Сам я родом из СССР. Воспоминания о себе любимом

–Школа есть при Доме Офицеров. Там учатся только сверхсрочники и офицеры, – пояснил он, – а тебя, салагу, в такую компанию вряд ли возьмут. И потом, прежде чем говорить «б», надо сказать «а»: нужно заручиться поддержкой капитана Чистосердова, который в свою очередь испросит разрешения у замполита части, подполковника Чибиса.

Получив письмо от Кудрявого, я тут же обсудил дело с Чистосердовым. Он посоветовал сначала поговорить с директором школы, а потом уже соваться за разрешением к начальству. Я выпросил у Чистосердова увольнение и ну другой день поехал в Дом Офицеров. Нужно было пройти с километр до трамвая, и на нём довольно долго телепаться в центр города. Последний вагон трамвая был пуст, только три школьницы с портфелями стояли на площадке. На мою просьбу, сказать на какой остановке находится Дом Офицеров, они сначала дружно прыснули смехом, а потом уж назвали остановку. Мне показалось, что они смеялись надо мной. Мне стало как-то неловко. Отвернувшись от них, я присел на крайнюю скамейку. Школьницы ещё сильнее стали хохотать. Одна из них та, что настырнее, травила анекдоты.

«Девочки, – спрашивают у школьниц. – Вы едите в Дом Пионеров на ёлочку?

–Нет, – отвечают те, – в Дом Офицеров на палочку».

«Вот тебе и хрен, – не болит, а красный», – подумалось мне. Говорят, теперешняя молодёжь, оторви и выбрось. Видит Бог, она во все времена была одинакова. Хочется скорее стать взрослым, – отсюда и безрассудство, глупые проступки.

Мне по-прежнему было неловко. Кажется, я покраснел от чужой глупости. Ведь, не задай свой вопрос, возможно теперь и не было бы такнеуютно на вытертой до блеска скамейке. А может быть, я уже отвык от «гражданки». Рамки армейской дисциплины оквадратили, окантовали меня. Стал строже судить свои и людские поступки. Не зря же армию считают кузницей, горнилом выработки человеческого духа, характера. Год назад вряд ли бы я покраснел. Скорее всего, посмеялся бы вместе с девчонками и пропустил их глупость мимо ушей. Теперь хотелось выглядеть щепетильной гувернанткой, и приструнить распоясавшихся «недорослей». Возможно, я так бы и сделал, но боязнь выглядеть старшиной Шишкиным, грубым и неотёсанным солдафоном, сдержало от нравоучений.

Меня словно из плена отпустили, когда девчонки, наконец-то, собрались выходить на ближайшей остановке.

–Солдатик! – крикнула мне настырная, танцуя одной ногой на последней ступеньке, – через две остановки твоя, не проспи-и, – она приложила ладошку к губам и послала мне воздушный поцелуй. Троица вновь залилась безудержным смехом. Трамвай загромыхал, стараясь заглушить возможную их очередную глупость.

Средняя школа располагалась на втором этаже в левом крыле здания Дома Офицеров. В коридоре было просторно, светло и чисто. Огромные, но прозрачные и лёгкие занавески спадали почти, что с самого потолка, чуть прикрывая собой широкие окна. Отрадно было на душе от такой свободы. Мне почему-то казалось в тот момент, что здесь легко будет учиться. Не ощущалось преград ни знаниям, ни свету, ни воздуху. Задрапированные окна клуба и, особенно, оркестровой студии части казались мне из другого мира.

Все двери были закрыты, кроме одной. Они были высоченными, как будто в них входили трёхметровые люди. Тихо крадучись, чтобы не мешать занятиям, я заглянул в комнату с открытой дверью. В углу у широкого окна за большим столом, крытым зелёным сукном сидел маленький сказочный старикашка: волосёнки седые вздыблены, взгляд устремлённый. В руках он держал с наклоном лист бумаги. Руки его сильно дрожали, можно сказать тряслись, но создавалось впечатление, будто он старался аккуратно с листа пересыпать в волшебную шкатулку бисер, жемчуг и другие драгоценности. И как всегда, я оказался в дурацком положении: словно остолоп застыл на месте, но, а как нарушить эту сказочную идиллию?! Старичок услышал моё частое дыхание, повернулся ко мне и спросил:

–Что Вам, солдатик?

