Беседы с усопшими, или Гримасы славы

Мне нечем ее утешить, есть предположение, что древнегреческий историк и географ дожил до глубокой старости, но встречаться с ним, чтобы уточнить эту деталь его биографии, мне не хочется.

– Не знаю, насколько это тебя порадует. Есть народ, у которого принадлежность к племени определяется по матери, а не по отцу.

– Не говори этого моим сестрам по племени, они тебя не поймут. Для нас не имеет значения, кто мы, в том смысле, от кого родились. Десять лет назад мои всадницы пленили чёрного воина из племени либу. Я бы ему голову отсекла, но пророчица воспротивилась, предрекла, что наш род пополнится мальчиками. Жалко, что она вскоре после этого вознеслась к небу, я бы её не пощадила. Этот либу понравился моей старшей дочери: складный и дюжий, а то, что черный, как мальта (смесь воска и смолы), так это в постели не помеха. Когда родилась девочка, зачинатель сбежал. На что рассчитывал? Мои следопытки за два дня управились. Сказали, что повел себя достойно. Они только отрезали ему язык и отпустили.

Пенфи резко приказывает одной из охранниц:

– Приведи Найру.

Десятилетняя девочка не по годам высока и стройна, смугла и черноволоса, разительно отличается от своих соплеменниц – невысоких, белолицых, с русыми или золотистыми волосами. Ее лицо поразительно красиво: угольные большущие глаза, округлый волевой подбородок, искусно вылепленный нос с легкой горбинкой, густые стреловидные брови и припухшие губы, будто налитые сочным гранатовым соком. Она явно кичится своей пригожестью, взирает на бабушку с притворной кротостью. На меня девочка не обращает внимания, будто ей неинтересно, кто я такой. Воительница строго взирает на внучку, но чувствуется, что это напускная суровость, больше рассчитанная на окружающих. Пенфи есть чем гордиться: лишившийся языка либу оставил после себя редкостный смарагд.

– Иди, детка, – взмахом руки отпускает внучку Пенфи, украдкой изучая, какое впечатление та произвела на меня.

Я поражен, однако настолько выучился управлять своими чувствами, что даже прозорливый Переговорщик иногда злится, не в силах их разгадать.

– Такая дева, когда передашь ей бразды правления, либо приведет племя к процветанию, либо погубит его, – констатирую я.

Воительница согласно кивает, ее лицо, осветившееся радостью при появлении внучки, мрачнеет. Пенфи долго размышляет, устремив невидящий взгляд на мертвую курицу.

– Я мечтала родить сына и передать ему тяготы управления родом. Но у меня три дочери. Грех жаловаться, с луком и топором управляются играючи. Ты не хуже меня знаешь, что любая война – удел мужчин, а не женщин. А для моих соплеменниц единственная утеха – убивать мужчин, демонстрируя свое превосходство. Если разобраться, это месть. Они сводят счеты с другими племенами, ибо сами не способны рожать мальчиков. Мы обречены, у нас мало шансов сохраниться.

Я молчу. Пенфи не нуждается ни в сочувствии, ни в советах. Размышляю, какой коварный недуг внедрился в её племя. Понятно, что произошел генетический сбой, но по какой причине? Ответа нет. Интересно, как отреагирует на эту загадочную болезнь Переговорщик? Скорее всего, возбудится до крайности и попытается докопаться до истины. Разумеется, я не собираюсь посвящать его в тайну амазонок, и без него среди тех, кто сегодня рьяно копается в человеческом геноме, найдутся безумцы или психопаты, одержимые идеей мужского или женского превосходства. Вообще-то, мне все равно, кто возьмет верх. В любом случае последствия окажутся трагическими.

***

– А ведь это толковая идея.

Вздрогнув, я в недоумении разглядываю Пенфесилею, не понимая, откуда она взялась. Смущают злорадная усмешка и злодейски игривые глаза. Дернул меня чёрт припомнить Переговорщика, любая мысль, даже не высказанная вслух, становится предметом нашего обсуждения.

