На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади

Вот только каким образом каблуки могли там оказаться? Как ни вертел я в своем воображении картины соединения их тел на небольшом офисном столе, никак не мог решить эту задачу. Тут одно из двух: либо они оба были серьезно подготовленными акробатами, либо утверждение его никаким образом не могло соответствовать действительности. Акробатами они явно не были.

Глава 6

Вспоминая этих чудаков, я отвлекся от повествования о моем папе, которое начал до того, как речь зашла о них. Наследственность или что-то другое (вероятно наркотики) сыграло роль, я не знаю, но к тому моменту, как мне исполнилось десять, рассудок его помутился окончательно, и если до этого все его выходки воспринимались скорее как причуды, то в один момент стало ясно, что это однозначный диагноз. Но в чем ему надо отдать должное, так это в наличии безупречного вкуса, который он не то что не утратил, но даже чрезвычайно развил, кажется, чтобы завершить свою жизнь феерично. Но об этом немного позже.

Ему было восемнадцать, когда они с моей мамой решили сделать ребенка. По правде говоря, «они решили» – громко сказано, потому как в таком возрасте обычно решают не люди, а их органы, обстоятельства и отсутствие всяческого соображения насчет возможных последствий, когда желание заполнить пустоту внутри затмевает все, а в результате появляются детишки вроде меня. Не исключено, что занимались они этим под воздействием крепких напитков или чего-нибудь другого, потому что в результате получился именно я.

Мама моя, насколько мне известно (отчасти из ее собственных рассказов, отчасти по моим наблюдениям), не отличалась примерным поведением, и потому на деле вполне могло оказаться, что моим отцом мог быть не мой папаша, а какой-нибудь другой красавец из маминого окружения или случайный кавалер на одну ночь. Впрочем, сам я склонен думать, что отцом моим был все же тот, кого я называю отцом, потому что в некоторых моментах мы с ним схожи, особенно, и я с трепетом это отмечаю, способностью видеть мир немного иначе.

Уж не знаю, насколько моя мать была привлекательной в тот период, когда юные поклонники по очереди трудились с ней над тем, что в итоге удалось сделать моему папе, но в более поздние времена она казалась мне женщиной от природы красивой, но потрепанной многочисленными связями, и потому внешность ее, лишенная необходимых для привлекательности признаков чистоты, была скорее даже отталкивающей. Судить о красоте по фотографиям, на которых, надо сказать, она была красива, полагаю, гораздо меньше смысла, чем по рассказам и собственным выводам – ввиду того, что красота на картине и красота в жизни есть вещи разные, далеко не всегда соответствующие друг другу. Вообще, ребенку сложно оценивать родителей, прежде всего из-за неизбежной привязанности к ним и особого отношения, даже независимо от поведения и истинных чувств самих родителей. Но с годами такая способность все же развивается, и теперь, кажется, я могу смотреть на своих родных достаточно отстраненно. Не исключено, что, говоря об этих скорее отталкивающих признаках богатого, как это называют, опыта во внешности моей матери, я выдаю желаемое за действительное, приписывая ей черты, навеянные собственным воображением, но со мной это часто бывает. Порой я смотрю на людей, пусть молодых и красивых, и, кажется, вижу все количественное разнообразие их интимной жизни. Возможно, все это чушь собачья и имеет так же мало отношения к действительности, как мир моего папы в последний год его жизни, но здесь я почему-то верю в истинность своих ощущений.

При виде Маши в моем воображении не возникал ее образ в связях с многочисленными партнерами, и хотя она намекала на кое-какое разнообразие в личной жизни, которое вполне могло быть на самом деле, я в это почему-то не верил. Я больше верил в скрытое и скрываемое одиночество, а еще – в многочисленные попытки, в подавляющем большинстве безуспешные, это одиночество разбавить. Такие люди, все неприятности которых заключаются в слабой способности притягивать, но склонности притягиваться, похожи на маятники, вечно колеблющиеся, но колебания эти скрывающие.

Другое дело – личности вроде моей мамы. Ей даже не надо было прилагать усилий, чтобы поклонники появлялись стремительно и вроде бы ниоткуда, через самое короткое время готовые на самые нелепые безумства. И если начинались отношения сами собой, скорее по воле природы, то их продолжительность целиком и полностью зависела от ее решения, пусть и предсказуемого. Связи ее были короткими и разрывались без колебаний, несмотря на все непостоянство, неудовлетворенность и даже страдания.

