На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади

– Ну, не обязательно было… А то еще записали… Хотя, вообще, ладно. Все равно без меня пропадете. Не жить вам. Не говорил никому, а теперь уже терять нечего. Захватят они все. Америку сперва захватят – там еды больше, а потом нас уже.

– Да, Америку захватят, потому что там негры есть – они выносливые. Ха-ха-ха!..

– Дурак ты, Перевогин. Был дураком, им и останешься. Думаешь, ты нужен ей? – Тут он показал пальцем на Машу, а потом на меня. – Он ей нужен! Дубина, он ее трахает каждый день, а ты приходишь и стихи ей рассказываешь!

Лицо Перевогина исказилось, но он, надо отдать должное, держал себя в руках и только с ненавистью смотрел на Сропа – этого маленького паскудливого человечишку, который посмел вот так открыто говорить об этом, хотя он, Перевогин, и так в глубине души обо всем догадывался. Собрав всю свою волю, чтобы сдержать душивший его гнев, он процедил сквозь зубы:

– Заткнулся бы ты, пока я тебе по роже не дал.

Сроп, как будто видя, что шутки кончились, сдался:

– Хорошо. Успокойся только. Это я так, со злости. Мне все равно здесь делать больше нечего. Меня ведь уволят. Но только я сам уволюсь. Не хочу больше на это смотреть. Всю жизнь смотрел и больше не хочу. Уж лучше с инопланетянами, чем с этим всем. Дерьмо.

Потом, как бы думая о том, как лучше сказать то, что он хочет сказать, помолчал с минуту, покусывая губы, и продолжил:

– Я ведь не для этого зашел. Не для того, чтобы ругаться. Я на самом деле и рад, что так получилось. Я одно скажу вам: он придет. Только не смейтесь. Он придет к вам. Он злой, очень злой. Я видел его. Он страшное задумал. Берегитесь.

И ушел.

Перевогин, обругав его придурком, посмотрел на Машу с каким-то сожалением и тоже ушел, а мы остались одни. Сложно сказать почему, но Сроп, этот инопланетный безумец, своим посещением произвел какое-то жуткое впечатление, и с тех пор в нас поселился страх и волнительное ожидание нехорошего.

Не то чтобы я стал бояться чего-то конкретного, но в душе возникло какое-то тревожное чувство, и после, придя домой, на всякий случай я достал из сейфа папочкино ружье, зарядил его двумя патронами с дробью третьего размера (как раз на уток) и поставил в угол за штору. Видно там его не было, но его можно было относительно легко достать, только встав с кровати. На самом деле, кто знает, чего ждать от этого придурка, придет еще ночью! До конца в такую возможность я и сам не верил, но с заряженным дробовиком за занавеской было как-то спокойнее, да и, как говорят, береженого бог бережет.

Глава 32

В тот же день, после своей пророческой речи, Сроп, предчувствуя, видимо, в любом случае неблагоприятный для себя исход событий, написал заявление на увольнение. И в этом смысле он, можно сказать, проявил благородство, потому что мог, как некоторые, ждать, пока его либо станут вынуждать уволиться, либо попытаются уволить по статье, а потом подать иск в суд, завести длительную тяжбу, возможно, даже выиграть ее, а если и нет, то хотя бы получить удовольствие от процесса. Для меня это странно, но такие кадры есть. На предыдущем месте работы знал я одного товарища по фамилии Дулов. Ввиду того, что он был редкостной бестолочью, хотя и возрастом лет шестидесяти, его сократили, так как никаких других способов избавиться от него не нашли, хотя и перепробовали все, и в ответ на все эти попытки он всегда делал одно и то же – подавал в суд. В конце концов, он и по поводу сокращения подал в суд, но поскольку судебные разбирательства отличаются продолжительностью, неоднократными посещениями и так далее, он, превратив все это для себя уже в рутину, стал забывать про заседания и под конец пропускал их. Может быть, это в какой-то мере тоже повлияло на судью: что говорить о человеке как о работнике, если он безо всякой причины пропускает судебные заседания, проводимые по его же инициативе, просто забывая о них и даже не скрывая этого. В общем, суд был не на его стороне и признал принятое компанией решение правомочным. Но на этом дело не закончилось, и дальше пошли от него обращения в прокуратуру, каким-то депутатам, президенту даже. В конечном счете, устав, видимо, даже получать удовольствие от процесса, он сдался и исчез.