– Что ты имеешь в виду?

– Оставить на Земле либо мужчин, либо женщин. Надо будет только придумать, как устроить контролируемое размножение однополого общества. В принципе, задача решаемая. Партеногенез в природе – обычное дело.

Глава вторая. Александр

Города, как и люди, имеют свою историю, но в отличие от любого человека, обреченного на смерть с колыбели, их участь бывает разной. Одни, преодолев смуту веков, здравствуют и поныне, а от других даже развалин не осталось. Город Пелла археологам удалось раскопать.

Брожу меж одиноких мраморных колонн, тоскующих по исчезнувшим дворцам. Любуюсь мастерски выполненной мозаикой. Сотни тысяч людей исшаркали украшенные ею полы, а она выглядит так, будто древние мастера буквально на днях завершили свою работу. Под ногами – голый Дионис, восседающий верхом на пятнистой пантере. Сидит почему-то боком, по—женски. Двое обнаженных молодцев, вооруженных топориком и кинжалом, вот—вот лишат жизни рогатую лань. Их собратья, похожие на них статью и небрежением к одежде, намереваются заколоть льва, весьма потешного – с широченной бородой и рано облысевшего. Тогдашние художники, подверженные мифам, не пытались изобразить реальную охоту. А жаль.

Потомки древних греков на месте раскопок соорудили музей, визуально не имеющий никакого отношения к античности. Убогая бетонная коробка со стеклопакетами. Двухэтажный музей внутри выглядит стильно и стерильно. Экспонаты размещены чинно – в ящиках, под стеклом и с подсветкой. Если исходить из находок, жители Пеллы, пусть далеко не все, не бедствовали. Один венок из золотых дубовых листьев чего стоит. Но больше всего меня поразил череп грека, скончавшегося более двух тысяч лет назад. Нынешние стоматологи в изумлении всплеснут руками, увидев три десятка отменных зубов, не ведающих кариеса.

О былой столице Македонского царства тогдашние мыслители, философы и писатели воспоминаний не оставили. Это выглядит странно, но не для меня. Их сочинения попросту обратились в прах, а предание гласности недоступных людям рукописей противоречит моим правилам. Древнегреческий историк Тит Ливий в книге «История Рима от основания города» пишет: «Не зря здесь обосновались цари Македонии. Стоит Пелла на холме, глядящем на зимний закат (юго-запад); вокруг нее болота, непроходимые ни летом, ни зимою, – их питают разливы рек. Крепость возвышается, как остров среди болот, в том месте, где они подходят к городу всего ближе; стоит она на громадной насыпи, способной выдерживать тяжесть стен и не страдать от влаги болот, её облегающих. Издали кажется, что крепость соединена со стеною города, хотя на самом деле их разделяет ров с водой, а соединяет мост, так, чтобы врагу было не подступиться, а любой пленник, заточённый царём, не мог бы бежать иначе как через мост, который легче всего охранять».

Сегодня вокруг развалин Пеллы местные фермеры распахивают поля. Трудно поверить, что город некогда построили посреди болот. Осматривая его останки, удивляюсь древним градостроителям. Они разбили столицу на кварталы, а улицы расположили по сторонам света: широкие – с запада на восток, узкие – с севера на юг. Даже умудрились проложить водопровод из керамических труб. Крыши домов, как и в сегодняшней Европе, покрывали черепицей.

В Пелле скончался древнегреческий поэт Еврипид, его якобы загрызли собаки, что выглядит сомнительно. Прожив семьдесят четыре года, он, скорее всего, умер от старости. Но посетил я развалины города по другой причине – именно здесь явился миру Александр Македонский.

