дольку. Тэлин насупился.

– Граждане пропадали, – ответил он нехотя. – Ты понапрасну не рискуй. Слышь? Знаю я тебя.

– Спасибо за предупреждение, – улыбнулся Дон Кихот от журналистики. – Лучше посоветуй, с чего начать.

Вот так, спустя две недели изысканий, он и очутился на заднем сиденье «Фиата Дукато», где Брат Борис надел ему на голову чёрный, пахнущий мышами колпак.

***

Пройдя по безлюдному коридору, где выстроившиеся в ряд закрытые двери провожали пришельцев угрюмыми взорами, они спустились по узкой лестнице, едва не задевая макушками лампочки, которые свисали на проводах с низкого сводчатого потолка. Ещё на ступенях до Олега донесся невнятный ропот, в который мощно врывался глас проповедника.

Вместительное помещение под домом, в котором проводилась служба, скорее напоминало театр или элитный клуб, над внутренним убранством которого поработал дизайнер, питающий слабость к тёмным оттенкам красного. Со стен ниспадали тяжёлые бархатные занавеси цвета венозной крови. За аскетичным, без лишних деталей амвоном утопала в тени вишнёвая портьера, натянутая по углам и оттого похожая на сморщенные губы ухмыляющегося великана. Из-за портьеры размеренно раздавался приглушённый гул гонга. Стоял крепкий запах благовоний, от которого у Олега сразу участился пульс.

Зал был полон людей. Они походили на стаю слепых пещерных рыб, что обитают в чёрных, не знающих света водах. Это пустое, зачарованное выражение на лицах Олегу случалось и прежде наблюдать в других сектах. Паства толпилась у возвышения, устремив остановившиеся взоры на невысокую фигуру, вещающую с амвона.

– Глашатай Давид, – благоговейно шепнул Олегу Брат Борис, после чего переключил всё внимание на происходящее.

Глашатай Давид выглядел совсем юным. Его миловидную, почти кукольную внешность несколько портил жирный блеск щёк, словно перед выступлением молодой человек усердно натирал их блинами. На нём было длинное складчатое облачение наподобие рясы серого цвета, лишённое какой-либо религиозной символики – как и окружающий интерьер. Глашатай рек:

– Пути мирские есть пути греха. Люди ходят ими и полагают это правильным. Но когда болезнь вдруг отбирает здоровье, когда смерть уносит близкого, когда наступает нужда и лучший друг отворачивается – каким вопросом задаются они первым делом? – За что?! Вот этот вопрос! И ответ на него: грех! ГРЕХ! О, этот ответ мало кто способен принять! Ведь люди считают, что злословить о соседе – это пустяк, а не грех. Они считают, что гневаться на брата своего – пустяк, а не грех! Все так делают. Да! Одиноки в миру, но не одиноки во ГРЕХЕ! Люди отказываются признавать, что из маленьких грехов состоит огромная пирамида ГРЕХА, попирающая МИР!

У него был лёгкий акцент – даже не акцент, а, скорее, выговор, выдающий в нём иностранца. Во время выступления Глашатай Давид порой делал резкие движения руками, будто разучивал новый танец или участвовал в рэп-батле.

– Три года назад и я был таким. Я вёл жизнь праздную. Клубы, беспорядочные связи, мотовство… НАРКОТИКИ! Заполнял этим пустоту внутри себя, но я был слеп. Я не знал, что заполняю пустоту СКВЕРНОЙ! Я погибал. Я уже погиб. И тогда меня нашла Истина. Предвечный Творец узрел меня из Пространств и, посчитав достойным, ниспослал свою Благодать. Великое чудо, ЧУДО, что я смог принять Её. Так я был спасён! С тех пор я имею счастье нести дар Благодати вам. – Лучезарно улыбаясь, он простёр руки к пастве.