Потому я и приписываю здесь своего рода благородство Сропу, который не стал затевать ничего подобного, хотя многие от него этого ждали и до последнего не верили, что он уйдет сам.

Два дня до конца недели прошли быстро, и ничего особенного не происходило. Перевогин не появлялся, по крайней мере до вечера пятницы. Наверное, до него наконец дошло, что на самом деле происходит, хотя бы отчасти. Но странность была в том, что если раньше мы практически не виделись с ним нигде, кроме нашего кабинета, когда он приходил, то теперь и я, и Маша за эти два дня постоянно наталкивались на него в коридоре. Казалось, он только и делал, что ошивался там и как будто подкарауливал нас, а скорее Машу. Но кроме этого произошла еще более странная вещь. Он изменился внешне: если обычно он носил что-то нелепое – какую-нибудь дурацкую футболку, подходящую скорее подросткам, и джинсы, судя по всему купленные у китайцев за гроши и потому выглядящие как мешок с дерьмом, – то теперь он надевал костюм. Костюм, конечно же, тоже был дешевый и потому нельзя сказать, что хороший, но, тем не менее, контраст был разительным. Не иначе, этот балбес использовал последнюю возможность обворожить даму сердца. Как-то я смотрел передачу о животных, в которой рассказывали про каких-то маленьких паучков, которые для завоевания сердец самок поднимают до небес свои раскрашенные, как радуга, задницы и трясут ими, тем самым вгоняя самок в транс, чтобы потом, собственно, достичь истинной своей цели – сблизиться с ними настолько, насколько позволяет природа. Может быть, накануне Перевогин насмотрелся чего-то подобного, или давно уже задумал похожий прием, но то ли не решался, то ли намеренно приберегал его для особого случая, и случай этот настал – бог его знает, – только, казалось, его прямо распирало от собственного вида, особенно, наверное, в сравнении с видом моим, потому что я носил рубашку и джинсы. Наверняка он полагал, что теперь я должен был чувствовать себя ущемленным.

Зато стихов он больше не приносил. Наверное, он сполна хотел показать Маше, чего она лишилась: и такого красавца, и поэтических плодов его поклонения. Но, видимо, не дождавшись реакции и истратив весь запас терпения, который, впрочем, оказался достаточно скудным, он явился к нам в пятницу под конец рабочего дня. Открыв дверь кабинета, Перевогин застыл на пороге, глядя на нас и словно ожидая приглашения. Обычно он не ждал – просто входил с вопросом вроде «что делаете?». Теперь же, не иначе, ему казалось, что он как будто вторгается в чужую семью, на чужую территорию. Да и вид у него был такой – озадаченный, словно он искал правильную манеру поведения в незнакомой обстановке, хотя на деле совершенно ничего не изменилось. А может быть, он посмотрел еще какую-нибудь передачу, например про высшее общество и этикет, и, поскольку первый шаг в виде костюма был сделан, решил сделать и второй шаг – в виде высоких манер, которые проявляются в том числе в ожидании приглашения к действию.

А вообще бог знает, что у него было в голове, поэтому я просто глянул на него молча и продолжил делать свои дела. И Маша сперва поступила так же, но спустя еще минуту, как будто сжалившись или пытаясь устранить эту наступившую неловкость, пригласила его зайти.