Плутарх в книге «Сравнительные жизнеописания» пишет: «Александр родился в шестой день месяца гекатомбеона, который у македонян называется лой, в тот самый день, когда был сожжён храм Артемиды Эфесской. По этому поводу Гегесий из Магнесии произнес остроту, от которой веет таким холодом, что он мог бы заморозить пламя пожара, уничтожившего храм. «Нет ничего удивительного в том, что храм Артемиды сгорел: ведь богиня была в это время занята, помогая Александру появиться на свет».

***

Разумеется, я не собираюсь расспрашивать Александра о мифическом свидании с Пенфи, а байки о том, что он родился в ночь, когда Герострат сжег храм Артемиды, меня не занимают.

Македонский интересен тем, что весьма преуспел на бранном поприще. Оказавшийся в двадцатилетнем возрасте у руля власти, он настолько проникся воинственным духом, что двенадцать лет и восемь месяцев без устали воевал, причём успешно, даже добрался до Индии, преодолев тридцать тысяч с гаком километров.

История человечества в её истинном, а не приукрашенном виде, мне известна, но меня интересует, как её воспринимают сами люди.

Принято считать, что походы Македонского отобразил его личный историограф – Каллисфен. Объективностью он не страдал: то ли остерегался, то ли подпал под обаяние царя. Между тем Плутарх утверждает, что Каллисфен часто нарывался на неприятности и однажды решился на дерзость: на пирушке громогласно унизил Филиппа – покойного батюшку Александра. Якобы тот возвысился только из-за того, что завоеванные им греки погрязли в междоусобицах. И даже процитировал кощунственный стих: «Часто при распрях почет достается в удел негодяю». Даже если это вымысел, рекомендую нынешним и будущим участникам всяческих протестов против существующих властей запомнить эту фразу.

Однако вернусь к Каллисфену. Царь не закрыл ему рот, а всего лишь обиделся и затаил злобу. Интересный поворот. Может, Александр настолько опьянел, что не понял оскорбления? Сомневаюсь. Сам же Плутарх пишет, что, покидая банкет, Каллисфен сказал царю на прощанье: «Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный».

Это уже двойное оскорбление. Каллисфен не только прилюдно отказал царю в величии, но и намекнул на его уязвимость. Тем не менее философу это сошло с рук, умер он спустя многие годы. Его облыжно объявили заговорщиком. То ли повесили, то ли он скончался в тюремной камере от ожирения и вшей. Это слова Плутарха, а не моя гипотеза.

Размышляю, почему возвеличивание Александра Македонского в XX веке превратилось в идолопоклонство – народный царь, гениальный полководец, освободитель от рабства, чудотворец в истории и даже ясновидец. Думаю, некоторым представителям человечества после бесславной авантюры Гитлера, закончившейся триумфом обычных русских солдат, позарез понадобился образцовый воин. Очищенный от скверны порабощения других народов и настолько благообразный, что нет смысла искать в нем изъяны. Существует и менее распространенная точка зрения. Дескать, Македонский – бездарный вояка (за него командовал военачальник Парменион, служивший еще его отцу), вдобавок безжалостный убийца, отправивший на тот свет всех ближайших родственников.

О жертвах походов Македонского некоторые современные историки предпочитают умалчивать. В связи с этим уместно вспомнить плодовитого Арриана и его книгу «Поход Александра». Безоговорочно доверять историку не стоит, поскольку он относился к Македонскому с придыханием и трепетом: «Нет другого человека, который – один – совершил бы столько и таких дел; никого нельзя ни у эллинов, ни у варваров сравнить с ним по размерам и величию содеянного». По словам историка, Македонский «замышлял дела не малые и не легкие, и не усидел бы спокойно на месте, довольствуясь приобретенным, если бы даже прибавил Европу к Азии, а к Европе острова бретанов. За этими пределами стал бы он искать еще чего-то неизвестного и вступил бы, если бы не было с кем, в состязание с самим собой».