Перед поездкой сюда Брат Борис забрал у Олега смартфон, пообещав вернуть после службы, но портативная камера размером с точилку для карандашей по-прежнему лежала в кармане куртки стрингера. Олег украдкой осмотрелся. Адепты были полностью поглощены действом. Он спрятал камеру в ладони, скрестил руки на груди и начал запись.

Глашатай Давид двинулся вдоль занавеса походкой стендап-комика – самого набожного стендап-комика в мире.

– У Предвечного Творца много имён. Вы хотите услышать первое из них?

– Хотим! – по-солдатски рявкнули три дюжины ртов.

– Имя это – Истина! – Глашатай Давид воздел руки к потолку, и Олег обратил внимание на его неестественно длинные пальцы. Их тени суетливо перебирали складки занавески. – А что наиболее противно Истине?

– Ложь! – откликнулась паства.

– И что самый страшный ГРЕХ пред ликом ИСТИНЫ?!

– Ло-ожь!

– Вы ненавидите ГРЕХ?!

– Да-а-у!

Пастырь вернулся за аналой. На его лбу выступили капельки пота.

Олег и сам вспотел. В зале было влажно и душно. Он привык к благовониям и сейчас начал ощущать другой, пробивающийся сквозь них запах, который нравился ему ещё меньше. Благовония, призванные скрыть этот запах, лишь его подчёркивали.

Запах вызвал в памяти Олега репортаж, который он делал на заре своей карьеры. Некий торчок забрался в ванну и перерезал себе вены. Наркоман жил один, и никто его не хватился, пока вонь не просочилась на лестницу. Квартиру вскрыли, труп увезли, но жижу из ванны так и не слили. Дверь опечатали, а дальше – июль, жара… Когда квартиру вскрыли повторно, миазмами успел пропитаться весь дом. Ванна оказалась полна чёрной вязкой плесени – извращённой жизни, эволюционировавшей из смерти. Несколько лет эта картина преследовала Олега по ночам. Как и зловоние. Иногда ему снилось, что в ванне лежит он сам.

И вот воспоминание вернулось. Желудок Олега сжался в мучительном спазме.

– Грешники повсюду, – продолжал тем временем Глашатай. – Даже в этих стенах. Но те из них, кто оказался здесь, имеют надежду спастись. И я хочу сказать этим Жаждущим Истины: Предвечный Творец любит вас! Я ЛЮБЛЮ вас! Очистите сердца покаянием, дабы приняли они Благодать. Ибо нет места Истине в сердце ЛЖЕЦА! Станьте нашими Братьями и Сёстрами! Станьте частью Круга! Скованными одной цепью. Связанными одной целью.

К последним словам Олег оказался не готов. Сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, он даже огляделся, не поддержит ли его кто из собравшихся, однако не увидел на лицах и намёка на веселье.

– Сегодня особенный день, – заговорил Глашатай умиротворяюще. – Сегодня, друзья, Предвечный Творец одарит Благодатью тех Жаждущих, кто достоин. День Чудес, – и внезапно он закричал так, что на шее вздулись вены. – Вы желаете ЧУДЕС?! ЕГО чудес?!

Они желали. Ещё как.

– И вы их получите, – снова успокоился выступающий. Он как будто сделался чуточку выше. Исчезла пухлость щёк, а с ней и юношеская миловидность, проступили скулы. Олег нахмурился. Похоже, решил он, первое впечатление насчёт внешности Глашатая обмануло его.

– Служители ложных богов сулят вечное блаженство в посмертии взамен на страдания в жизни земной. Не напоминает ли это вам торговых представителей, предлагающих сомнительную сделку с отсрочкой исполнения? – Презрительная усмешка. – Предвечный Творец дарует своим чадам бесконечную жизнь во благе ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС! Вы узрите сами. – Глашатай сделал театральную паузу. Присутствующие, казалось, забыли дышать. Глашатай, сдвинув брови, всматривался в толпу. С ударом гонга он выкинул руку перед собой в жесте выбора.