Телефонный звонок взорвал тишину. Ох уж эти телефонные звонки, 50%
современных рассказов начинаются с них (интересно, с чего они будут
начинаться лет этак через сто?). Его пронзительная трель отзывалась жуткой
болью в шумевшей после вчерашнего голове. С трудом я открыл глаза и
посмотрел на часы. Светящиеся стрелки зависли где-то в середине циферблата.
Судя по молочной мути за окном и возне на кухне, часы должны были
показывать около восьми утра.
– Тебя к телефону, – крикнула с прихожей бабка, у которой я квартировал.
Пошарив рукой по тумбочке, я дотянулся до трубки и приладил её к уху.
– Але, – голосом, напоминавшим треск неисправного мопеда, сказал я. Звонил
студент– филолог Копытов, с которым мы накануне здорово погуляли.
Отголоски этой гульбы стреляли сейчас в висках и свербели в пересушенных
гландах.
– Ну как, бестолкова трещит? – не то спросил, не то констатировал Саша
Копытов. И, не дав мне ответить, выпалил:
– Есть дурные новости, чувак.
Похмельный симбиоз стыда и страха овладел мной. Состояние, я думаю,
знакомое всякому, кто, просыпаясь утром, тщетно силится собрать в целое
цветные осколки вчерашнего дня.
– Трещит, а что за новости? – я до крайности напряг шумевшую голову.
– Вчера в Нью-Йорке Джона Леннона грохнули, – сказал Копыт.
– Кто, мы?
– Ну ты, чувак, «ваще». С нарезки, что ли слетел? – присвистнул Копыт. – Я же
говорю – в Нью-Йорке, а мы с тобой вечер в «Бухенвальде» заканчивали, там
еще такая рыженькая была. Помнишь рыженькую-то? – поинтересовался А.
Копытов.
– Какую рыженькую, при чем тут рыженькая, – пытаясь уйти от неприятных
воспоминай, закипятился я. – Ты же про Леннона что-то говорил.
– Ну да Леннон, точно, а что Леннон? – спросил у меня Копытов.
– Это я у тебя должен спросить, что?
– Ах, Леннон, – спохватился звонивший, – так грохнули Леннона вчера в городе
«желтого дьявола», в этой, как её– «цитадели мракобесия». Нет больше у нас
дедушки Леннона, – и А. Копытов театрально вздохнул.
– Какое мракобесие? Какой дьявол? Что ты плетешь! – завозмущался я.
– Ну не в «мракобесии», если ты метафор не приемлешь, в Нью-Йорке его
грохнули.
– Откуда же ты в такую рань имеешь эти новости? – полюбопытствовал я.
– Вопрос интересный, но несколько прямолинейный, – усмехнулся Саша Копыт.
– Надо бы помять, – сказал я.
– Здоровая мысль, – согласился звонивший, – а ты говоришь, бестолковку
заклинило. Он выдержал паузу и добавил:
– Я, кстати, уже начал.
– Я могу рассчитывать? – с надеждой на приглашение спросил я.
– No problems, как сказал бы покойный, – и Копыт повесил трубку.
Минут через пятнадцать, кутаясь в крашенный под канадскую дубленку тулуп,
я уже летел к направлению дома Александра Копытова.
А. Копытов был отпрыском советских аристократов, жил в элитном доме с
видом на задумчивый сад и, как всякий аристократ, был полон революционных
грез. Всклокоченная шапка густых волос и бегущая волной борода делали его
похожим на Карла Маркса в молодые годы.
– Я думаю, мы должны подбить народ на гражданскую панихиду, – сообщил он
мне за первым стаканом. Трудно было не согласиться, ведь я сидел у него на
кухне, смотрел, как ломают шейк под битловские “Йе-Йе-Йе” снежинки за его
окном и пил купленное на его деньги «Румынское крепленное».
– Согласись, Джон Леннон – это величина, – кипятился Копыт. – Джон Леннон -
это глашатай поколения.