Глава 7

Удивительно вообще, что семья наша просуществовала, пусть и скорее формально, так долго. Они женились, когда я уже был в ее животе, и, как красиво говорится, она шла к алтарю, а по-нашему в загс, со следами на белье того, чем с ней накануне всю ночь до утра, пока мой папочка блаженно спал у себя дома, делился ее новый красавец-друг, что, разумеется, уже не могло исполнить своего природного назначения, потому что в ней был я. Уже тогда из-за меня начал нарушаться естественный ход событий в жизни как минимум двух человек, и стоит ли поэтому удивляться, что я столь часто слышал это «из-за тебя» после появления на свет. Упомянутая подробность их бракосочетания была чем-то вроде семейного достояния, которое папа демонстрировал во время их ссор, надо сказать, частых и громких. Каждый раз он принимался упрекать мою мать именно за это: не потому, я убежден, что это был единственный повод, но потому, что подобное было действительно из ряда вон выходящим – если, конечно, случилось на самом деле. Всякий раз отец как будто снова и снова удивлялся, до какой степени низости она должна была дойти, чтобы сделать такое.

«На тебе были трусы в чьей-то вонючей сперме!» – яростно визжал он.

Она же, в начале ссоры говорившая, что он чокнутый безумец, в конце взбешенно дразнила его чем-то вроде:

«Да! Да! Он трахал меня всю ночь, как настоящий мужик, пока ты, придурок, спал!»

Удивительно, но каждая их ссора, в сущности, разыгрывалась по одному и тому же сценарию на основе именно того случая, реального или явившегося плодом фантазии моего папы. Что касается других подобных эпизодов, то они определенно были, и весьма часто.

Жили мы всегда, как я понял позднее, на съемных квартирах, которые то и дело менялись по не вполне понятным мне тогда причинам. Наверное, именно поэтому, а также ввиду специфики отношений моих родителей, то самое «чувство дома», часто присущее другим (по крайней мере по их словам), у меня отсутствовало напрочь. Помню, что маме всегда казалось, будто любые перемены в чем бы то ни было обязательно должны приводить к переменам в личной жизни, и несмотря на то, что, по сути, в личной жизни ничего никогда не менялось, у нее всегда было стремление к новой прическе или цвету волос, смене номера телефона, смене квартиры, в конце концов. Особенно это проявлялось после ссор, и было совершенно неудивительно видеть ее через пару дней уже блондинкой, говорящей: «Я перекрасилась, сменила номер телефона, и мы начинаем новую жизнь». Но, к сожалению, новая жизнь, судя по всему, не была осведомлена о том, что ей пора начинаться после изменения цвета волос, и через какое-то время все возвращалось на круги своя. Затем наступал очередной спад, кризис, новые связи, ссоры, затем короткая стрижка, которая в этот раз точно должна была изменить все, но это все так же упрямо не хотело меняться, как и в прошлые разы, и все повторялось снова и снова.

Думаю, именно с этим связана и наша частая смена квартир. Я помню постоянные возгласы матери о том, что она уже не может здесь жить, что это дурацкий двор, дурацкие соседи, нечищеные улицы зимой, лужи летом, грязь и собачье дерьмо весной, самый плохой район в городе, где одни наркоманы, что в центре невыносимо, и нужно куда-нибудь подальше, но это «подальше» скоро становилось паршивой окраиной, где пойти некуда и можно повеситься от скуки и так далее. Смена детских садов и школ для меня была явлением нормальным, вернее привычным, и если поначалу это доставляло, как это и должно быть в таких случаях, определенные, прежде всего моральные, неудобства, то в старших классах я относился к этому с полным безразличием. Мне было плевать на новых соседей, новых одноклассников, с которыми, разумеется, я не вполне ладил, новых учителей и вообще, пожалуй, на все. Я жил другими интересами, другими целями, в мире, в какой-то степени отгороженном от того, который меня окружал и только соприкасался с миром моим.

