Барабанщик Усикум
Класса до восьмого все, что я знал о Толе Усикуме, укладывалось в
несколько прилагательных и одно существительное: высокий, пунцовощекий
антисемит.
Мне приходилось слышать теорию: «антисемитизм проистекает от евреев-
полукровок». В качестве примеров фигурировали фамилии: Бонапарт, Ульянов,
Джугашвили, Шикльгрубер…
Но Толик не был полукровкой, в его родословной доминировали Ивановичи,
Петровичи и Федоровичи. И угадать в его широкоскулом лице потомков
племени Давидова было невозможно.
Как бы там ни было, но от Толиной нелюбви к семитам натерпелись многие, в
том числе не имевшие никакого отношения к евреям Бори, Левы, Аркадии и я,
обладавший подозрительным для Усикума фамильным окончанием «ич».
Помню, как, напуганный его подозрениями, я выкрал из учительской
школьный журнал. Долго, с тревожным волнением в руках рылся в серых
плотных листах. Наконец, нашел. Возле моей фамилии стояла «правильная»,
исключающая Толины претензии, национальность!
Я выкрал, рискуя грандиозной взбучкой, школьный журнал и ткнул Усикуму
пальцем в графу «национальность».
«Заметано» – сказал Усиком и протянул мне руку.
Антисемитизм у Толи доминировал во всем: в поступках, привычках,
высказываниях. Главной своей способностью он считал умение распознавать
«жидовскую морду». А других у него, казалось, и не существовало. Он и
правда– не рисовал, не лепил, не вырезал лобзиком, не занимался
художественным выжиганием. Учился плохо, но свою неуспеваемость Т.
Усикум списывал на «жидовские» козни.
Но случилось так, что на заре Толиной юности в его большие
оттопыренные уши влетели поразившие его мелодии ливерпульской четверки
«The Beatles» и, особенно задевшие душу Усикума, барабанные соло
“битловского” ударника Ринго Стара. Толя, употребив несколько кастрюль и
тарелок, попробовал скопировать запавшую в душу барабанную
импровизацию. И к своему и общему удивлению у Толика обнаружились
музыкальные способности. Это можно было бы списать на наследственность.
Однако Толины родители музыкальными способностями были обделены
напрочь. И, сколько я помню, в застольных спевках всегда фальшивили и
путали тексты песен.
Жизнь, как и музыка, состоит из беспрерывных вариаций! Не прошло и
нескольких месяцев, и Толя уже играл на трехрядке и басовой балалайке! В его
комнате появилась небольшая фотография «золотой четверки» и отдельно-
большой портрет барабанщика Ринго Стара.
Следуя за Ринго Старом, волосы на Толиной голове стали катастрофически
удлиняться. В «техасах» местной швейной фабрики появилась подозрительная
бахрома. Пальцы обеих Толикиных рук украсились плетеными из телефонного
провода кольцами.
– Как у Ринго! – комментировал обилие колец Толя Усикум.
Вскоре Толина комната напоминала скорей каморку папы Карло, чем
жилую квартиру. В ней пахло: стружками, опилками, пластмассами и кожей.
Усикум творил барабанную установку. Когда не хватало болтов, фанеры,
пластмассы, кожи, а украсть их было негде, Толя заявлял: «Кучерявые дела!» -
подозревая в отсутствии материалов еврейские происки…
В итоге, Толя смастерил не совсем эстетически выдержанную, но довольно
звонкую ударную установку.
– Тр – ра – ааааа! – с утра до ночи выдавал трескун. – Ту-ту! – вторил ему
большой барабан. Микрорайон стал напоминать не то военный плац, не то
идущую в атаку армию. Нельзя сказать, что Толины импровизы отличались
слаженностью и имели композиционный рисунок, но зато громкостью они
могли поспорить с самыми громкими рок барабанщиками.
– Толян, куда ты лезешь, все ж музыканты– моромои! – пытались сбить Толика
с выбранного пути непутевые товарищи.
– Они больше на скрипках и кларнетах шарят. А в роке их нет.
Аппарат тяжело таскать! – парировал Толя. – И потом битлы – пацаны, как
и я, с рабочих окраин! А кучерявые на окраинах не живут!