Было видно, что на мне, он репетирует прощальную речь. С каждым
новым афоризмом в Копыте загорался бунтарский дух.
– Мы должны! Нет, мы просто обязаны, – вальяжно развалясь на кухонном
стуле, декламировал он, – не пройти мимо, я не убоюсь этого слова,
политического события мирового порядка.
Вскоре Саша уже вертел телефонный диск и обзванивал знакомых и
малознакомых ему людей.
– Вы знаете? – торжественно начинал Копыт. – Вчера в «цитадели», то есть в Нью-
Йорке убили Джона Леннона.
Затем следовала паузу и пафосная тирада.
– На мой взгляд, 8 декабря в городе «желтого дьявола» застрелили не просто Д.
Леннона, там расстреляли эпоху!
Это было серьезно и могло закончиться грандиозной пьянкой с
приключением.
Вечером 9 декабря на бывшей Большой дворянской, где расположились
рекламно – художественные мастерские, было шумно. Мольберты, макеты и
столы были сдвинуты… У входных дверей в духе времени алел плакат: «Леннон
и теперь живее всех живых!».
В дальнем углу голосом Джона пела “Яуза”. У окна Леннон пел из
магнитофона «Маяк».
Слово взял студент – философ Михаил Изаксон. Жизнеописание Джона
Леннона от Миши Изаксона изобиловало весьма сомнительными событиями и
фактами, рождавшимися, видимо, в Мишиной голове по ходу его цветастой
речи. Много лет спустя я присутствовал на одной экскурсионной прогулке,
которую вел бывший студент-философ. География и история места, о котором
говорил Миша, были насыщены такими же проблематичными фактами и
именами, как и изложенная им в тот вечер биография Джона Леннона. Изаксона
перебил Копытов.
– Мишель, – сказал он, – мне кажется дело не в биографии, а в том, что вчера в
Нью-Йорке расстреляли эпоху.
– Мы уже слушали это по телефону. Не перебивай, – завозмущались
собравшиеся. Но Копытова было уже не унять. Возвысив голос до
патетической надрывности, он говорил об эпохе, о потерянном поколении и о
пепелище великой культуры, проводя между делом параллели между бунтарем
Джоном Ленноном и «босяками» русской поэзии С. Есениным и В. Высоцким.
Публика оживилась, и вскоре разделилась на два лагеря. У «Яузы» собрались
поклонники Джона Леннона – С. Есенина, у «Маяка» Леннона – В. Высоцкого.
«Яуза», пила сухое «Ркацители» с «Жигулевским» и слушала «Imagine».
«Маяк» усугублялся «Румынским крепленным», баловался травкой и внимал
«Revolution – 9». Между магнитофонами ходил полный кавалер орденов славы
хмельной сторож Кузьмич.
– Все «хлапцы» хорошие, – говорил Кузьмич, и, выпивая очередной стакан,
отправлял отяжелевших от вина и травы поклонников Леннона-Есенина и
Леннона-Высоцкого в подвал, где одуревшие «хлапцы» мылись под душем.
– Слышишь, «хлапцы», не забудьте затушить бойлер… – увещевал моющихся, засыпающий Кузьмич.
За полночь, когда уже иссяк винный фонтан и дружный храп сменил
обессилевшие магнитофоны, мастерскую сотряс мощный взрыв. Вздыбились
бетонные перекрытия, и в образовавшемся проеме обозначились
развороченные контуры жарко клубящегося бойлера. Над ним, траурно
склоняясь, висел транспарант с сохранившейся надписью «…живее всех
живых». Пахло общественной парилкой и дымом вспыхнувших
электропроводов. Среди всего этого бедлама бегал протрезвевший сторож
Кузьмич.
– Суки! Ну, суки, я же просил, затушите бойлер! – причитал над разверзшейся
бездной сторож.