Справедливости ради следует сказать, что каждый человек, а тем более ребенок, живет в своей собственной реальности, но только теперь я понимаю: чем ближе человек к реальности действительной, вернее, чем лучше он умеет к ней приспосабливаться, а не отгораживаться и переносить свое существование в мир иллюзий, тем большего успеха он добивается в жизни. Я смог понять это гораздо позднее, когда уже ничего нельзя было изменить. Но даже случись это осознание в свое время, оно не принесло бы ничего, кроме раньше наступившего разочарования и ощущения собственной никчемности.

А как в моем случае могло быть иначе? Пока они орали друг на друга на кухне, после того как мать снова пришла домой поздно вечером, лишь для поддержания хоть какой-то иллюзии существования семьи (иначе она бы не пришла совсем), я лежал в своей кровати в темноте, смотрел на тени на полу и стенах и думал о том, как хорошо было бы от них сбежать. Я строил целые планы, то представляя себя во взрослой жизни, то просто испытывая какой-то необъяснимый страх, что сердце мое сейчас остановится, отчего отчаянно прислушивался к собственному пульсу, словно желая убедиться, что еще жив. Как бы то ни было, все сводилось к нежеланию существовать среди них, в их мире, и даже тот детский страх смерти был скорее подсознательным желанием, на деле борющимся с природным стремлением организма к выживанию. Теперь я могу так рассуждать. Тогда же все это было сущим кошмаром.

Сцены, в которых я покидаю свою семейку, представлялись мне отчетливо, ярко и настолько часто, что сам факт ухода от них воспринимался мной как дело решенное и вопрос времени. Но думая об этом сейчас, я вряд ли с уверенностью могу сказать, что действительно хотел самостоятельности. Сейчас кажется, что больше я хотел того, чтобы они, родители, сожалели, что потеряли меня, и испытывали чувство вины. Кажется, что это довольно эгоистично, но дети и есть первые эгоисты, и как никто имеют право таковыми быть.

Глава 8

Папа мой был человеком своеобразным и неординарным. Его личность для меня, в сущности, так и осталась загадкой, и только некоторые факты, представляющие собой чужие воспоминания и кое-какие его записи, попавшие в мое распоряжение, позволяют составить о ней представление. Он профессионально занимался музыкой и кое-что писал, но больше для себя. Он играл на ударных в группе «К.», не настолько известной, чтобы хоть сколько-нибудь обширная публика могла знать о ее существовании за пределами нашего города. Говорили, что он обладал музыкальными способностями и мог играть на разных инструментах, но кажется, что для сцены и творчества намерено выбрал ударные из-за полного несоответствия образа барабанщика, жесткого и брутального, истинной своей натуре – мягкой и податливой.

Кто знает, может быть, этот образ и послужил причиной возникновения отношений между ним и моей матерью, падкой на «настоящих мужиков» (она любила эту фразу и часто употребляла ее впоследствии, чтобы обидеть отца, подчеркивая, что он к этой группе не относится). К тому же присущее ему безупречное чувство стиля в одежде и поведении всегда подкупало и вызывало расположение, подразумевая глубину личности и широкие перспективы. Поэтому неудивительно, что потребовалось совсем немного времени, чтобы, по иронии судьбы, именно он открыл и ощутил всю «глубину» своей новой подруги (моей матери), прежде чем она поняла, насколько его образ не соответствует ее внутреннему идеалу мужчины, который, я теперь уверен, сидит внутри каждой женщины и безжалостно сравнивает с собой всех проходящих мимо особей мужского пола.

А при таком положении дел, да еще узнав о своей беременности, она просто вынуждена была отчаянно искать в своем избраннике как можно больше сходств с ее внутренним идеалом мужчины, что, разумеется, превращалось в постоянную и суровую борьбу с собой. Сложно сейчас судить, почему она решила оставить ребенка, и мотивы здесь могут быть любыми, начиная от страха и заканчивая наказанием самой себя за глупость, но, оглядываясь назад и анализируя произошедшее впоследствии, я думаю, будет справедливо заключить, что лучшим вариантом из всех возможных было бы как можно раньше остановить это зарождающееся безумие, и прежде всего остановить зарождающуюся жизнь, несмотря на то что речь здесь идет обо мне самом. Но вышло что вышло, и можно только представить себе, что творилось в ее противоречивой душе, легко бросаемой из крайности в крайность, но вместе с тем самонадеянной, внушившей самой себе с детства существование этих сказочных героев, которые приходят, чтобы спасти красавицу-принцессу. Но на деле вместо сказочного принца появился барабанщик, который мало того что, как выяснилось довольно скоро, не походил на героя, но, как выяснилось чуть позднее, был слегка не от мира сего.