Мне нравится, что Арриан иногда пытается быть объективным. По его мнению, Александр «обнаружил, что находится во власти двух пороков, а именно гнева и пьянства – разумному человеку не подобает быть во власти даже одного из них». «Известно, что Александр, воображая себя в глубине души сыном Амона (Амон, древнеегипетский бог), а не Филиппа, потребовал, чтобы ему кланялись в землю; восхищаясь обычаями персов и мидян, он сменил одежду и переделал чин дворцового этикета». «Рассказывают, что он услышал, будто арабы чтут только двух богов – Небо и Диониса: Небо потому, что оно видимо, на нем находятся звезды, а также и солнце, от которого людям великая и явная во всем польза, а Диониса за его славный поход к индам. По мнению Александра, он был достоин того, чтобы арабы и его чтили как третьего бога, ибо он совершил подвиги, ничуть не меньшие, чем Дионис; одолев арабов, он разрешит им, как индам, управлять страной по своим законам».

Арриан и сам излишней скромностью не страдал. Оценивая себя, он глаголил: «Я считаю, что достоин места среди первых эллинских писателей, если Александр первый среди воителей».

Рассказывая о том, как Александр гонялся за персидским царем Дарием и наносил ему одно поражение за другим, Арриан свидетельствует: в одном из сражений число убитых персов «доходило до ста тысяч. Птолемей, сын Лага, следовавший тогда за Александром, рассказывал, что когда они, преследуя Дария, оказались у какой-то пропасти, то перешли через нее по трупам». Во время штурма города Тир (Ливан) разразилась «страшная бойня, македонцы бушевали…», убили восемь тысяч местных жителей. «Тех, кто бежал в храм Геракла (тут были главные правители Тира, царь Адземилк и некоторые богомольцы из Карфагена, пришедшие по древнему обычаю в метрополию поклониться Гераклу), Александр помиловал; остальных обратил в рабство. Продано было тирийцев и чужеземцев, захваченных в Тире, до тридцати тысяч».

«Жители Газы (Палестина), хотя город уже был взят, все равно продолжали сражаться, и погибли все. Детей и женщин Александр обратил в рабство».

В очередном сражении с Дарием близ города Арбел (Эрбиль в Ираке) «из людей Александра было убито человек сто. У варваров, говорят, погибло до тридцати тысяч человек; в плен же было взято гораздо больше; взяты были и слоны, и колесницы, которых не изрубили в бою».

По пути в Индию Александр с местными туземцами не церемонится. «Снявшись из Суз (провинция Хузестан в Иране) и перейдя реку Паситигр (верховья Тигра), он вторгся в землю уксиев (народ, населявший восточную часть древней Сузианы). Перепуганные стремительным появлением Александра, лишенные укреплений, на которые они больше всего полагались, уксии бежали раньше, чем дело дошло до рукопашной. Одни во время бегства пали от руки Александровых воинов; многие убились, срываясь с обрывистой дороги. Большинство, убежав в горы, наткнулись на солдат Кратеpa (предводитель пеших телохранителей в войске Александра), и были перебиты. Дань на них наложена была такая: ежегодно сто лошадей, пятьсот вьючных животных и тридцать тысяч овец; денег у уксиев нет, и земли они не обрабатывают; в большинстве своем это пастухи».

В Индии «есть неприступный город Сангалы» (ныне Джаландхар в долине между реками Биас и Сатледж). Македонского это не смутило. «Машины были собраны и подведены к стене. Раньше, однако, чем была сделана хоть одна пробоина, македонцы подкопались под стену (она была кирпичная), наставили кругом лестниц и взяли штурмом город. При взятии погибло семнадцать тысяч индов; в плен взяли больше семидесяти тысяч человек, триста колесниц и пятьсот всадников. У Александра за всю осаду погибло немногим меньше ста человек».