Просыпающийся народ глазел на развороченный бетон и недоуменно
спрашивал у сторожа.: – А че это, Кузьмич?
– Че-че, болт через плечо. Во че! – возмущался сторож.
– А конкретней? – спрашивали пробудившиеся.
– Конкретней. Срок это! Как пить дать, живой срок, – сказал сторож, и,
обреченно махнув рукой, пошел к телефону.
При всей экспрессивности своей речи старик был прав в одном. Это был
действительно готовый срок с формулировкой «порча социалистической
собственности». «Как минимум пятачок» – подумал я, и, натыкаясь на торчащие
из пола швеллера и каркасы, пробрался к входной двери. После комнатной вони
и пыли стало легче дышать. Мороз отрезвил и придал силы. Сейчас они были
нужны, как никогда. У ближайшего поворота уже заходился визгом ментовский
воронок…
Лет х-надцати отроду водоворотом судьбы и цепью случайных связей и
обстоятельств был я втянут в лихорадку модной в ту пору рок-струи. Что такое
рок-струя? В бытность моей молодости кое-кто называл это вялотекущей
шизофренией. Другие же – формой социального протеста. Хотя я думаю, что
обе стороны правы, ибо границы между этими понятиями размыты настолько,
что трудно разобрать, где кончается одно и начинается другое. Я приведу
читателю несколько примеров из тогдашней своей жизни, и пусть уж он сам
сделает соответствующие выводы из нижесказанного.
1. Когда подавляющая масса населения моего города грезила польскими
пиджаками и элегантными австрийскими сапогами, я мечтал о холщовой
косоворотке и старорежимных штиблетах с гамашами.
2. Вместо того, чтобы выражаться нормальными в ту пору выражениями типа
«экономика должна быть экономной» и «сиськи-масиськие сраные «, я
изъяснялся словами: кочумай, лабай, бухай и пугал фразой «чувак, вы
конченый лох и не сечете в кладке» (Парень ты не знаешь аккордов)
учительницу русского языка.
3. В период усиления борьбы с алкоголизмом я предпочел борьбе крепленые
вина «Агдам», «Лучистое» и, как следствие, стал попадать в милицейский
отдел, страшно мешая этим родительской карьере.
4. В эпоху всесоюзного шлягера «увезу тебя я в тундру» я пел выразительную
рок– композицию «Дом восходящего солнца», аккомпанируя себе при этом на
электрогитаре. Хотя, правды для надо отметить, что в те далекие уже дни на
гитарах играли практически все, даже те, кто смутно отличал гитару от
барабана.
– А че, в натуре, гитара тоже ударный инструмент! – говорили они, неся её с
собой на очередную межрайоновскую разборку.
Разбив вдрызг подушечки своих юношеских пальцев и одолев
незамысловатую тройку аккордов: тоника, доминанта, субдоминанта плюс рок-
квадрат, я оказался в составе рок– группы с довольно оригинальным названием
– «Лажовики». Не берусь категорично утверждать: с моим ли приходом это
было связано или с правильно выбранным названием, но только группа та стала
необычайно прогрессировать и набирать обороты. Школьные вечера сменялись
свадьбами, свадьбы – днями рождения «прогрессивных» райкомовских
работников. Вскоре этого становится мало! И «лажисты» решают выпустить
собственную сольную пластинку.
Но как? Ведь для большинства участников группы, запись диска
представляется приблизительно таким же чудом, как и полет на Луну. Правда, в
воздухе витают слухи о подпольных самиздатовских студиях, но связь с ними
угрожает отстранением от райкомовских вечеринок и, хуже того, может
обернуться полным запретом на творчество.
Несколько вечеров в дворовой беседке кипят яростные споры.
– Чуваки, не порите лажи, – горячится басист группы Костя Смычков, – мы
имеем в кармане неплохой парнас. Зачем рисковать? И потом, это же не
патриотично – (Костя – патриот, мечтающий придать року русское лицо).