Здесь нет попыток оправдать ее поведение, тем более что для меня сам факт этого оправдания давно потерял всякую значимость; скорее, это попытка найти объяснения, что, по крайней мере, вызывает у меня интерес. К тому же оправдания здесь все равно не получится, потому что, я убежден, будь на месте моего отца кто-то другой, пусть трижды герой и «настоящий мужик» (до сих пор до конца не понимаю, что она вкладывала в это понятие, хотя употребляла его так часто), история бы в точности повторилась.

Воспитанная больше бабушкой и дедушкой (но все же преимущественно бабушкой ввиду дедушкиной слабохарактерности), чем собственными родителями, живущая в основном с ними, в их доме, могла ли она придумать для себя другую судьбу, кроме как ту, в которой сказочный принц придет и спасет ее? И, наверное, в какой-то мере каждая девочка мечтает о своем принце, но одно дело, если речь идет о воображаемой жизни с этим принцем, и совсем другое – если главным становится сам факт спасения, а все, что происходит после, остается без внимания. Что касается этой связи между детской мечтой и взрослой жизнью, то это только предположение, но в случае с моей мамой, кажется, верное. Каждые ее отношения – это отношения до момента ее спасения принцем (если это можно так назвать). До этого «спасения» она совершенно точно знала, как нужно действовать, а вот что делать после, не имела ни малейшего понятия. Именно поэтому все ее последующее поведение было направлено на разрушение даже толком не созданного. Не исключено, что иллюзия семьи после брака с моим отцом, хотя и вполне официальная, в какой-то мере даже служила ей оправданием для заведения новых знакомств, потому как, исходя из ее логики, такая семья должна была восприниматься ею как неволя, из которой только спаситель поможет ей выбраться. Спаситель приходил, через какое-то время наступала кульминация, блаженство, а дальше, и очень быстро, – ступор, завершение, возвращение в свою неволю, ругань, страдание, желание все изменить, окрашивание волос в другой цвет и повторение всего с начала.

Надо ли говорить, что при таком положении дел разорвать отношения с моим отцом она не могла по той простой причине, что это противоречило бы созданной ею жизненной модели. Уверен, она понимала, даже если и не признавалась в этом самой себе, что в случае разрыва с отцом для нормального существования (а свое существование она считала нормальным, то есть единственно возможным, как это ни странно) ей придется создать точно такую же никуда не годную семью, чтобы снова ощущать неволю, снова искать спасителей и так далее.

Глава 9

Папа мой терпел такую жизнь и прежде всего такое отношение к себе, я думаю, только по одной банальной и потому совершенно идиотской в его положении причине: он ее любил. Разумеется, это лишь моя догадка, но, пожалуй, только этой причиной можно объяснить поведение, нормальному и логически мыслящему человеку не свойственное. И хотя логичность и нормальность – характеристики в случае моего папы притянутые, думаю все же, что, не люби он ее, ничто другое не могло бы заставить его находиться в том положении, в котором он находился: ни ребенок, ни какое-то совместное имущество (которого почти и не было), ни тем более общие средства для совместного существования. Единственным, что их сближало больше, чем что-либо другое, конечно, был ребенок, то есть я. Но здесь (хотя сам на себе я этого не ощутил, потому что детей у меня нет) я склонен верить людям, говорящим, что ребенок никогда не был серьезной причиной, чтобы удержать мужчину в семье. Для женщины, может быть, это более весомый фактор, хотя нередки случаи, когда женщина вместе с ребенком покидает мужа, в котором по той или иной причине перестала нуждаться.