Если верить Плутарху («Сравнительные жизнеописания»), то начал Александр с того, что напал на Фивы (город в древней Греции, основанный финикийцами). Местные жители «бились с мужеством и доблестью, превышавшими их силы, оказывая сопротивление врагу во много раз более многочисленному. Однако, когда македонский гарнизон напал на них с тыла, большинство фиванцев попало в окружение и погибло в битве. Город был взят, разграблен и стерт с лица земли. Пощадив только жрецов, граждан, связанных с македонянами узами гостеприимства, потомков Пиндара, а также тех, кто голосовал против восстания, Александр продал всех остальных в рабство, а их оказалось более тридцати тысяч. Убитых было более шести тысяч».

В первой битве с Дарием «в войске Александра погибло всего тридцать четыре человека, из них девять пехотинцев, варвары потеряли двадцать тысяч пехотинцев и две тысячи пятьсот всадников. Александр, одержав блестящую победу, уничтожил более ста десяти тысяч врагов, но не смог захватить Дария, который, спасаясь бегством, опередил его на четыре или пять стадиев». Александр, провозглашенный царем Азии после окончательной победы над Дарием, «устраивал пышные жертвоприношения, раздаривал своим друзьям богатства, дворцы, отдавал им в управление целые области».

Об отношении Македонского к плебсу можно судить хотя бы по отрывку из книги Плутарха. Вот что случилось во время перехода через Вавилонию (царство между Тигром и Евфратом, территория нынешнего Ирака).

«Желая показать Александру природную силу нефти, варвары опрыскали этой жидкостью улицу, которая вела к дому, где остановился царь; затем, когда стемнело, они встали на одном конце этой улицы и поднесли факелы к местам, смоченным нефтью. Нефть тотчас вспыхнула; пламя распространилось молниеносно, в мгновение ока оно достигло противоположного конца улицы, так что вся она казалась объятой огнем. Среди тех, кто обычно омывал и умащал царя, забавляя его разными шутками и стремясь привести в веселое расположение духа, был некий афинянин Афинофан. Однажды, когда в купальне вместе с царем находился мальчик Стефан, обладавший прекрасным голосом, но очень некрасивый и смешной, Афинофан сказал: „Не хочешь ли, царь, чтобы мы испробовали это вещество на Стефане? Если даже к нему оно пристанет и не потухнет, то я без колебаний признаю, что сила этого вещества страшна и неодолима!“. Стефан сам охотно согласился на это испытание, но как только мальчика обмазали нефтью и огонь коснулся тела, яркое пламя охватило его с головы до пят, что привело Александра в крайнее смятение и страх. Не случись там, по счастью, нескольких прислужников, державших в руках сосуды с водой, предназначенной для омовения, остановить пламя не удалось бы вовсе, но даже и эти прислужники с большим трудом потушили огонь на теле мальчика, который после этого находился в очень тяжелом состоянии».

Плутарх указывает, что «Александр после битвы при Иссе (руины древнего города Исс расположены в турецкой провинции Хатай) послал войска в Дамаск и захватил деньги, пожитки, жён и детей персов. Большая часть добычи досталась фессалийским всадникам, особо отличившимся в битве: Александр намеренно послал в Дамаск именно их, желая дать им возможность обогатиться. Остальное войско Александра также имело всё в изобилии. Македоняне тогда впервые научились ценить золото, серебро, женщин, вкусили прелесть варварского образа жизни и, точно псы, почуявшие след, торопились разыскать и захватить все богатства персов».

«Вообще Александр держал себя по отношению к варварам очень гордо – так, словно был совершенно убежден, что он происходит от богов и сын бога; с греками он вел себя сдержаннее и менее настойчиво требовал, чтобы его признавали богом».

«Александр овладел Сузами, где нашел в царском дворце сорок тысяч талантов в чеканной монете, а также различную утварь и бесчисленные сокровища. Обнаружили там, как рассказывают, и на пять тысяч талантов гермионского пурпура, пролежавшего в сокровищнице сто девяносто лет, но все еще сохранявшего свежесть и яркость».