Освоив несколько незамысловатых ритмов и отправив при этом парочку
слабых здоровьем соседей в госпиталь, Толя с головой ушел в организацию
школьной рок-команды. Дирекция, понимая злободневность вопроса, назначила завуча по воспитательной работе Макара Антоновича посредником
между Толей и дирекцией школы.
– Толян, слухай сюды, – сказал завуч. – Немедленно сбрей пейсы, бахрому,
сыми эти «пидарские» кольца, и ты получишь гупера. (динамики). -
Заметано: Толя пошел на компромисс. Через несколько дней, подравняв кое-
что на голове и “техасах”, Толя поехал с Макаром Антоновичем на подшефный
завод за аппаратурой. В целом и в частностях она оказалось старьем, мусором и
обломками.
Убогие колонки «Аккорд-10» издавали кашляющие и хриплые звуки. В
предположительно солирующей гитаре фирмы «Иолана» не хватало одного
звукоснимателя и пары колков. На бас-гитаре «Орфей» отсутствовали струны.
Орган «Вельтмайстер» походил на фисгармонию. Комплект тесловских
микрофонов носил на своих металлических сетках отпечатки чьих-то зубов. Во
всем этом лампово-транзисторном хламе привлекательней всего смотрелась
барабанная установка рижского производства…
Раздобыв золотой краски, Толик, вывел на большом барабане сурово -
романтичное название «The Руссичи» и принялся формировать состав.
Барабанщиком и руководителем Толя назначил себя. Гитаристом утвердил
меня (человека, поведавшего этот рассказ). Басистом объявил узкоглазого и
коротконогого Тимура Багирова.
– Но он же не умеет играть, – возразил я Толе.
– Зато на Леннона похож, – оборвал руководитель.
Горячий спор разгорелся вокруг клавишника.
Толя предлагал слабенького аккордеониста славянина Лешу Дьякова. Я-
сильного классического пианиста еврея Леню Кантора. Нельзя передать
словами шум, поднятый руководителем группы. Отборный мат дрожал на
стеклах и ухал в углах маленькой репетиционной комнатки. Самым приличным
предложением длинной петляющей Толиной речи было: «Я лучше раскромсаю
аппарат, чем сяду играть с кучерявым!»
Не подействовало и то, что Леня согласен тягать аппаратуру, что он классно
разбирается в электронике и что, наконец, он– парень с окраин.
– Нет, – Толя категорически отвергал аргументы в пользу Кантора.
Я уже было хотел сдаться, как в мои руки попал журнал «Кабета и Жице» (из
которого мы в основном черпали сведения о современной рок– музыке).
В статье о «Битлз» я обнаружил слово «жиде»: за ним стояли фамилии
битловского менеджера Брайна Эпстаина и барабанщика Ринга Стара. Я ткнул
Толе пальцем в слово «жиде» и указал на фамилию битловского ударника.
– Ты хочешь сказать, что Ринго– кучерявый? – недоуменно спросил меня
Усикум.
– Я ничего не хочу сказать. Я только констатирую!
– Как ты можешь констатировать. Когда ты не знаешь польского, -
ухмыльнулся ударник Толя.
– Хорошо, – ответил я. – Пойдем к Стасу Ковальскому…
Стас Ковальский, перешагнувший полувековой рубеж жизни, но так и
оставшийся без возраста человек, являл собой, как тогда говорили, нерушимую
связь поколений и социальных слоев советского народа. Стас водил дружбу с
замом винного отдела и репрессированным троцкистом. Распивал спиртные
напитки с несовершеннолетними и с людьми, давно позабывшими свой
возраст. Ковальский встретил нас своим любимым вопросом «Цо маж?» и с
любопытством глянул на наши карманы.
– Переведи, что тут написано… – Толян ткнул в статью о «битлах».
– То есть работа. А за всякую работу повинно наливать, – перебил его
Ковальский.
– Налью, – Усиком отвернул полу пиджака.
– Дзе? – Стас заглянул в журнал.
– Тут, – указал Толик.
– Жиде, – прочел Ковальский.
– Кто? – взволнованно осведомился Усиком.