Он вошел, сел на стул рядом со столом Маши, поначалу как-то неловко, как будто находя себе место в новом пространстве, но потом, поелозив немного, уселся, даже развалившись, как-то по-обезьяньи. Глядя на таких, я вспоминаю своего папу, у которого (хотя он был в своем развитии далеко впереди этого субъекта) на фоне психической особенности был все же какой-то диссонанс между его реальными действиями и тем, какими эти действия должны быть в той или иной ситуации. Проявлялось это у него не всегда, как будто периодами, скорее всего, сначала под воздействием алкоголя, а потом из-за его дрянного курева, в добавок, как выяснилось, из-за бутирата и, в конце концов,  – нервного истощения, вызванного изменами моей мамочки, которая теперь, выходит, почти что даже раскаивается (впрочем, вряд ли). Это могут быть какие-то еле уловимые отклонения, которые, то ли благодаря тому, что я наблюдал их с детства, то ли потому, что они попросту заметны, для меня видны отчетливо и сами собой формируют самые неутешительные выводы. Этот же, Перевогин, выделялся куда более сильным диссонансом, если сравнивать его с моим папой. Да и вообще их едва ли можно сравнивать, потому что чувства вкуса и стиля моему папе было не занимать, да и талант у него все же, я думаю, был, хотя он и не дал ему развиться как следует и сам же задушил его, если разобраться. Поэтому некоторая доля «нездоровости», пусть это и не совсем верно, определенно добавляла ему шарма или, по крайней мере, выглядела простительно. К Перевогину это точно не относилось, и эти несоответствия ситуации и его поведения иногда придавали ему вид чрезмерно агрессивный и одновременно жалкий.

Некоторое время он сидел молча, нелепо развалившись на стуле и почему-то рассматривая свои ногти, а потом решил, видимо, начать разговор:

– Чем занимаетесь?

Я хотел ему ответить, что не тем, чем мы занимаемся у меня дома по ночам, а также довольно часто – в обеденный перерыв прямо здесь, но промолчал. Маша, проявляя больше человечности, решила поддержать разговор:

– Работаем.

– Как работается?

– Нормально.

– Хорошо… Сроп решил уволиться.

– Да.

– Каждый сам решает.

– Да.

– Но насчет инопланетян – это он, конечно, зря.

Не дождавшись комментариев с нашей стороны, он взял паузу и продолжил:

– Я вот хочу в Америку уехать.

Я несколько удивился, но снова промолчал. Маша, пытаясь скрыть недоумение, спросила зачем, и тогда он выдал длинное и подробное объяснение:

– У них все для людей. У них пособия есть. Сроп говорит, что они над неграми издевались. Он-то откуда знает, если там не был? А даже если и так. У нас по-другому, что ли? Только негров нет. А покрасить всех, кто Беломорканал строил, в черный цвет – каково будет? Устроюсь там инженером, куплю в кредит дом с бассейном и буду плавать. Кредиты у них, кстати, по одному проценту. А у нас? На их зарплату заживу.

Потом сделал паузу и добавил:

– Любовницу заведу…

И снова пауза и пристальный взгляд на Машу, явно изучающий ее реакцию. Она смотрела с безразличием. Он подождал еще какое-то время и, видимо окончательно убедившись в безуспешности всяческих попыток, в том числе и этих последних, на которые, вероятно, были возложены самые серьезные надежды, сказал:

– Ладно, я пошел. Пока.

После этого встал и ушел.

Глава 33

Наступила суббота, которая не отличалась какими-то событиями, за исключением того, что мы перевезли Машины вещи ко мне. Погода была холодная и гадкая, поэтому всю вторую половину дня мы сидели дома.

Мы бездельничали, разговаривали, смотрели телек, ели, потом она листала фотографии в моем телефоне и нашла там кое-какие пикантные снимки моей бывшей подруги и тех некоторых после нее, с которыми у меня бывали кратковременные отношения. Я действительно имел такую, если можно так сказать, слабость – фотографировать моих подружек, хотя потом нечасто пересматривал эти фотографии. Наверное, это было вызвано скорее стремлением к прекрасному, чем банальным коллекционированием. Но, может быть, я просто оправдываю себя и свою пакостную натуру. Она внимательно рассмотрела все фотографии и, чего я никак не ожидал, сказала, что хочет так же и даже лучше. Женская конкуренция как будто была выше дурацких предрассудков.