Я рассказал о цели своего прихода. Старичок оказался директором школы. Сам он преподавал историю.

–По поводу того, что тут учатся сверхсрочники и офицеры, а ты рядовой срочной службы, – проблем никаких не будет, – уверил меня Пётр Семёнович, – за партой все равны: и генерал, и рядовой. У нас почти вся футбольная команда СКА учится. Они военную форму в глаза не видели. Сидят наравне с офицерами. – Подытоживая разговор, директор сказал:

– Справочку об окончании девятого класса надо сдать нам. А ты будь любезен напиши заявление о переводе в школу и принеси три фотографии. Да, – спохватился Пётр Семёнович, – реши вопрос о посещаемости школы. Мы за этим следим очень строго.

Трудно было поверить божьему одуванчику, что он строг. «Да он муху не обидит» – подумалось мне, когда я радостный и довольный покидал Дом Офицеров. Бывают в жизни минуты, когда ты передвигаешься по земле не ногами, а словно крылья у тебя за плечами. Вот в таком приподнятом настроении я возвращался в часть, рассекая собой встречный ветер и чуть ли, не горланя «непобедимую и легендарную». Сзади услышал чей-то голос. Оглядываюсь: писарь Ротов чуть ли не бегом бежит мне вдогонку. В руках у него увесистая почтовая сумка. В обязанность писаря входила доставка корреспонденции из города в часть. Смешно сказать, «обязанность», да это награда всевышнего: каждый день свободно передвигаться по городу, среди гражданских лиц. Перед глазами проходит жизнь, о которой иные солдаты забыли уже и думать, – света божьего не видят, занятые ежедневной службой. «Баловень судьбы» так называли Ротова в части. Симпатичный высокий парень с северным акцентом с первого дня службы особенно не напрягался. Он держал себя как с солдатами, так и с офицерами одинаково независимо, ни с кем особенно не сближаясь. Но и не был заносчивым, знал себе меру.

–Ты как заводной, – тяжело дыша, проговорил Ротов, – замучался догонять. – Он ловко кинул сумку на правое плечо, спросил меня, – откуда путь держишь?

Я сказал ему.

–При мне сегодня Чистосердов заходил к Чибису. Тот разрешил посещать школу, а мне приказал оформить тебе ксиво. Вот такое, как у меня, – он достал из бокового кармана гимнастёрки запечатанный в прозрачный пластик бланк, где указаны дни и часы увольнения: ежедневно с восьми утра и до десяти вечера, – у тебя будет свободный выход по понедельникам, средам и пятницам с обеда до десяти вечера. Ещё одним «сачком» стало больше, – засмеялся Ротов. До конца службы эта кличка ко мне прилипла: иначе Ротов меня и не называл. И дураку понятно, что его душила «жаба», потому как я был «сачком» с большими привилегиями, чем у него: меня ждали поездки с ансамблем в части, расположенные рядом с Черным, Азовским и Каспийским морями. Но это будет несколько позже.

Как потом я убедился, моя учёба не шла в разрез с занятиями ансамбля. С хором готовили программу с утра и до обеда, а после тихого часа рекреацию клуба занимали танцоры. «Херовики», как шутя называли себя певцы, после обеда занимались хозяйственными делами, в крайнем случае, проводили в ленинской комнате политзанятия. Но это скорее всего для отвода глаз, ибо завистливые люди во все времена водились, и могли трепануть языком в ненужном месте, что ансамблисты сачкуют. А так замусоленная газета с докладом Хрущёва сиротливо валялась и пылилась на столе. С некоторых пор красным уголком (ленинской комнатой) пользовались солдаты строительной роты, жившие за деревянной перегородкой. Строители также как и мы относились к политзанятиям спустя рукава. Понятное дело, целый день вкалывай на ветру, в дождь и слякоть, а тут еще в свободное время слушай одну и туже дребедень. У них командиром роты был смешной дядька, капитан Озолин. Как-то он дежурил по части. Зашёл в столовую пробу снимать. А тут мимо, чуть не сбив его с ног, непочтительно прошмыгнул солдатик. Озолин остановил его и приказал привести себя в порядок. Солдат чего-то заартачился, мол, некогда. Озолин строго урезонил его, вызвав хохот по всей столовой:

–Ты посмотри, кто перед тобой стоит. Я же не чучело, я советский офицер.