Благородством царь не страдал. «Храбрейшие из индийцев, переходившие из города в город, сражались отчаянно и причинили Александру немало вреда. В одном из городов Александр заключил с ними мир, а когда они вышли за городские стены, царь напал на них в пути и, захватив в плен, перебил всех до одного».

Не в моих правилах беседовать с человеком на смертном одре, я не священник и отпущением грехов не занимаюсь. Но лучше выслушать мнение из первых уст, чем из посторонних источников.

Присаживаюсь на ковер подле каменного ложа, устланного бычьими шкурами. Лежащий на них молодой человек, ничем не прикрытый, со спутанными от пота пшеничными волосами, вызывает недоумение. Неужели это бледное худосочное тело, без каких—либо признаков мускулистости, принадлежит Александру? Нынешние историки считают его блондином, брюнетом и даже рыжим. Невольно вспоминаю рассказ Плутарха: «Апеллес (греческий живописец, придворный художник Македонского), рисуя Александра в образе громовержца, не передал свойственный царю цвет кожи, а изобразил его темнее, чем он был на самом деле. Как сообщают, Александр был очень светлым, и белизна его кожи переходила местами в красноту, особенно на груди и на лице. Кожа Александра очень приятно пахла, а изо рта и от всего тела исходило благоухание, которое передавалось его одежде, – это я читал в записках Аристоксена (древнегреческий философ и теоретик музыки). Причиной этого, возможно, была температура его тела, горячего и огненного, ибо, как думает Феофраст (древнегреческий философ, естествоиспытатель, теоретик музыки), благовоние возникает в результате воздействия теплоты на влагу. Поэтому больше всего благовоний, и притом самых лучших, производят сухие и жаркие страны, ибо солнце удаляет с поверхности тел влагу, которая дает пищу гниению. Этой же теплотой тела, как кажется, порождалась у Александра и склонность к пьянству и вспыльчивость».

По словам Плутарха, «всякий раз, как приходило известие, что Филипп (отец Александра) завоевал какой-либо известный город, или одержал славную победу, Александр мрачнел, слыша это, и говорил своим сверстникам: «Мальчики, отец успеет захватить все, так что мне вместе с вами не удастся совершить ничего великого и блестящего». Батюшка в качестве учителя приставил к сыну Аристотеля, благодаря ему Александр «не только усвоил учения о нравственности и государстве, но и приобщился к тайным, более глубоким учениям». После того, как Аристотель опубликовал свои книги, воспитанник написал ему письмо: «Ты поступил неправильно, обнародовав учения, предназначенные только для устного преподавания. Чем же будем мы отличаться от остальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаются общим достоянием? Я хотел бы превосходить других не столько могуществом, сколько знаниями о высших предметах».

Плутарх пишет, что «двадцати лет от роду Александр получил царство, которому из-за сильной зависти и страшной ненависти соседей грозили со всех сторон опасности. Варварские племена не хотели быть рабами, но стремились восстановить искони существовавшую у них царскую власть».

Попросту говоря, Плутарх считает стремление других народов к независимости абсурдным, им надлежит падать ниц пред поработителями и беспрекословно подчиняться.

В свете лампады – узкого глиняного горшка с фитилем из тростника – царь выглядит неважно. Если бы доподлинно не знал, что он жив, принял бы за покойника. Бросаются в глаза впалые щеки, фиолетовые круги под глазами, заросший рыжеватой щетиной подбородок, заострившийся нос и узкие губы, напоминающие двух слипшихся обескровленных пиявок. Александр, не открывая глаз, шумно и горячо дышит.