Мама моя, с одной стороны совершенно не заинтересованная в отношениях с отцом с точки зрения чувств, но с другой – действуя в полном соответствии с собственной внутренней логикой (скорее всего, даже не отдавая себе в этом отчета), стремилась сохранить семью, и единственным логичным объяснением этого стремления, которое она преподносила при случае и отцу, и себе, и мне, был как раз ребенок, то есть я. И это было одной из тех вещей, которые относились к категории «из-за тебя». Я настолько рано понял, что она терпит все это, и моего никудышного отца в том числе, только из-за меня, что, кажется, понимал это с самого рождения. Из-за меня были эти дурацкие ссоры, ее испорченная жизнь, да и вообще все, что могло быть плохого, кажется, так или иначе сводилось ко мне, то есть к самому моему существованию. Справедливости ради, однако, надо сказать, что временами на нее находило что-то прямо противоположное, и она называла меня не иначе как «мой самый любимый мужчина», что, конечно же, не могло меня не радовать. Сейчас, несмотря на то что называла она меня так, только будучи в хорошем расположении духа, я расцениваю эту фразу как адресованную отцу, а не мне: с намеком, что даже мальчик – больший мужчина, чем он. Может быть, это с моей стороны надумано, но как еще можно объяснить смысл этой дурацкой фразы, если она употребляется применительно к сыну? Какое отношение к ребенку вообще может иметь это выражение, тем более произносимое моей матерью, знавшей, пожалуй, как никто другой, что такое мужчина и что он должен давать женщине?

Папа же мой, я уверен (потому что к настоящему времени сам проверил на себе все прелести действия этого отвратительного чувства и, кажется, понимаю его особенности), любил ее. Кажется, он любил ее в прямом смысле до безумия, до всепоглощающей страсти, до всепрощения. Людям, не испытывавшим ничего подобного, понять такое вряд ли возможно, поскольку это не поддается никакой логике и потому непостижимо с точки зрения разума. Пребывающий в таком состоянии человек, как последний дурак, ищет малейший повод для оправдания ее (или его, если речь идет о женщине) даже в самых очевидных ситуациях, сам себе не желая признаться в происходящем, даже если все факты налицо, а оправдание абсурдно. Я не могу помнить все детали, а потому рассуждаю больше абстрактно, но, кажется, если бы он ее не любил именно так, то ситуация разрешилась бы давно и иначе: он бы или ушел, или стал к ней равнодушным. Но на деле происходило третье: сцены ревности, с ее стороны сопровождаемые то оправданиями («ты опять сходишь с ума, ничего между нами нет, мы просто друзья»), то провокациями («ну давай же, сделай уже что-нибудь»), то до безобразия интимными подробностями («а знаешь, да, полчаса назад он трахал меня в задницу своим огромным членом, можешь легко проверить»). Иногда она просила прощения, казалось, со всей искренностью и умением, присущим такого рода женщинам, и, я думаю, он ее прощал и наверняка сам себя за это ненавидел. И ее ненавидел. И любил.

Трудно осознать, что все это вообще было на самом деле.

Глава 10

Что касается работы, то я, как несложно было понять, находился в положении, слегка отдаленном от реальности, то есть был скорее наблюдателем, чем участником событий, а потому некоторые вещи, не только странные, но даже возмутительные для других, меня как будто обходили стороной: не потому, что не доставляли неприятностей, но потому, что мне не было до них дела. Но, возможно, это было и к лучшему с точки зрения того, что я мог в какой-то степени отрешенно наблюдать за всем со стороны, чтобы понять как можно больше подробностей происходящего идиотизма.

Я уже упоминал двух чудаков из нашего окружения, но, надо сказать, только ими все не ограничивалось, и если этих, как и некоторых подобных, можно было отнести к тихим и безобидным, то другие, и в особенности один, наш начальник, могли быть буйными и опасными.

Руководитель наш, личность весьма странная, скорее всего нашедшая себя и чувствовавшая себя комфортно в конце девяностых, когда, как говорят, «еще стреляли», теперь, кажется, судорожно пытался весь мир возвратить к тому состоянию, когда, по его мнению, было хорошо. Но мир почему-то мало заботился о его желаниях, двигался куда-то вперед, отдаляясь и отдаляясь, тем самым доставляя этому человеку, судя по всему, большие неудобства. Звали его Егор Алевтинович В. Уж не могу знать, как его папу угораздило получить такое имя, предназначенное, кажется, для женщин, но ощущение такое, что он наверняка имел по этому поводу комплексы, которые передались его сынку. Однако, может быть, дело было вовсе и не в этом, но в амбициях, которые в свое время не были до конца реализованы, а впоследствии шансов их реализовать становилось все меньше, и он это прекрасно понимал. Но, в отличие от людей более умных, вместо того чтобы пытаться перестроиться, он, как я уже сказал, пытался перестроить все вокруг себя. Вообще, такие личности, напоминающие героев-одиночек, этаких донкихотов, борющихся с ветряными мельницами, частенько встречаются и до сих пор, вызывая все большее недоумение у представителей молодого поколения, глядящих на них будто из-за непробиваемой стены (которой на самом на деле, конечно, нет), чем, собственно, раздражают тех, прежних, еще больше. Тем не менее в то время, когда мы работали там, держался Егорка, как мы его ласково меж собой называли, еще весьма крепко, и для этого были вполне определенные основания.