– Все, – объявил переводчик.
– И этот? – барабанщик ткнул пальцем в фотографию Ринго Стара. – Не может
быть!
– И той. Вшысткие вокуль, сына, жиды! Вшистко едно жидовско паньство!
Толя вмиг стал чернее грозовой летней тучи, даже пить отказался.
– Ну, так берем Кантора на орган? – поинтересовался я у руководителя, выходя
из Стасова подъезда. Толя промолчал.
А вечером из Толиной комнаты исчезла фотография «The Beatles» и портрет
Ринго Стара. На следующий день Толя явился в школу без колец, а после
занятий постригся и объявил:
– Иду записываться в бокс.
Руководство группы легло на мои плечи….
В составе замелькали еврейские фамилии: Кантор, Сандлер, Дольник,
Абрамович…
– А что же Толик? Как же он? – спросит читатель. Скажу только, что знаю.
В секции бокса Толе не повезло. И рост у него был что надо. И левая ударная.
И «крюк» получался, дай Бог каждому. Но на Толино горе тренером оказался
крючконосый Вениамин Залманович Альтшунер!! Пришлось бросить и
податься в подпольную школу каратэ, но и там руководителем числился Алик
Фридман!!!
И в Советской Армии Усикуму не «покатило» Ротным старшиной у него
оказался прапорщик с окаянной фамилией Рабинович!!!
– Всю службу сбил, – жаловался мне Толян после демобилизации…
1Прошло несколько лет, Толя окончательно пропал из моей жизни, и что с
ним сегодня мне неведомо. В мире теперешних реалий скорей всего он
возглавляет какое-нибудь националистическое движение.
Кстати, недавно мне в руки попалась патриотическая статья, подписанная
инициалами А.У.
Allegro moderato
Дирижер симфонического оркестра, внешне напоминающий актера из
сериала “Карл Маркс. Молодые годы”, сидел за инструментом и разбирал
партитуру.
В дверь кто-то требовательно постучал. Дирижер взглянул на часы.
– Кого это черт пригнал в такой час? Работать не дают… – раздраженно
заворчал он, щелкая входным замком.
На пороге стоял респектабельный лет пятидесяти человек. Широкополая
фетровая шляпа. Дорогой кожаный плащ. Представительный черный кейс.
Классический тип хозяина жизни.
– Лев Ефимович? – осведомился гость. – Капельман? Добрый вечер. Я к вам по
делу.
И без излишних китайских церемоний незваный гость прошел в комнату.
Игнорируя приглашение присесть, занял лучшее кресло. Любопытным
взглядом осмотрел квартиру.
– Да. Неказисто живут у вас дирижеры, – печально покачал он головой. -
Непрезентабельно. Квартирка темненькая, меблишка никудышненькая! Ну что
ж, будем улучшать, укрупнять, причесывать, одевать…
– Укрупнять! – Лев Ефимович затряс головой, точно мокрый пес. – Я не
понимаю, милейший…
– Сейчас поймете, – гость, хлопнул себя по колену. – В нашем городе (визитер
озвучил название населенного пункта, из которого он прибыл) недавно
скончался дирижер симфонического оркестра. Слышали?
– Да, конечно, конечно. Редкого таланта был человек.
– На все сто! – согласился гость. – Однако же мертвым– упокоение, а живым
– пробавление, так сказать, хлеба насущного.
– Это вы о чем?
– О том, уважаемый Лев Ефимович, что музыкальная общественность нашего
города хотела бы видеть за дирижерским пультом оркестра вас! Вы молоды,
талантливы, опять же из музыкальной, так сказать, династии. Ваш дед! О-го-го!
Вот это место из “Allegro moderato”, – гость пропел музыкальную фразу. – Ведь
в его исполнении это же просто фантастика! Нечто запредельное! Я бы даже
сказал – криминальное!
– Дедушка мой– истинно музыкальная вершина, – согласился Л.Е. Капельман. -
А я так, музыкальный прыщик! Потому-то мне бы не хотелось выезжать на его
имени. Достаточно того, что все вокруг только и говорят, что внешне я-
вылитый дедушка.