– «Атец», не гони туфты, – перебивает его флейтист Гриша Золотов – пластинка
верняк не к парнусу, а «Парнасу» Надо рискнуть. Хватит дрожать перед этими
толстожопыми коммуняками. (Гриша – яростный борец с режимом).
Молчим: я, лидер-гитара, плюс вокал и клавишник, плюс аранжировщик -
Саша Коган. Я – из шкурных интересов жить в столице (ибо отцу светит
столичное повышение). С. Коган – опасаясь, что в случае провала всех
идеологических собак повесят на его пятую графу.
Наконец в разговор вступает барабанщик группы и её негласный руководитель,
плечистый Гена Чумаков.
– Даешь музыкальный Эверест, – по-комсомольски бодро восклицает он (кто в
юности не мечтал о вершинах, тот попросту и не жил), и предлагает в качестве
альтернативы студии звукозаписи магнитофонный вариант.
– С этим я согласен, – неожиданно включается в обсуждение Саша Коган, -
запись можно будет переправить на Запад.
Я окончательно теряю дар речи.
Стоит погожее зимнее утро. На белом, еще не тронутом копотью машин и
людских испражнений ковре выпавшего ночью снега лежат тени деревьев,
силуэты домов и плюшевых душегреек участников группы «Лажовики».
Груженные гитарными грифами, микрофонными стойками, медными
тарелками, бутылочным сургучом и учебником занимательной физики они
осторожно пробиваются к заветной двери домашней муз. студии.
В пустой коробке двора тихо, и хорошо слышно, как скрипят подошвы их
ботинок – «загубленная молодость».
– Костя, зачем вы одели эти лакированные «гады»? – спрашивает патриотично
настроенного басиста С. Коган, – вы же сдадите нас их шумом раньше, чем мы
примемся за запись.
– Из патриотических соображений я всегда предпочитаю отечественную обувь
зарубежной – отвечает Костя. Я молча смотрю на свои войлочные бурки.
Наконец вся странно экипированная для столь раннего часа ватага ныряет в
чумаковский подъезд.
Три семерки – тайный стук в дверь… Толкотня в маленьком и темном коридоре.
Возня с ботинками и бурками. Наконец рок-бригада усаживается у литовского
магнитофона «Дайна» для записи своего первого сольного альбома «Lagoviki
– N1».
В роли усилителя служит радиола «Аккорд», у которой уже крутится
звукорежиссер по кличке Диод.
Диод – местная знаменитость. Этот самородок умудрился, проводя опыт по
статическому электричеству, обесточить школу, а настраивая придуманный им
коротковолновый транзисторный приемник – лишить радиосвязи областное
управление милиции.
В качестве солирующих инструментов: ленинградские электрогитары, губная,
реквизированная чумаковским дедушкой, немецкая гармошка, старое пианино
«Беларусь», флейта – пикколо, русская трехрядка и загадочный инструмент
«слухгеорг». В ритм-секцию входят: жестяные кастрюли, хрустальные бокалы,
а также расчески, гребни, шпильки, сливной туалетный бачок и радиатор
центрального отопления. Распределение инструментов вызывает не меньший
спор, чем пересылка диска на Запад. После короткой дружеской потасовки мне
выпадает: гитара, бэк-вокал и сливной бачок. Я пробую протестовать и
выпросить хотя бы радиатор, но возле него уже громоздится чумаковский
трескун с подвешенной к швабре эмалированной крышкой. Да и Генины
габариты– около сотни живого веса-как-то отбивают охоту к протесту.
Инструменты розданы. Теперь горячий и живой спор клубится вокруг
репертуара. Он обширен и многообразен, как и принесенная выпивка. Напитки
представлены легкой хлебной брагой «Брызги надежды» и крепленым
азербайджанским портвейном «Агдам». Репертуарный список – всевозможными
стилями и ритмами от свинга с одноименным названием «Вечер у художника-
абстракциониста» до хард-роковской композиции «Отчего башли (деньги) не
ведутся».