Наверное, имеет смысл сказать несколько слов о жизни этой удивительной, по нынешним меркам, личности. Некоторые считали, что его поведение, со стороны кажущееся не всегда адекватным, было связано с тем, что, занимая некогда высокий пост с великолепными карьерными перспективами, он не сумел в какой-то ситуации успешно договориться с важными людьми, в результате чего был похищен его сын и выставлены требования, на которые он был вынужден согласиться. Говорят, именно тогда его психика и подверглась деформации, но я все же думаю, что тот случай мог лишь усилить его не полностью проявлявшие себя до поры до времени отвратительные черты характера. Не очень верится в то, что одно происшествие, пускай и такое ужасающее, могло превратить нормального человека в то дерьмо, каким он стал позже. В итоге сына ему вернули в обмен на его отказ от предлагаемой высокой должности. Через какое-то время, как и следовало ожидать, он уволился со своего поста, занимал какие-то более мелкие, хотя и достаточно высокие в глазах многих, должности, пока не докатился до нашей конторы.

Эти и некоторые другие подробности его жизни мне рассказал, вернее нашептал, как-то Перевогин, подвинувшись ко мне настолько близко, насколько позволяло его чувство приличия, которое, в свою очередь, этим вопросом, видимо, вообще не задавалось: казалось, что Перевогин не шептал, а лизал мне ухо. Но сама суть истории была интересна настолько, что я готов был перетерпеть и эту его близость, и отвратительный запах изо рта.

Положение Егорки в нашей конторе, надо сказать довольно весомое, для него, очевидно, было унизительным ввиду непомерно развившегося ранее самомнения, дикой потребности власти при весьма скромных масштабах организации: здесь просто негде было развернуться, чтобы проявить себя всецело, показать себя со всех сторон, в полной мере, во всю свою силу. И хотя курировал он всего три небольших предприятия, принадлежащие нашей компании, но делал это с такой же энергией, как в прежние времена, когда имел дело как минимум с тридцатью. Чертов безумец, он орал так, что, кажется, хотел докричаться до самых дальних окраин страны. Видимо, он то и дело забывал, что нет уже у него власти на тех окраинах, не осознавал, что сейчас уже не орут, как раньше, и упорно не хотел видеть будущее, в котором для таких, как он, места оставалось все меньше.

– Я тебе сейчас этот отчет в задницу засуну!!! Понял?! – визжал он на одном из совещаний.

– Ег-гор Ал-левтинович… Да мы… – заикаясь, мямлил подчиненный, который, кажется, уже наложил в штаны.

– Да хули вы?!! Уроды, бля!!! Если я вам сказал в прошлый раз, как надо делать, то так и надо делать!!!

– Так мы… Мы так и сделали…

– Да нихуя не могли вы так сделать, потому что вы не можете делать!!! Вы вообще ничего не можете делать!!! Импотенты, блядь, производственные!!!

В таком духе проходили совещания, жаркие и безобразные, с воплями, брызжущей слюной и уродливым, серым от гнева, лицом начальника – Егорки.

Временами, когда кто-то говорил ему действительно правильные вещи, которые могли охладить его беспричинный пыл и направить мысли в созидательное русло, казалось, находило на него какое-то просветление, и он как будто ненадолго задумывался. Но потом, словно опомнившись, приступал к беспощадной и совершенно нелепой критике, повышал голос все сильнее и сильнее, как бы раззадоривая самого себя, доводя свое состояние до какого-то безумного исступления, куража, превращая таким образом все происходящее в театральное представление. Это был театр одного актера, а он дошел до такой степени деградации, что был в первую очередь актером, а потом уже всем остальным.