Весь день, хотя и отвлекая мозг разными бестолковыми делами, я раздумывал, как мне поступить с письмом моей мамочки, пытаясь решить, отвечать на него или нет. Если и отвечать, то что писать? Четыре страницы ее текста не сводились ровно ни к чему, кроме как, в конечном счете, восхвалению себя же, хотя и прикрытому каким-то сожалением. Ясно также, что отношения наши таковы, что никакие разговоры, а тем более письма повлиять на них каким-то образом не смогут. В то же время мне хотелось что-то ответить, и скорее не чувство сына к матери вызывало это желание, а стремление удовлетворить собственное эго. Здесь, как говорят, яблочко от яблоньки, хотя я терпеть не могу поговорки.

В таких примерно раздумьях я находился, когда Маша обнаружила эти фотографии моих прежних подружек и с интересом их рассматривала. Я пытался ей сказать, что, может быть, не стоит этого делать и, наверное, мне лучше вообще их удалить, но она возразила, что ни в коем случае не нужно, она намерена как следует изучить «всех этих баб», как она выразилась. Вряд ли я ожидал бы такой реакции от кого-либо, и даже вряд ли поверил бы, что такая реакция вообще может быть, и теперь смотрел на это как на явление, плохо мне понятное: она определяла слабые и сильные стороны каждой, выдавая комментарии вроде «хорошая задница», «неужели такие сиськи тебе могли нравиться?», «соблазнительные губы». Я спросил: может, она хочет устроить как-нибудь вечер втроем, чтобы она смогла не только на фотографиях, но и на деле оценить качества и способности женщины, которая согласилась бы поучаствовать в этом с нами? На это она ответила, что, возможно, когда-нибудь так и будет. На мой вопрос, есть ли у нее подобный опыт, она ответила: нет. Я подумал, что она врет, и спросил, был ли у нее опыт с двумя парнями одновременно. Она и на это сказала: нет. Я снова подумал, что она врет.

Она пожелала, чтобы я начал фотографировать ее как можно скорее, но мне не сильно-то хотелось делать это сейчас. Во-первых, мысль о письме не давала мне покоя, а во-вторых, теперь меня начал несколько беспокоить тот факт, что Маша, может быть, имела дело с двумя сразу. Это было бы отвратительно, и если разум мой знал, как пережить то, что был один за раз, то как осознать, что было два, – не знал, потому как столкнулся с таким впервые. Может быть, конечно, я все это надумал, но остановиться уже не мог, и мозг мой занимался тем, что искусно и методично терзал себя этим вопросом.

Короче говоря, все это страшно отвлекало меня и не позволяло подойти в тот день к Машиному предложению серьезно, и мы договорились на завтра. Я сказал, что поснимаю ее на фотоаппарат, и это будет гораздо лучше, чем на телефон, и она, видимо предвкушая, что затмит своими прелестями всех моих предыдущих подружек, согласилась перенести съемку на один день.

Тем временем я начал писать ответ.

«Прочитав твое послание, я не был ни удивлен, ни польщен, ни тронут. И хотя детям по воле самой природы положено тянуться к матерям, какими бы те ни были, плохими или хорошими, особенности нашей жизни не позволяют мне ощущать такую тягу ни в какой мере. Хотя, может быть, я несколько лукавлю, потому что ответ тебе я все же решился написать. Но здесь я на самом деле не знаю, что меня к этому подтолкнуло: то ли та самая тяга, в которой я сам себе не признаюсь, то ли банальное чувство вежливости.