– Согласитесь лучше походить на деда, чем на соседа, – весело скаламбурил
гость. – Потом, никто и не собирается вас вывозить. Вы же не стог сена какой-
то! Ну как, согласны? По глазам вижу, что да! Тогда по рукам!?
– По рукам! – согласился Капельман.
– Тогда извольте черкнуть вот здесь ваши инициалы, – незнакомец вытащил
мелованный лист с казенной печатью, щелкнул авторучкой. – И в путь-дорогу!
Лев Ефимович подмахнул контракт. Бросил в чемодан нехитрые пожитки.
Купил билет. Дирижер был человеком замкнутым и необщительным, поэтому
серебристый лайнер улетел без провожатых…
– Наш-то новый! Ничего себе! Не смотри, что молодой, а нотку чувствует и
ритмик держит, – похвалила после первой репетиции нового дирижера скупая
на слово Первая скрипка оркестра.
Не прошло и месяца, как Льва Ефимовича уже превозносила не только
Первая скрипка, но и вся музыкальная общественность города. На костистом
теле Льва Ефимовича завязался жирок. В портмоне завелись денежки, в
записной книжке – любовные адреса, телефоны приятелей, но музыка! музыка в
его жизни стояла на первом месте.
Как– то в полдень Лев Ефимович шел по городу и прокручивал в голове новую
музыкальную вещицу. Ноги (в отсутствие занятой бемолями-диезами головы)
затащили его к “черту на рога”. В грязный, темный, глухой район города.
Капельман осмотрелся. Неподалеку пыхала неоновая вывеска «Resto Bar».
Дирижер толкнул дверь заведения. В середине зала стоял напоминавший гроб
бильярдный стол. В темном углу Элвисом Пресли хрипел музыкальный
аппарат. Ноздри щекотал неприятный запах прогорклого пива и застоявшегося
табачного смрада.
– Извините, любезный, могу ли я заказать такси? – поинтересовался у бармена
Капельман.
– Без проблем.
Бармен придвинул посетителю аппарат. Лев Ефимович выбил нужные цифры.
– Ждите. Машина скоро будет, – пообещал милый женский голос. Дирижер, чтобы как– то убить время, заказал пиво и сел за столик у окна. Не успел он
пригубить бокал, как дверь заведения скрипнула. В зал вошел малорослый,
грузный молодой человек с мутным взглядом и текущей слюной. Он заказал
бокал пива. Осмотрелся и валкой медвежьей походкой направился к
приграничному с «дирижерским» столику. Сдул пену. Отхлебнул. В нем
проснулся оратор:
– …это я сейчас му-му-ду-ду на дудочке играю. А раньше я знаешь, кем был?
Дирижером тайного симфонического оркестра… У меня там клонированные
Моцарт с Рахманиновым играли! Такое, брат ты мой, выдавали! Ого-го-го!
Вскоре язык его стал заплетаться. Послышались какие-то бессвязные
междометия “ мы-гы-тры…”. Финал монолога ознаменовался страшным
грохотом. Лев Ефимович обернулся. Человек лежал на полу, широко раскинув
руки. Капельман устремился ему на помощь.
– Бросьте, бросьте, – остановил его бармен. – Не беспокойтесь, мы все сделаем.
Вскоре подошел охранник бара, и «оратора» переместили на улицу. Работники
вернулись в зал. Туловище, несвязно бормоча, осталось лежать под тенью
развесистого дерева.
– А это кто? – поинтересовался Лев Ефимович.
– Да «песнярик»! Безобидный шиз! Сидит тут неподалеку, у культового
заведения. Милостыню просит. Бьет себя бубном по голове. На дудочке играет.
Поет “ту-ту-у-у-у”. Точно паровоз гудит. Народ ему кое– какую мелочь бросает.
Он попоет час-другой и заснет. Тут его конкуренты и потрошат. Иногда оставят
ему немного серебра. В такие дни он идет сюда. Выпьет и начинает баянить, ну,
в смысле, гармонить свой бред.
– Вот так интермеццо! – скривился Лев Ефимович. – Вот так форт с пьяно! В
консерватории, говорите, учился, а живет на улице!