По моим прикидкам, жить ему осталось недолго. Какая—то причуда дьявола: судя по множеству шрамов на теле, царь сражался ретиво, в тенёчке не отсиживался, а заканчивает свою жизнь от болезни как обычный смертный. Я не эскулап, не могу определить на глазок, что его свалило. Чемеричная настойка вкупе с вином, лихорадка, малярия, брюшной тиф, воспаление легких, цирроз печени или стрихнин, который якобы доставили во дворец Вавилона из Македонии в копыте мула. Если верить записям Гиеронима Кардийского, одного из командиров македонской армии, Олимпиада, мать царя, даже на пороге смерти не сомневалась, что ее сына отравили. Однако какая разница, от чего умер Александр? Пытливые и завистливые историки, пытающиеся погреться возле комелька чужой славы, скоры на диагнозы. Им невдомек, что важна сама смерть, а не её причины. А если бы царя сразило копьё? Как сказал Софокл, все мы, живущие на этом свете, лишь призраки или легкая тень. Странно, но обе метафоры относятся ко мне как нельзя лучше.

Мои размышления прерывает гортанный возглас. Вздрогнув, поднимаю глаза. Очнувшийся Александр взирает на меня с недоумением, в глазах явственно проглядывает страх.

– Ты пришел меня убить?

Голос царя слаб, он с трудом выталкивает из себя слова, будто каждое весит больше пуда.

Вспоминаю бывшего римского раба Эпиктета, ставшего известным философом среди тогдашних стоиков. Спустя триста с гаком лет после смерти Александра он поделился любопытным умозаключением: «Людей в смятение приводят не сами вещи, но их собственные представления об этих вещах. Например, в смерти нет ничего ужасного, поскольку в противном случае так показалось бы и Сократу. Однако, поскольку мнение о смерти внушает страх, то оно является причиной страха». Комментируя это изречение, другой греческий философ Симпликий спустя четыреста лет отмечал: «Итак, если смерть относится к вещам, находящимся вне нашей власти, то она не может быть злом. А если она есть зло, но не для нашей души, а для тела, то она, пожалуй, для нас вовсе и не зло».

Любопытно, как отнесётся к этим силлогизмам Александр, если я их озвучу. Легко рассуждать о смерти теоретически, будучи в добром здравии. Тот же Эпиктет прожил более восьмидесяти лет, пусть и в беспощадной бедности. По сравнению с ним в смысле продолжительности жизни, Александр – блистательная комета, внезапно вспыхнувшая и скоропостижно сгоревшая. Успокаиваю.

– Вздор. Ты и так скоро преставишься.

– Знаю.

Александр, закрыв глаза, судорожно хватает ртом воздух, пытается совладать с дрожью, завладевшей его телом. Его мучает жажда, он бы осушил до дна даже бассейн, однако диадохи (полководцы Александра Македонского, которые после его смерти военным путем разделили империю), обуреваемые склоками по поводу передачи царской власти, забыли о нем. Я не собираюсь облегчать его муки, дабы не изменить ход истории. Согласитесь, есть что-то логичное в том, что, обладая абсолютной властью, приходится испускать дух в одиночестве. Наполеон заканчивал свои дни под присмотром единственного и верного слуги, а в спальню, где медленно, но верно умирал грозный Сталин, врачи и соратники якобы удосужились заглянуть только утром. Правда, есть версии, что Наполеона травили мышьяком, а Сталина – варфарином, лекарством, разжижающим кровь и способствующим буйному кровотечению, что вполне возможно, но всего лишь доказывает правоту Софокла. В моем вольном переводе его фраза звучит так: «Если лев настолько ослаб, что не может шевелить лапами, почему ранее раболепствующие соперники должны с ним по-прежнему считаться?».

– Зачем ты здесь?

Александр, повернув голову набок, пытливо вглядывается в меня. Этот вопрос мне наскучил, его так часто задают, что непременно обрадуюсь, когда кто-нибудь, например, поинтересуется, играю ли я в шахматы. Но почему-то такой вопрос мне не задают. Могли бы поинтересоваться, предсказываю ли я судьбу. В отличие от гадалки, мне доподлинно известна дата смерти той или иной личности.