А однажды в красном уголке произошло подобное. Мы совместно со строителями, коротая время, ждали ужина, и вроде бы как занимались политзанятиями. Капитан Озолин сидел за столом, составлял наряды, или готовил какие-то отчёты. Один солдат громко матернулся. Озолин, сильно грохнув кулаком по столу, сказал:

– Если ещё хоть раз услышу мат, как въебеню десять суток.

Оставлю это без комментариев.

Сколько таких чудаков было! Помню один старикашка посещал часть. Он утверждал, что на картине, где Ленин нёс бревно, вторым несущим был не кто иной, а он, старикашка. (Потом выяснялось, что по стране таких несущих уже перевалило за сотню). Ему приятно было общаться с молодёжью, а тем более в конце каждой встречи его кормили в солдатской столовой. И с таким аппетитом уплетал солдатскую пищу, что казалось, он явился с голодного края. Наверное, не случайно в конце каждой беседы он говорил солдатам:

– Старость приходит так незаметно, и так неожиданно обламывает вам крылья, что из бойцовского красавца-петуха вы превратитесь в ощипанную ворону, не умеющую да же сварить себе похлёбку. Готовьтесь к старости, молодые люди, она не за горами.

В другой части, поговаривают, объявлялся и такой старикашка: он утверждал, что был последним, кто видел Чапаева живым. Его просили рассказать, как это было.

–Ну, как было. Я залёг с пулемётом на крутом берегу Урала. Смотрю, на середине реки плывёт человек. Я дал очередь из пулемёта, и человека не стало. Потом мне сказали, то был Чапаев.

Этот случай, скорее всего, из тех анекдотов, которыми сыпал Мазурок. Кстати, как я только вошёл в казарму, он гоголем стал ходить вокруг меня:

–А я знаю кое-какие новости, – заискивающе смотрел мне в глаза Мазурок, хитро улыбаясь. Он дождался, когда мы остались наедине, и сообщил:

–Капитан Чистосердов говорил по телефону с генералом Прокошиным. Они хотят выбить в министерстве штатную единицу хормейстера и начальника ансамбля в одном лице. Тогда капитан Чистосердов останется только худруком. Тебя он прочит начальником и хормейстером.

Новость, прямо скажем, особо меня не зацепила. Возможно, в другое время я бы её воспринял с радостью, но сейчас моя голова была забита другими проблемами. И первая из них, – учёба в школе. Вот спросите меня, на кой чёрт она мне сдалась. Я твёрдо решил после армии окончить музыкальное училище, после чего всю жизнь работать преподавателем музыкальной школы, что и сделал.

Теперь вот уже пенсионер (отставной козы барабанщик), скажу вам звёзд с неба не хватал… а, впрочем, я тут малость привираю. Одну звезду я у судьбы всё-таки выцарапал, – золотую звезду лауреата. Лет тридцать пять пылится в шкафу. Но это к делу не относится.

Так вот вернёмся к учёбе. Тогда она мне нужна была, как зайцу стоп-сигнал. В этом вопросе мною руководил явно кто-то другой. «Кто-то другой» напомнил, что в девятом классе у меня были «не лады» с изложением. А что такое изложение, – простой пересказ содержания рассказа, повести, поэмы. В десятом классе будет сочинение, а тут совсем другой коленкор. Тут нужен анализ событий, мотивировка, оценка, наконец, попытки художественного творчества. У меня обо всём этом ноль знаний. Надо было у кого-то учиться.

С этим вопросом я пришёл в редакцию дивизионной многотиражки «На боевом посту». Подобной встречи я не ожидал. В узком коридорчике было две двери, и обе закрыты. Я дернул за ручку ту, на которой было написано: «КОРРЕСПОНДЕНТЫ». Она оказалась на замке. Соседнюю дверь украшала вывеска: «РЕДАКТОР». Я, на всякий случай, дернул и её за ручку, она также была на замке. Уже развернулся уходить, в редакторской двери щёлкнул замок, и в узенькую щёлочку я увидел невысокого лысого человека в майке и трусах. Я опешил, думал, что попал в жилой дом, но дверные вывески говорили об обратном. В ту узкую щёлочку рассказал о цели своего визита. Приоткрытая дверь несколько секунд раздумывала, открыться ей или, наоборот, закрыться. Она всё-таки открылась, и увлекла меня за собой в кабинет редактора.