– Ну, что вы, – успокоил Капельмана официант. – Квартирка у него тут
неподалеку имеется. Он сейчас очухается малость и пойдет к себе.
И, правда, не прошло и получаса, как «шиз», кряхтя, встал на ноги и побрел по
пустынной улице. Лев Ефимович расплатился, вышел из бара и двинул за
ним…
С этого дня жизнь Льва Ефимовича, как по взмаху чьей-то невидимой
дирижерской палочки, сделала крутую модуляцию. Метаморфозу, приведшую в
натуральный шок музыкальную общественность города. Все свое свободное
(да и служебное) время Лев Ефимович стал посвящать уличному попрошайке.
Снял ему прекрасную квартиру. Приличный дирижерский оклад и
многочисленные гонорары пустил на костюмы от Гуччи, обувь от Версаче…
новейшие лекарства. При этом сам стал одеваться в одежды, вышедшие из
моды как минимум лет пятьдесят тому назад. Вечерами с неподдельным
вниманием слушал его воспаленный бред о тайном оркестре и клонированном
Бетховене.
– Зачем вы это делаете? – недоуменно спрашивали немногочисленные знакомые.
– Ведь этот гардероб нужен вашему дурачку, как медведю лыжи! Неужели вы не
понимаете, что от дебилизма не существует лекарств!?
– Не называйте его так. Вы его совсем не знаете. Он не дурачок, а гений… и то, что я для него делаю сущий вздор. Я перед ним в неоплатном долгу!
В ответ знакомые недоуменно разводили руками.
– Левушка! Ну куда ты пропал? – томно вздыхая, спрашивала Льва Ефимовича
давнишняя знакомая. – Я так соскучилась! Когда же ты обнимешь свою киску!
Может быть, сегодня?
– Я занят, – отказывался Лев Ефимович. – У меня встреча.
– Опять с этим придурком? Послушай Левочка, – дамочка фривольно хихикала.
– Может, ты сменил сексориентацию?
– Нет, так дальше жить нельзя! Так можно поставить под удар график
международных гастролей! – заявила как-то после сорвавшейся по вине
дирижера репетиции духовая часть оркестра и продудела Льву Ефимовичу
вульгарное до-ре-ми-до-ре-до. Духовиков поддержали струнники. В прессе
замелькали подметные письма, наконец, Льва Ефимовича вызвал директор
театра.
– Лев Ефимович, дорогой вы мой, что с вами происходит? – ласково обняв
дирижера за плечи, спросил он. – Вокруг вас ходят странные разговоры. Вы что,
и впрямь дружите с “шизом”?
– Не смейте его так называть! – топнул ногой дирижер. – Он не шиз. Он гений!
– Очень может быть, но продажа билетов катастрофически низкая. Лев
Ефимович, милый вы мой! Возьмите себя в руки! Вспомните чеховскую
“Палату номер шесть”! Ведь если так будет продолжаться и дальше, то я
попросту буду вынужден отстранить вас от руководства коллективом. Все ваши
предшественники, Лев Ефимович, покидали дирижерский пульт, только, как
говорится, вперед ногами! Не нарушайте традицию, Лев Ефимович. Не
нарушайте! – Директор дружески хлопнул Льва Ефимовича по плечу и добавил:
– С завтрашнего дня жду от вас улучшений.
Однако дирижер не только не улучшил обстановку в оркестре, но и вовсе
бросив работу, уехал с «песняриком» в зарубежную архисовременную клинику.
Дня через три пришло сообщение о смерти “песнярика”, а за ним– уведомление
о самоубийстве дирижера. Лев Ефимович сбросился с балкона своего
гостиничного номера.
Л. Е. Капельмана быстренько схоронили. Повздыхали, покрутили у виска…
Назначили нового дирижера. И если бы не питавшая симпатии к дирижеру
“первая скрипка”, то о Льве Ефимовиче и думать бы позабыли.
– Ну что вы в самом деле ходите, – болезненно скривился следователь, когда в
очередной раз увидел силуэт Первой скрипки оркестра. – Я же вам уже сто раз
говорил, и еще раз повторю. Это обычное самоубийство. И предсмертное
письмо – тому свидетельство. Сколько раз мы его уже с вами читали? Пятьдесят
пять? Девяносто девять?