История о твоих новых героях, мало чем отличающаяся от предыдущих подобных историй, едва ли меня удивила, потому что не представляет собой ничего необычного, если смотреть на твою жизнь в целом. То один, то другой. Для меня сейчас, кстати, вопрос этот актуален, и философское размышление на тему «а что, если два одновременно?» не дает мне покоя уже полдня. Что ты думаешь на этот счет?

К сожалению, старость – одна из вещей, которые не зовут. Кажется, едва ли ты думала, что она может оказаться когда-нибудь рядом с тобой и привнести тем самым кое-что новое в твое ощущение мира – понимание того, что старое тело никому не нужно. И если старой душой еще можно кого-то заинтересовать, в случае если за свою жизнь она времени зря не теряла и потому стала интересной, то вот старым телом – точно нет. Но в твоем случае, кажется, и про душу можно сказать то же самое, и в этом именно, я полагаю, кроется корень проблемы. И если количеством партнеров еще можно удивить, то едва ли можно серьезно заинтересовать. Впрочем, относительно твоей души я не знаю наверняка и потому прости.

Я не скажу тебе ни да, ни нет, ни вообще ничего насчет того, стоит ли нам общаться вообще. Поступай, как знаешь. По этому поводу у тебя всю жизнь было уже готовое решение, и поскольку выбор, какую роль отвести мне, никогда не стоял, со временем для меня это перестало иметь всякое значение. Поэтому, не думая, что ломать традиции – хорошая практика, оставляю, как и прежде, выбор за тобой. Не знаю заранее, отвечу ли я тебе, если ты напишешь, готов ли я буду пригласить тебя в гости, если приедешь.

Что касается меня, то за время, пока мы не виделись, жизнь моя протекала примерно так. Я закончил институт, устроился на работу, влюбился, она оказалась лживой паскудой, я начал пить, перепробовал все злачные места и всех шлюх, мне разбили морду и сломали кости на лице, потом выгнали с работы, потом я нашел другую работу, познакомился с ней, с межпланетным воином и Егором, который написал молитву. Егора мы извели, теперь уже день живем у меня, трахаемся и ждем его мести. Если он придет и убьет меня, то ответить тебе точно не смогу, поэтому если на свое следующее письмо ответа не получишь, знай, что это может быть одной из причин.

Вот, пожалуй, и все. Хотя нет, вот еще что. Знаешь, со временем, которого у меня оказывалось достаточно для того, чтобы думать и испытывать на себе воздействие жизненных обстоятельств, я начал больше понимать отца и всю ужасную суть его положения. К сожалению, он оказался недостаточно сильным, чтобы преодолеть собственные чувства, а обстоятельства во главе с тобой и армией твоих любовников толкали его все ближе к тому окну, через подоконник которого он однажды переступил».

Глава 34

В воскресенье погода улучшилась, светило солнце, и настроение было даже хорошим. Голая, полуприкрытая одеялом задница Маши тоже радовала, возможно, даже сильнее, чем это неожиданное появление солнца после долгих пасмурных дней. Хотя в этом совпадении была даже какая-то символичность.

Все же, глядя на нее, эта мысль так и вертелась у меня в голове. Интересно, как это было: один с одной стороны, другой – с другой? Все виды удовольствий, в том числе это, когда два сразу, – ничего не миновало ее. Но, в сущности, чем это хуже, чем удовольствие, добываемое алкоголем? Да и, в конце концов, может быть, она меня любит? Во всяком случае, не меньше, чем всех предыдущих. Проклятая эта философия так раздражала мой мозг, что я шлепнул ее по округлому заду, оставив яркий след, и, пока она не успела понять даже, что происходит, отлюбил ее жестко и быстро, закончив своими растекающимися следами у нее на лице. А после, оставив ее лежать в лучах утреннего солнца, пошел готовить завтрак.