–Извините за «неглеже», – поторопился оправдаться мужчина, – жара несусветная, работать просто невозможно. Мокрый, как мышь, – добавил он, садясь в кресло за столом. Только тут я заметил потные пятна на его майке. Рубашка, висевшая поверх кителя на спинке стула, была в тех же пятнах. Узенькие окошки, схваченные металлическими решётками, мало пропускали воздуха, хотя и были настежь распахнуты. Вытяжка в кабинете отсутствовала, а вентилятор напрасно трудился на столе, гремя лопастями. Пробыв всего минуту, я понял, что это душегубка. (Таков Ростов со своей изнывающей жарой). Не смотря на слишком «жаркий приём», мой визит можно назвать успешным. Майор Гречихин, узнав, что я из ансамбля, посоветовал мне при поездке в другие части с концертами собирать всякую информацию о жизни солдат и офицеров. На прощание он дал мне несколько экземпляров газет, свернув их в единую трубку:

–Прочитай их и обрати внимание, как подаётся материал. Не бойся на первых порах скопировать какую – ни будь статейку. Потом найдёшь себя, свой стиль. И помни: любой материал должен быть пропитан запахом солдатской портянки. (У Василия Макаровича Шукшина немного иначе: «Макай перо в правду…)

Тут вот выходила маленькая неувязка: мне нужно было научиться писать сочинение; майор Гречихин порекомендовал мне писать заметки в газету; с концертами мы поедем неизвестно, когда, а умение писать сочинения понадобится уже сейчас, несколько дней спустя. Тогда я не придал этой неувязке никакого значения. Понятно, что майор Гречихин «убивал двух зайцев сразу». Газеты и тогда, и теперь испытывают постоянный голод на маленькие информашки, чтобы затыкать дыры при вёрстке полос. Находясь на гастролях, переезжая из части в часть, я снабжал бы редакцию по зарез нужному материалу, а заодно учился бы писать. Последнее, а именно «учится писать» сидело во мне глубоко, а, главное, очень и очень крепко. Десятилетним пацаном я написал роман из трёх слов. Да, да. Не удивляйтесь и не смейтесь. Событие, принудившее меня к этому действу, было аховое. Представьте себе первобытного человека, увидевшего самолёт. Точно так же и я был ошарашен, когда увидел впервые «лампочку Ильича». Она загорелась у нас в колхозе на крытом току. Уборочная страда мимолётна. Колхозникам приходится работать на ток днём и ночью. А что по темноте сделаешь? Тогда председатель колхоза и прикупил дизельную электростанцию. Помню, среди ночи с каким нетерпением вместе со взрослыми ждали этого момента и мы, малышня. Чудо свершилось! Утром следующего дня я достал тетрадь «в косую» и написал большими буквами на обложке «СВЕТ НАД ЗЕМЛЁЙ». И всё! Дальше я не знал, что делать. И коню понятно, – надо учиться. Это засело в меня на подсознательном уровне и никогда не выпячивалось явно, а как-то всё намёками и намёками.

Наверное, поэтому, когда редактор многотиражки протянул мне трубочку из газет, я уцепился за них, как утопающий за соломинку. И опять, уже в который раз я спрашиваю себя: «На кой лад мне это нужно?» Вот эти строки, что пишу сейчас, кому они нужны? Я бы не писал, с удовольствием занялся бы чем-нибудь другим. Но всякий раз какая-то невидимая сила заставляет меня садиться за ноотбук. Уже двадцать лет пишу «в стол». Никто не издаёт мои книги. Вернее сказать, никто в издательствах не читает моих рукописей. (Кого не поспрашиваю, пытаясь найти хотя бы след своей рукописи, пожимают плечами, отсылают к другим сотрудникам). Но я верю, всё-таки праздник будет и на моей улице. (Если нет, то зачем же тогда тот «кто-то» заставляет меня возить дым на ветер?) Тот «кто-то» заставляет меня пребывать в уверенности, что мою книгу издадут, и она получит широкий резонанс. И тогда вот эти строки расскажут читателю «что» и «как».