Ему ничего не стоило назначить подчиненному аудиенцию, а самому куда-нибудь уйти. В таких случаях приходилось этому подчиненному потом многое выслушивать и много оправдываться из-за того, что встреча не состоялась, несмотря на то что вины подчиненного здесь не было никакой: начальник ведь сам ушел. Однажды в такой ситуации оказался я сам, и в назначенное время стоя перед запертой дверью, подумал, что поступлю разумно, если ему позвоню. В ответ я услышал возглас негодования: «Я тебе что, слуга, чтобы тебя ждать?!»

Трудно было точно понять, что творится в голове у этого человека, как и трудно было найти к нему подход. Есть мнение, и надо сказать, мнение научное, принадлежащее весьма известному психологу, что нормальный в психическом отношении человек при принятии решений всегда рационален. По сути это означает, что, достаточно изучив человека, можно довольно точно предсказать его поведение в том или ином случае – если это человек нормальный. Так, например, мама моя легко могла прогнозировать поведение моего отца, по крайней мере до определенной степени, зная, как можно его посильнее поддеть и какого результата ожидать, равно как и он мог определить, чем она занималась, прежде чем пришла домой, по каким-то признакам, может быть другим неясным, и это было для него поводом затеять скандал. Точно так же со временем я смог предугадывать реакции Маши на те или иные слова и действия, Перевогина, который оказался предсказуемым до безобразия, да и вообще всех в той или иной мере соприкасающихся со мной людей, с тем лишь отличием, что поведение одних я прогнозировал более точно, других – менее. И я полагаю, что такой прогноз имеет значение не столько даже как инструмент умышленного воздействия, но важен прежде всего для нормального общения.

Пожалуй, Егор был единственным из окружающих меня людей, предвидеть реакции и поступки которого не удавалось – и, судя по всему, не только мне, но и вообще никому. Лишь факт того, что он занимал высокую должность, никак не соответствовал логическому выводу, неизбежно исходившему из общения с ним: в психическом отношении он был нездоров.

Глава 11

Смотрел я на этого человека, заняв, как я уже говорил, отстраненную позицию наблюдателя, как на пережиток дурацкого прошлого, как на забавный и в то же время нелепый экспонат, от которого представители общества современного, то есть молодые люди, особенно те, что моложе меня, шарахались как от какого-то чужеродного тела, понимая, что прикасаться к такому, с одной стороны, опасно, с другой – бессмысленно.

Несколько позже судьба ненадолго свела меня с одним человеком по имени Георгий (или, как он называл себя, Джордж). Он не имел никакого отношения ни к месту, где я работал, ни к городу, где я жил, ни тогда уже даже к стране, потому что еще до нашей встречи эмигрировал за границу и вполне успешно работал там в крупной и уважаемой организации. Несмотря на все эти, казалось бы, разъединяющие факторы, в ходе нашего разговора обнаружилась одна общность, и, надо сказать, весомая: Егорка. Человек этот, Джордж – весьма образованный, говорящий на нескольких языках, отличный специалист, неплохо устроившийся в жизни, – в каком-то смысле был благодарен Егорке, хотя едва мог подобрать приличное слово в его адрес. Говорил он уже с легким акцентом, и, когда услышал в разговоре со мной упоминание о Егоре Алевтиновиче, протянул слегка на английский манер:

– А… Да-а… Зна-аю этого…

И после небольшой паузы, как будто собравшись, добавил уже без всякого акцента:

– …урода.

Вообще, когда доходило до обсуждения жестких, конкретных и эмоциональных тем, акцент у Джорджа пропадал напрочь, а речь становилась чисто русская – наполненная, грамотная и гладкая, независимо от того, употреблялись в ней крепкие выражения или нет. А знал он Егорку, как выяснилось, потому, что какое-то время назад работал в той самой организации, где Егора Алевтиновича должно было ожидать большое будущее, и, хотя не состоял у него в подчинении, благодаря своим выдающимся способностям был Егором замечен, и потребовалось совсем немного времени, чтобы для Джорджа были созданы совершенно невыносимые условия. Он вынужден был уволиться, место его занял какой-то недоумок, и Егор, надо понимать, был страшно рад такому развитию событий, которое сам и спровоцировал. Однако в результате случая с похищением сына эта радость, как и все другие радости, перестали иметь всякий смысл: психика Егора тронулась окончательно.