Первая скрипка молча кивнула головой.
– Ну, Бог с ним, прочтем в сотый – юбилейный!
Следователь стал декламировать подчеркнутый желтым фломастером текст
письма.
“… человек, которого многие называют песняриком, был моим сокурсником по
консерватории. Из зависти к его таланту и неистребимого желания быть
всегда первым я убил этого человека. Он, каким-то таинственным образом
выжил, а может, воскрес?” (Следователь поморщился, точно разгрыз
горошину черного перца).
“Я встретил его в этом городе в образе уличного попрошайки. Я
пытался исправить ошибку молодости… В моей смерти прошу никого не
винить.”
Следователь снял очки, устало спросил:
– Ну и какого рожна вам нужно?
– Мне надо знать истину! Я навела справки. Дело в том, что Лев Ефимович ни с
каким “песняриком” в консерватории не учился. Жизненные дороги Льва
Ефимовича и этого несчастного никак и никогда не пересекались. Здесь что-то
не так! В этом деле, выражаясь музыкальным термином, нет коды!
– Возможно, – согласился следователь. – Но есть и другой вариант. Сбрендил
ваш дирижер. Слетел с резьбы. Навыдумывал, черт его знает что! Вы ведь, творческие люди, большие мастаки по этой части.
– Очень может быть, – согласилась Первая скрипка. – Но почему он это
выдумал. Вот вопрос! Тут явно какая-то тайна.
– О! Это уже не ко мне, – замахал руками следователь. – Это к оккультисту,
магу, Гарри Поттеру, но лучше всего, оставьте вы это дело. Все эти тайны,
фантазии, легенды и прочая, прочая, поверьте моему опыту, доведут вас либо
до цугундера, либо и вовсе не дай, конечно, Бог, до погоста…
Вскоре за этим разговором оркестр, которым некогда руководил Лев
Ефимович, приехал на гастроли в заокеанский город.
После концерта известный когда-то музыкант (скрипач-виртуоз), пригласил к
себе в гости Первую скрипку оркестра.
– Прошу вас.
Старый виртуоз ввел гостью в гостиную. Уютно потрескивали свечи. Огонь от
камина плясал на фужерах баккарского хрусталя. Овальный стол был
сервирован бело-голубым мейсенским фарфором. Зажурчало разливаемое в
бокалы вино. Застучали вилки и ножи. Зазвучали музыкальные термины:
модерато, тон, гармоника…
– Вы сегодня несколько вульгарничали в “Allegro moderato”, – дурашливо
погрозил “первой скрипке” старый виртуоз. – В некотором смысле даже
издевались: вот, мол, я какая! Хотя, положа руку на сердце, я и сам в молодости
любил ввернуть вздорные, порою идущие против принципов отечественной
скрипичной школы и противоречащие звуковым намерениями автора,
новшества… не раз, знаете ли, били меня критики, но по счастью выжил. Чего
не скажешь о вашем прежнем дирижере – Капельмане, – старый виртуоз
горестно покачал головой. – Печальная, печальная история. Такой молодой
человек и… Я ведь хорошо знал его семью. Вместе с его дедом учился в
консерватории. Редкостного таланта был музыкант, ни к ночи будет помянут,
дьявольски мощного таланта! Да и ваш дирижер не без искры Божьей!
Мощное, сбалансированное звучание оркестра. Тонкое понимание текста. Еще
бы пару лет, и это была мировая величина. Царство ему небесное. Земля пухом.
Старый виртуоз поднял свой бокал, пригубил вино, коснулся батистовой
салфеткой губ, спросил:
– Я слышал много версий его смерти, но что же произошло на самом деле?