И ещё один аспект моей жизни, который от меня не зависел, беспокоит меня всю сознательную жизнь. Сколько себя помню, интересные случаи, происходившие со мной, с моими знакомыми и со знакомыми моих знакомых, откладывались в моей голове на определённую полочку. При этом в уме сопровождалось: «Это для рассказа». И когда я пишу, память вдруг выдаёт на-гора что-то умопомрачительное, которому в субботу сто лет будет.

Ещё об одном аспекте не могу умолчать: не мешать тому, что происходит со мной, досмотреть «картину» до конца. Никогда не забуду такой случай. Я на Колыму приехал осенью (не по этапу, а по распределению ВУЗа). Все деньги, что получил в виде компенсации за столь опрометчивый шаг и за отдалённость от цивилизации, я выложил в магазине за охотничью амуницию. Сосед по дому Женя Прожога (фамилия точно отражает его характер) обещал мне великолепную весеннюю охоту на уток. День и ночь я о ней грезил. И вот в пятницу после работы мы пошли на берег Колымы, от посёлка нашего в десяти километрах, на то место, где я должен получить, говоря современным языком, кайф. Кругом снег, воды нигде нет, и Колыма спала под двухметровым льдом беспробудным сном. «Какая тут может быть охота? – подумалось мне.

–Какая тут охота! – громко заматерился мой сосед, и, не снимая с себя рюкзак, стал разворачивать оглобли.

–Погоди, Жень, – опешил я, – всю зиму мечтал…

–Ты можешь остаться. «Завтра появится вода, и точно будет утка, – уверенно стал убеждать меня сосед, – я просто устал на работе, не знаю, дойду ли до дома, но постараюсь», – говорил мне человек, проживший здесь двадцать лет, который знал каждый куст, каждый поворот Колымы. Он-то рассуждал, глядя со своей колокольни, не учитывая, что я профан в охоте, новичок на Колыме.

Мне бы шлёпать за ним и шлёпать домой не солоно хлебавши. Остаться одному, порядком не умеющему даже ориентироваться на месте, где что ни шаг, то гроб без музыки. За зиму сколько я наслушался о пропаже охотников, даже в двух случаях вместе с учениками школы участвовал в прочёсывании леса, чтобы найти тела заблудившихся мужиков. И всё по барабану. Кто-то помимо моей воли принял решение, и я остался. Зусман был, помню, невообразимый. Зуб на зуб не попадал. Краковская колбаса в моём рюкзаке так смёрзлась, что сыпалась на крошки в моих руках. Хлеба я так себе и не смог отрезать, – буханка превратилась в кирпич. В водке плавал кусок белого льда, а я никак не мог придумать, откуда он там взялся, вроде бы в магазине брал нормальную водку, видимо просмотрел.

Как я не околел, не знаю. Мне в голову не пришла мысль развести костёр, – ведь дров было навалом. Спасла меня водка, вернее, остаток (кусок льда не в счёт). Часто, бывало, смотришь фильм, где уже полу мертвецу в рот наливают спирт, и он оживает. Я не верил этому никогда до той минуты, пока самому в полу мертвецком состоянии не довелось прочувствовать. Я не глоток сделал, а только язык намочил и чуть нёбо. Вы бы видели, что со мной происходило! Сначала меня начало колотить, затем тут же такой жар разлился по всему телу, ноги в охотничьих сапогах стали мокрыми, от рук и лица шёл обильный пар, словно я вышел из парилки. Сейчас не место подробно рассказывать о случившемся, но уток утром я всё же настрелял. Теперь возникла другая задача: в какую сторону идти, где посёлок, где мой дом? Весной на Колыме снег покрывается крепким настом, – и наших вчерашних следов абсолютно не видно. Снег белый, белый слепит глаза. До обеда я, грелся на солнце так, что разделся по пояс. Всё вглядывался в горизонт, не появится ли кто. Только теперь я понял, в какую голошу я сел. Думать я уже ни о чём не думал. Вдобавок, от яркого солнца и белого снега перед глазами пошли красные круги, я стал терять зрение. По неволе стал прислушиваться к шуму и гулу, которые постепенно нарастали: то просыпалась Колыма, и не сегодня, так завтра затопит всё вокруг. Я находился в оцепенении, а точнее сказать, в прострации. Опомнился, когда какой-то мужик натягивал на меня рубашку, свитер, потом куртку. Рабочий аэропорта (дай Бог ему долго пожить), заядлый охотник спас меня и вывел к дому.