– Хочу узнать, каково быть захватчиком, погубившим на пути к славе собственное воинство.

Царь досадливо морщится. Слово «завоеватель» ему наверняка ближе к сердцу. Поход Александра в Индию, из которого, если верить Плутарху, из ста двадцати тысяч пехотинцев и пятнадцати тысяч всадников возвратились менее четверти, выглядит авантюрой. Следует учитывать, что тогда гражданами Древнего Рима считались только те жители, которые имели право на земельную собственность, участие в политической жизни (избрание должностных лиц и принятие законов) и защите родных рубежей. С этой точки зрения, потери Рима были катастрофическими.

Тот же Арриан, питающий к царю небывалое почтение, пишет, что у индусов золота не было вовсе, и жизнь они вели вовсе не роскошную. Уговаривая войско продолжить наступление вглубь Индии, Александр упрекнул: «Что совершили бы мы великого и прекрасного, если бы сидели в Македонии и считали, что с нас хватит и спокойной жизни: охранять свою землю и отгонять от нее соседей». На что сын одного из командиров вполне резонно возразил: «Царь, если что хорошо, так это смирение в счастье. Тебе, такому вождю, ведущему такое войско, нечего бояться врагов, но божество может послать нечто неожиданное, и человеку тут остеречься невозможно».

Александр, застонав от боли, изрекает:

– Я оставляю после себя громадную и богатейшую империю.

Другого ответа я и не ожидал. Историк и нравоучитель Валерий Максим через триста шестьдесят лет после смерти Александра заметил, что тот «в завоеваниях владений искал себе славу, которая вмещала бы в себя всех богов».

Размышляю, огорчить ли царя сообщением, что основанное им царство диадохи разорвут на куски, или оставить в милосердном неведении, ведь после такого известия запросто могу ускорить его неминуемую кончину и тем самым нарушить добровольно взятое на себя обязательство не вмешиваться в историю человечества. Тяжко бороться с искусом осведомленности, так и тянет порой огорчить самодержцев, князей, королей, президентов или султанов неприятным известием – поведать о том, что все их потуги на величие рассыплются в прах, как только они протянут ноги.

Вздрагиваю от внезапного смеха. Александр, хихикая, тычет пальцем в стену позади меня.

– Я разгадал тебя, чужеземец. Ты – не человек!

Оглядываюсь. Стена из светло-желтого кирпича украшена бирюзовой изразцовой плиткой с изображением сирруша – диковинного зверя из разряда драконов, с узким чешуйчатым туловищем, змеиной головой (из затылка торчит рог, а из пасти вырывается раздвоенный язык), с тонким задранным хвостом и необычными лапами: передние как у пантеры, а задние – орлиные. Бывший хозяин дворца Навуходоносор питал к этому фантастическому животному слабость. Сам ли его придумал или расстарался наделенный могучей фантазией придворный живописец, но получилось впечатляюще. У всех, кто впервые попадал во дворец, сирруш неизменно вызывал оторопь и страх, на что и рассчитывал Навуходоносор. Гости приходили к выводу, что с хозяином царства лучше не связываться, может, и в самом деле обзавелся хищником, который проворен, как пантера, и ядовит похлеще змеи. Но чему так радуется Александр? Дворец напичкан изображениями сирруша.

В недоумении оборачиваюсь к царю. Он торжествующе поясняет:

– У тебя нет тени.

Александр поднимает руку, на стене появляется ее размытая тень от горящей лампады. Я одобрительно киваю, приятно удивленный тем, что царь, даже будучи на пороге смерти, не потерял здравости рассудка и наблюдательности.

– Ты уже решил, кому оставишь царство? – деловито интересуюсь я, памятуя о том, что Арриан написал, будто царь на этот вопрос ответил: «Наилучшему» и якобы добавил: «Вижу, что будет великое состязание над моей могилой».

– Я получил Македонию от своего отца, Роксана на сносях, если родит сына, он и унаследует империю.