Она не вставала, видимо, получая какое-то удовольствие от наступившего послевкусия и скоро, кажется, опять заснула, полуприкрытая, с красным следом на заднице и стекающей с лица на подушку спермой. Луч солнца, как признак зарождения нового дня, касался ее лица, губ, влажных от потеков, которые несли в себе половину жизни, но так и не достигли цели для соединения со второй половиной, – луч этот, казалось, признавал собственную беспомощность и, несмотря на всю силу веры, которой он питался испокон веков от язычников, религиозных фанатиков и прочих безумцев, черта с два мог бы сейчас зародить что-нибудь кроме той мысли, что лицо ее, будучи испачканным и освещенным, приобретает еще более выгодный ракурс и заставляет смотрящего скоро и неизбежно начать ощущать тягу к тому, чтобы и другие ее места заполнить частицами себя, таким образом хотя бы в какой-то мере оправдывая участие солнца в простом и развратном процессе зарождения жизни.

Частично таким образом взяв дань за тех двоих, которых, вполне вероятно, на самом деле не было, настроение свое я улучшил и теперь варил кофе в турке, слушая музыку и размышляя над тем, как сегодня я буду фотографировать мою подругу. События этого утра подсказали мне, что будет неплохо сделать несколько фотографий со стекающей с ее лица и других частей тела жидкостью. Дальше мне пришла в голову мысль, что для получения совсем уж эксклюзивного материала снимать буду на пленку, которой, правда, не было и которую требовалось купить.

Эта страсть к пленке, родом из детства, до сих пор меня не отпускала, и иногда я удовлетворял ее, доставая старый фотоаппарат отца, снимая пару кассет, проявляя их и получая таким образом снимки, которые, по моему мнению, своим зерном и цветопередачей получались куда более живыми, чем цифровые. Впрочем, вопрос этот только вкуса, восприятия и опыта.

Какое-то время назад, когда цифровые технологии только зарождались, один знакомый фотограф сказал, что никогда эти технологии не вытеснят пленку. Конечно, я ему не поверил, потому что в моих глазах этим своим суждением он напоминал язычника, убежденного в существовании своих богов и поверженного потом фактически ни за что новыми такими же, в сущности, язычниками, которые только назвали себя по-другому, потому что придумали себе несколько иного идола. Вытеснение произошло быстро, и теперь не так-то просто даже купить пленку, не говоря уже о том, чтобы проявить ее. Что касается качества снимков, то здесь я тоже убежден, что мои суждения и выводы исключительно субъективны. Как бы то ни было, сам процесс съемки на пленочный фотоаппарат доставляет мне значительно большее удовольствие, а как раз получением удовольствия я и собирался заняться в ближайшее время.

Письмо, хотя я его еще не отправил, меня заботило куда меньше, чем накануне: по крайней мере, я его написал. Но что-то все же удерживало меня от отправки. Случается такое: как будто нужно преодолеть сомнения перед тем, как поставить последнюю точку. А в этом случае, наверное, дает о себе знать тот самый природный инстинкт отношения ребенка к родителю. В любом случае, я решил еще немного подождать, по крайней мере до вечера.

Маша умылась, мы позавтракали, и я поехал за пленкой. Я купил две кассеты по тридцать шесть кадров каждая, хотел было купить вина, но передумал, объяснив самому себе, что искусство должно твориться на трезвую голову, и приехал домой. Эта моя убежденность в трезвом искусстве оказалась в тот день очень правильной, потому что спустя несколько часов наступили события, в которых если и оказаться, то лучше трезвым.

Не будучи профессионалом по части студийной фотосъемки и фотосъемки вообще, я предоставил Маше в этом процессе первую роль, тем более что кому как не ей, автору идеи, знать, каким образом лучше реализовать то, что она хотела. Я лишь озвучил ей свои утренние пожелания, на которые она, конечно же (видимо потому, что в моей практике это будет своего рода эксклюзив), согласилась с большой охотой. Эти сцены, однако, мы решили оставить напоследок, в том числе потому еще, что я сам за все время съемок, исходя слюной по ее голому телу, смогу подготовиться как следует и выдать максимальный результат.