В задачнике спрашивается: «На кой хрен мне такая музыка?». Ответить вразумительно не могу. Только догадываюсь. Хотелось увидеть, а что дальше будет. Этой осенью, например, я один жил на даче. Вечером как-то только закимарил, вдруг на чердаке началась такая свистопляска, аж каждый волосок на моём теле встал «в ружьё». Ума не приложу, что это могло быть.

–Да ты трус, – стала отчитывать меня жена по телефону, когда я рассказал ей об этом. – Встал бы, поднялся по лестнице и посмотрел, кто там и что.

–Щщщаз!, – отвечаю ей, – может быть ещё фотоаппарат взять и попросить, чтобы позировали. Свистопляска длилась минут пятнадцать, я чуть скрипнул диваном, и всё разом стихло.

На следующий вечер всё повторилось, уже целых полчаса кто-то метался по чердаку. Я замер, и ждал, чем это всё кончится. Потом выяснилось, крысы заготавливали на зиму сливы: очень любят, сволочи, сливовые косточки.

Выходит, так, что некоторые поступки я совершал и созерцал не по своей воле. Как-то всё получалось, само собой. Я не очень-то хотел того, но и не сопротивлялся. Ещё Толстой советовал: пусть жизнь течёт сама собой, не надо её подправлять, – так Богу угодно.

Я её и не подправлял. Она у меня как шла в ансамбле, так и шла. Курьёзов моя жизненная позиция преподносила мне достаточно. Были такие, что после случившегося мне не место было в ансамбле, где-то на периферии надо было лямку тянуть, – через день на ремень, через два на кухню. Но Бог миловал.

Высокомерием я не страдал и со всеми ребятами из ансамбля был на равных. Это по-своему оценили «старики». Как с ровней, делились со мной новостями, секретами. Они как бы ввели меня в свой «кружок», делясь со мной разными соблазнами. Помню такой случай. Все пятеро «стариков» в воскресенье ушли в увольнение с десяти утра и до отбоя. Уже прошла вечерняя поверка, дневальный вырубил основной свет в казарме, оставив ночник. Только тут гуськом стали заходить «старики», снимая на ходу ремни и гимнастёрки. Спать они не легли, а попросили меня пойти с ними в каптёрку. Там они стали тихонько пересказывать друг другу (а стало быть и мне) перипетии прошедшего дня. Предварительно договорились с девчатами (прямо скажем, лёгко поведения) встретиться и провести весь день у кого – ни будь из девчат на квартире.

–Нет, чуваки, а стол был просто шикарным, – восхищался Ребров Вася, – а я как кусок мяса съем, меня так на баб тянет

–Да-а! – подхватил Нил Кифоров, – девчонки постарались. Балык, карбонат с грудинкой. Икра чёрная и красная. А коньяку, хоть опейся.

–Ну, и мы не хухры-мухры, – вставил Гурген Таидзе. – Не ударили в грязь лицом.

–Ха-ха-ха! – засмеялся Ребров, повернулся ко мне и стал уже мне рассказывать. – Сидим на кухне, пьём, закусываем. Гурген со своей милкой в спальне «пошёл в очередную ходку». Потом вышел, подсел к нам, стал пить и закусывать. Вышла и милашка, застёгивая на ходу халат: «Бедненький, ешь, ешь» – сказала она Гургену, – устал, проголодался: всё-таки пять ходок сделал», – она хотела его погладить по голове, но Гурген резко повернулся, выставив перед собой руки, со словами: «Не подойди! Шестая будет».

«Старики» долго ещё хохотали, вспоминая всё новые и новые эпизоды. Реклама, скажем откровенно, превосходная. Но одно дело слушать, а другое…. Они пообещали в следующий раз и мне найти пару. Тех девчонок я знал. Они постоянно ходили на наши концерты, сопровождали наш ансамбль на гастролях по области, как сейчас фанаты сопровождают «Спартак» или «ЦСКА». Их когорта видоизменялась, дополнялась, и уменьшалась, однако всегда были шутливыми, весёлыми, задорными. Как не быть такими?!! Среди нас не было пьяниц, хотя условия жизни располагали к этому-, как сыр в масле и нос в табаке. Иметь такого жениха, а в перспективе хорошего мужа, кто ж от этого откажется!?