– Не знаю, – ответила Первая скрипка. – Вроде самоубийство, но какое-
то необычное, странное… Видите ли, в последнее время Лев Ефимович вел
себя, как бы это выразиться… Неадекватно. Пожалуй, так. Мне почему-то
казалось, что он живет какой-то чужой, не своей жизнью. Это трудно
объяснить, но после его встречи с этим несчастным в нем поселился другой
человек. У него даже голос изменился! Проскальзывали слова, жесты, манеры,
которые вышли из обихода лет пятьдесят тому назад. Творческий почерк Льва
Ефимовича стал совсем иным. Как бы это выразиться… м-м-м… сволочным,
пугающим и при этом безумно интересным. Знаете, когда стоишь на балконе
высотного здания и долго смотришь вниз, то возникает желание сигануть.
– Это прямо как у Ницше, – улыбнулся хозяин особняка. – Если долго смотреть в
бездну, то бездна начинает смотреть на тебя!
– Истинно! Тянет, зовет, да так, что ты даже видишь свое исковерканное тело:
вывернутые руки, разможенную голову. Вы знаете, а может быть мне только
казалось, но ото Льва Ефимовича, особенно в последние дни его жизни, тянуло
холодом бездны. Я даже хотелf было предложить ему показаться моему
знакомому психологу. Ведь за исключением этого несчастного «песнярика» он
был по-настоящему близок только со мной. Хотела, но в итоге посчитала это
неэтичным. Потом, ей-ей вряд ли бы ему кто-то помог. Я имею в виду
физическое здоровье. В творческом же такое вмешательство могло бы,
пожалуй, и навредить. Но это все лирика, а началось все с того…
И Первая скрипка стала рассказывать историю Л.Е.Капельмана.
– Что вы говорите! – изумился старый виртуоз, как только прозвучал финал
истории. – Этого не может быть! Просто чертовщина какая-то! Мне кажется, вы
правы, говоря о том, что он трансформировался в другого человека! Ведь то,
что навешал на себя ваш дирижер. Ну, в том смысле, что он кого-то столкнул с
высотного здания – это же все имело место много лет назад с его дедом и…
впрочем, лучше я вам покажу фото героев той давней истории.
Хозяин встал, открыл створку массивного буфета, достал фотографический
альбом, вытащил пожелтевшую от времени фотографию. Гостья взглянула на
нее, и в ту же минуту лицо ее сделалось белее столовой скатерти, руки
задрожали, губы стали жадно хватать воздух.
– Что с вами!? – изумился старый виртуоз. – Вам плохо!?
– Нет, нет, нет. Все хорошо! Не беспокойтесь, – сделав глоток вина, заверила
хозяина гостья. – Дело в том, что на этой фотографии запечатлен наш дирижер
Лев Ефимович Капельман с тем самым попрошайкой-шизофреником!
– Да нет, что вы! – засмеялся хозяин. – Этой фотографии, поди, уж лет…
– Конечно, конечно! Я понимаю, что это фото сделано не вчера и даже не год
назад, но лица просто потрясающе идентичны.
– Вполне допускаю, – согласился хозяин особняка. – Более того, я даже думаю,
что трагическая история, приключившаяся с вашим дирижером, как ни
выглядит это фантастически, и есть финал той давней истории.
Все, что произошло в те далекие уже дни, рассказал мне как-то бывший
партийный руководитель нашей консерватории. Он эмигрировал лет тридцать
тому назад. Жил тут неподалеку. Мы иногда за рюмочкой обсуждали нашу
тамошнюю жизнь. Так вот, что он поведал мне перед своей, помяни Господи
его душу, кончиной…
В нашей консерватории трагически погиб студент. Молодой человек -
дарования, я вам скажу, необыкновенного. Божественного, право слово. Упал с
крыши высотного здания. Следов насилия на теле погибшего обнаружено не
было, что дало основание квалифицировать дело как самоубийство. Ну,
самоубийство – не убийство. Карать некого! Так вот, наутро, – рассказывал мне
секретарь, – приходит к нему дедушка вашего, упокой Господи его душу, -
старый виртуоз перекрестился, – Капельмана. И давай каяться. Тогда ведь у нас
партийные секретари вроде церковных батюшек были. Так, мол, и так, товарищ
секретарь, никакой это не суицид, а самое, что не наесть настоящее убийство. И
совершил его я.
– Как ты!? Ведь вы же были друзья, что называется, не разлей водой! – изумился
секретарь. – С чего тебе его было убивать!?