Одна пленка закончилась, член мой стоял как палка, и я едва уже сдерживал себя от того, чтобы не наброситься на нее и разрядиться. Но я терпел ради искусства, и вообще, можно сказать, был стойким солдатом. Я зарядил вторую пленку, и мы продолжили. Она стояла на четвереньках, развратно играя сама с собой, тем самым как будто приглашая меня оставить эту дурацкую камеру и занять то место, которое сейчас занимали ее пальцы. Но я держался как мог, отвлекая себя мыслью, насколько тяжело, наверное, приходится оператору порно, который должен ощущать себя не иначе как мучеником. Иные могут принять такие мысли за кощунство, но чем не пытка – смотреть на влажное голое тело в самых горячих его местах, находясь совсем рядом, в каком-нибудь метре от него, но не имея возможности дотянуться и удовлетворить эту потребность, не менее природную, чем потребность в еде.

Осталось три кадра до конца тридцатишестикадровой пленки, и я сказал Маше, что финал близко. Тогда она, прекратив играть с самыми чувствительными частями тела и, видимо, тоже дойдя уже до какого-то исступления и желая разрядки, села на край кровати, посмотрела на меня похотливым и от этого затуманенным взглядом и открыла рот. Я подошел к ней, приблизил к ее губам так долго терпевший, прошедший этот долгий путь воздержания страждущий орган и погрузил внутрь, ощущая, как новые силы, проникая сквозь него, наполняют все мое тело. Умелыми движениями она возмещала мне все то, что я в течение этих часов работы растратил, словно странник в пустыне, иссушившись почти до невозможности и готовый отдать все ради капли спасительной влаги.

Как будто в каком-то сне издали до меня начали доноситься звуки, скорее даже пение, похожее на молитву. Чудилось мне примерно: «…И послал лукавый сынов своих на землю… сошед на которую… начали искать они себе подобных… чтобы собрать себе войско…». Но разрядка была близко, да и не придал я этим кажущимся звукам значения, списав их на активную работу изголодавшегося мозга, который, как это часто бывает, рисует какие-то картины, сопровождающие процесс, но не имеющие к нему никакого отношения. Однажды, во время близости с одной из моих подружек, я, вспомнив забавный кадр из мультфильма, расхохотался во все горло. С кем не бывает?

Излив на Машино лицо плоды своей страсти, я быстро вернулся к фотоаппарату, чтобы запечатлеть великолепный результат нашей любви, пока композиция была еще свежа. Мне как будто показался шорох в коридоре, словно какое-то бормотание. Но я опять не придал этому значения, да и нужно было спешить, пока картина не остыла. С противоположного конца комнаты я смотрел через объектив фотоаппарата, палец мой уже вдавливал кнопку спуска затвора – как вдруг громкие звуки какого-то жуткого чтения раздались за спиной Маши, и в двери появился сам источник этого мерзкого песнопения, одетый наподобие священника, – Егорка с ножом в руке.

Отчасти потому, что процесс в моем мозгу был уже запущен, а отчасти потому, что едва я мог себе позволить упустить такой кадр, но я спустил затвор. Это случилось еще до того, как Маша обернулась и смогла увидеть это стоящее сзади безумно опасное чучело. В следующее мгновение она обернулась, и лицо ее, с обильными следами стекающей жидкости, перекосилось от ужаса, изо рта вырвался вопль. Я, не в состоянии удержаться от соблазна внести свой вклад в фотографическое искусство, сделал еще два кадра. На этом пленка закончилась.