Дальше, надо вам заметить, речь пойдёт о самоволке. Это слово я никогда не слышал от военнослужащих прежней части. В этой же части было в порядке вещей. А всё началось вот с чего.

Часть была огорожена забором из бетонных плит. Специальные столбы с пазами, чтобы плиты не падали. Выше бетонных плит также на ребро покоились асбоцементные плиты. Они были лёгкими и непрочными. Командование части решило пустить по асбоцементным плитам колючую проволоку ряда в два, три. Это было задолго до моей службы в этой части.

Из Москвы приехали поверяющие. Увидели такое сооружение и стали в позу:

–Это тюрьма или всё-таки воинская часть?!

Короче, «кружева» заставили снять, оголив и без того слабенькие плиты. Они, под натиском самовольщиков, постоянно ломались: сегодня одна, завтра две, потом три. Служба тыла замучилась их восстанавливать. В одно из воскресений, «микромайор» тыла сорокапятилетний Федин привёл в летний гальюн, что был расположен по соседству с гражданской автобазой, солдат – строителей с инструментами. По его приказу солдаты соорудили в крыше гальюна совершенно незаметный лаз, который выводил самовольщиков в городской автомобильный парк.

–Передайте самовольщикам, чтобы впредь все ходили здесь, – сказал Федин. Но это было потом, я же пошёл в первую самоволку, когда этого лаза ещё не было.

Малым составом вечером мы давали концерт в какой-то швейной фабрике. У всех, в связи с этим, были увольнительные до двенадцати ночи. Мы, «старики», должны были остаться на ночь, где для этой цели была приготовлена квартира и закусон с выпивкой. Молодые ребята (салаги) с музыкальными инструментами «на плечо» обязаны вернуться в часть. Сразу после концерта за кулисами рекой полилось шампанское. Я не знал, что от шампанского можно так запьянеть. Все назюзюкались до поросячьего визга. Молодые в крытой машине с инструментами поехали домой. Мы же смурные, шумной компанией поплелись на приготовленную квартиру. Некоторые девчонки наперёд убежали накрывать столы. Тут перед нами вырос, откуда ни возьмись, военный патруль. Мы в рассыпную! Я спрятался за толстым стволом дерева, другие ринулись в подворотни, в дворы. Остались две девчонки, что вели под руки Женю Никишина, нашего конферансье. Он для бегства не годился, слишком тяжёл был. Ах, Женя, Женя! Надо же такому случиться.

Патрульный офицер скомандовал своей братве:

–Догнать и привести всех сюда.

Я за деревом ни жив, ни мёртв. Солдаты патруля, сильно топоча сапогами, однако не сильно то быстро бежали. Поравнявшись со мной, не поворачивая головы в мою сторону, один тихо сказал мне:

– Дрожишь, как заячий хвост?!!, – и продолжая бежать, добавил – продолжай стоять, пока мы не уйдём.

Я смотрел, как они для виду бегали из двора во двор, никого не поймали, но чужого не нашего какого-то солдатика сцапали в подъезде и привели к офицеру. Две девчонки умоляли офицера отпустить Женю Вначале он был как бы не против (лишние хлопоты по отправке Женю на «губу» офицеру не доставляли удовольствия). Солдаты шептали ему: «Беги», но он «полез в пузырь». Стал доказывать офицеру, что он незаменимый конферансье в ансамбле, и завтра генерал Пригожин «накостыляет» этому офицеру, а его, Никишина утром же отпустят. Ах, Женя, Женя! Он действительно был великолепным конферансье. Как он изображал на сцене пьяных мужиков!!! Зал обхахатывался. Если бы он сейчас мог со стороны посмотреть на себя пьяненького. Ещё лучше бы изображал пьяных мужиков. Но не Судьба. Больше Женя ничего не изображал на сцене. Отсидев десять суток на гауптвахте, Женя покинул ансамбль. У строгого Чистосердова незаменимых людей не существует. Отправил Никишина на периферию нести простую армейскую службу через день под ремень, через два на камбуз, а ведь он собирался с характеристикой из ансамбля поступать в театральный институт. Не срослось, а жаль.