– Из зависти и желания быть первым! – ответил дедушка вашего дирижера.
Секретарь изумленно вопросил:
– И как же ты это сделал? Ведь он упал с крыши высотного здания. Ты что его
туда, силком что ли затащил?
– Нет, не силком. Я все рассчитал. Придумал какой-то праздник. Ну, как
водится: за праздник нужно выпить. Я предложил, мол, давай поднимемся на
строящуюся высотку. Выпьем и пейзажем полюбуемся. Оттуда такой вид -
закачаешься! Поднялись. Выпили. Я его легонько так и подтолкнул в пропасть,
а сам, как ни в чем не бывало, вернулся в общежитие. Думал, что легко
переживу это преступление, однако, всю ночь чертики кровавые перед глазами
скакали. Нет не смогу я с такой ношей жить.
– Я, – говорил мне секретарь, – где-то слышал, что Мессию должен родить
мужчина. Так вот, в те минуты я думал, что я именно тот мужчина и есть. Такие
у меня в животе случились колики. Это же не просто убийство! Это же ЧП.
– Слушай, – сказал ему секретарь, – немного очухавшись. Ты того, посиди пока
здесь, а я скоро вернусь.
И побежал секретарь в НКВД, к тамошнему партийному деятелю -
давнишнему своему приятелю.
– “Вышак” пареньку твоему ломится, – выслушав рассказ, авторитетно заявил
НКВДист. – Ну, и тебя соответственно по головке не погладят и орденом, как
сам понимаешь, не наградят. Ты, давай посиди пока здесь, а я схожу к
руководству – посовещаюсь. Может, мы чего и решим в его, твою и нашу
всеобщую пользу. Ты же ведь говоришь, что он талант, гений, а нам ими
швыряться, как ты понимаешь, не годится. Гениальный исполнитель – это, брат,
валюта! Кроме того, и дельце у нас одно интересное намечается.
Я думаю, – внес свое дополнение старый виртуоз, – что он с лихвой затем
отработал свое прощение. Концертировал он во всех крупнейших театрах мира.
Оставил после себя гигантское количество записей. Впрочем, revenons a nos
moutons, то есть секретарям. Минут через пятнадцать секретарь НКВДистов
вернулся и говорит:
– Айда! Показывай мне своего Раскольникова, я с ним побеседую.
Консерваторский секретарь запер их в своем кабинете. Часа два они там
толковали. О чем они так беседовали, того я сказать не могу, но думаю, что
уговорил он новоявленного Сальери молчать…
Через какое– то время его перевели в столичную консерваторию. Он пришел ко
мне попрощаться.
Стал у окна. Долго молчал, потом говорит.
– Лучше бы я к вам не приходил, а сразу наложил на себя руки.
– Ну, ну, – принялся успокаивать его секретарь. То, что произошло, то
произошло. Нужно продолжать учиться, жить…
– А кто же за все за это ответит? – требовательно спросил Раскольников-
Сальери.
– Ты– талантливый человек, – ответил ему секретарь. – Можно сказать,
музыкальный гений. Тебя, я уверен, из-за этого и простили! А ответят? Тот,
кому надо, тот и ответит!
– Внуки мои ответят, – мрачно предрек гений и вышел из кабинета.
Секретарь усмехнулся и бросил ему вдогонку:
– Ты вначале детей заведи, а уж потом о внуках думай.
На следующий день в молодежной газете были опубликованы материалы дела о
злостном убийстве талантливого юного дарования. «Троцкистско-зиновьевские
собаки покусились не просто на личность” писал журналист-молодежник.
“Они подняли руку на молодое советское искусство»! Вот такая невеселая
история, – старый виртуоз красивым жестом тронул свои седины. – Впрочем, не
будем о грустном. Давайте-ка, я вам лучше свою оранжерею покажу! Я, знаете
ли, увлекся цветами на старости лет. Они безгрешны как ангелы и дети.
Пойдемте, я вам их покажу…
Они вышли из залы. Проворный слуга принялся убирать стол. Вскоре на нем
осталась лежать только фотография, c пожелтевшего глянца которой на
опустевшую комнату смотрели красивые, счастливые, улыбающиеся молодые
люди…