Теперь я смог рассмотреть происходящее подробнее. Егорка, одетый в какой-то балахон, напоминающий поповское одеяние, с черной мешковатой сумкой на плече, в задранной кверху одной руке держал большой нож, сантиметров тридцать длиной, наверное, а в другой – лист бумаги, по которому торжественно и нараспев читал:

– …И набрел он на логово сынов адовых, посланников Сатаны, прелюбодействующих на их проклятом ложе для зарождения новых отпрысков зла и распространению их по свету для порабощения его во славу проклятому Сатане…

Вид его был полон торжественности, а глаза, сверкая фанатичным огнем инквизитора, говорили о том, что он совсем тронулся. Прочитав такое вступление, он остановился, оглядел комнату, направил взгляд на меня, призадумался на секунду, как будто принимая решение, и, наверное приняв его, направил на меня нож как указующий перст со словами: «Там сиди».

Затем он принялся разглядывать Машу и, видимо разложив в своем уме конечную картину на составляющие, из которых композиция собрана, произнес:

– Значит, мне ты отказала, а тут сидишь в сперме этого сопляка… Вот как… Тебе нравится?

Она не ответила. Он слегка наклонился к ней, и – более вкрадчиво:

– Я повторяю вопрос. Тебе нравится?

Она подняла на него глаза, перевела взгляд на нож, потом опять на него и, набравшись смелости, тихо сказала:

– Да… Ублюдок…

Скорее всего, она думала, что он после этих слов убьет ее сразу же. Но реакция его была на удивление спокойной:

– Знала бы ты, с кем разговариваешь, сука.

Не иначе, Егор теперь считал себя посланником Господа, спущенным на землю для спасения грешных душ праведников от всякой нечисти вроде нас. Почему-то я был уверен, что он начал именно с нас. Подумав еще секунду, он добавил:

– Ты же знаешь, я всегда добиваюсь своего.

Я стоял, наблюдая за этим диалогом, уже представляя себе, что этот святоша захочет сделать дальше, и думал о ружье, которое стояло здесь, за шторой, в нескольких шагах от меня. Но у него был нож, и вряд ли я бы успел достать ружье, прежде чем он зарезал бы Машу или схватил бы ее, заслонив себя. Поэтому ничего не оставалось, кроме как молча смотреть на происходящее и ждать удобного момента.

– Глупые маленькие уроды. Молитесь пока своему супостату, в ожидании суда страшного, который я вскорости ниспошлю на вас.

Он положил листок на кровать, сбросил сумку с плеча на пол, порылся в ней свободной рукой и достал какой-то сосуд, по виду старинный, как будто для вина. Откупорив пробку и что-то бормоча себе под нос, так тихо, что я не мог разобрать слов, он начал поливать жидкостью красного цвета лезвие ножа. Судя по распространившемуся по комнате запаху, это действительно было вино.

Закончив этот ритуал, он поставил кувшин на пол, взял свой листок, принял торжественную позу и начал читать, монотонно, гнусаво и с пафосом:

– Господи, помилуй нас, рабов твоих грешных, не годных ни на что, акромя как к нажитию грехов новых и молению тебя о прощении, и благослови нас, пресмыкающихся у ног твоих, на низвержение отродий сатанинских, поселившихся едино и блуд ведущих во имя Сатаны и для детей его нарождения. Священным мечом, святая кровью твоей окропленным, дозволь пресечь адские начинания, до прихода праведника великомученного, твоего раба покорного, затеянные и привести могущие к зарождению отродия супостатного, семя грязное сеющего на благословенную землю твою. Во имя благодати рабской всех греховных и грешивших доселе и грешащих до сих пор рабов твоих. Аминь…

Тут Маша, видимо предчувствуя, как он сейчас перережет ей горло, застонала, и из ее глаз потекли слезы. Вообще вид у нее теперь был неоднозначный и потому способный вызвать чувства совершенно противоположные, в зависимости от того, что представляет собой наблюдатель. Егорка, отвлекшись на секунду от снизошедшего на него благоговения, взглянул на Машу, на мгновение отвлекся от ритуала и подумал о другом. В нем будто происходила какая-то борьба, и эти внутренние метания заставляли его медлить со своим священным долгом.

После недолгого размышления он снова сказал:

– Я всегда добиваюсь своего.