Запись длится около пяти часов. Иногда следуют легкие перекуры с
пригублением спиртного… Шумят творческие споры. Слышны воздыхания -
«Чуваки, это высший класс», и гневные восклицания – «Шчарти все на хер!».
– Атцы, «клоки» уже у опасной черты, – говорит Чумаков, указывая на стенные
ходики – пора паковать штекера и покидать флэт (квартиру), а мы еще не
слабали моей забойной «Отчего башли не ведутся».
– Это произвол, на очереди моя рок-серенада! – «Сандаль в Иерусалиме», -
обиженно восклицает Саша Коган.
– Упоминание Иерусалима в данной политической обстановке, на мой взгляд,
вредно. – обрывает когановские причитания Гена Чума.
Правильно! Мы– русская группа, и у нас должно быть русское лицо, -
поддерживает Чуму националист Костя Смычков, косясь при этом на Сашин
профиль.
– Но ведь «лапоть» – исконно русское слово, – перебивает Смычкова Коган.
Костя озадаченно чешет затылок и вопросительно смотрит на Золотова.
– Коган прав, – вступает в разговор Золотов, – это произвол и творческая
проституция. Мы должны быть честными в своем созидательстве. Поэтому
следующей лабаем мою песню протеста «Бровастая морда», – и он решительно
поворачивает микрофон в свою сторону.
– Так, кончай базлать, чуваки! (хватит спорить, ребята). Я прекрасно понимаю
ваши устремления, но как руководитель коллектива не могу, да и не позволю
рисковать финансовым успехом будущей пластинки, – рычит Чума, поигрывая
мышцами. Моя рок-сюита «Отчего башли не ведутся» нейтральней и быстрей,
на мой взгляд, выведет нас к реальным рублям, чем ваши «Лапти» и «Морды».
И потом – это моя квартира, – авторитетно заявляет он в конце своей речи.
– Не в башлях счастье! – восклицает С. Коган.
– Свободу творчеству! – поддерживает его Гриша Золотов.
– Вы абсолютно правы, чувачки, конечно не в башлях счастье. Оно, а
заодно и ваша свобода творчества кроется в решении вопроса:– «Отчего они не
ведутся?». Так что я думаю, споры здесь неуместны.
– Нет, уместны. Мы заявляем решительный протест и покидаем запись, -
говорят, подымаясь, Г. Золотов и А. Коган. Я молчу, деловито кружась у
сливного бачка.
– Ну, хорошо, – останавливает их Чума, – я согласен ввести в текст моей
композиции «Отчего башли не ведутся «слова «Иерусалим» и «Бровастая
морда», но не больше. Поверьте, «атцы», в лучшие времена мы обязательно
слабаем ваши вещи, но не сейчас.
Звучит привычное one two three
– Ие-ие-ее – поет барабанщик Чума,
– Ты скажи, отчего баши не ведутся? – подхватывает бэк-вокал.
– Ты скажи, бровастая морда, скажи… – поет флейтист Золотов.
– Шууууу – поддерживает его шумовой эффект сливающегося бачка.
– Ие-ие-еееее, – воет подпевка.
– Мы поедем в Иерусалим, – тянет Саша Коган.
– Тррр… – изображает движение палка, скользящая по радиатору
центрального отопления. Звучит финальная какофония немыслимых звуков,
слов, падающей воды и бьющейся посуды. Запись первого диска группы
«Лажовики» закончена!
Пока звукорежиссер Диод колдует над монтажом и доводкой системы
прослушивания, следует перекур и легкий перекус под «Брызги надежды».
– Я думаю, что мы должны выходить непосредственно на ведущие
отечественные фирмы звукозаписи, – заявляет Чума.
– Согласен – это патриотично и придаст року русское лицо, – поддерживает его
Смычков, косясь на когановский профиль.
– Нет, я предлагаю переправить запись на Запад. Только там это смогут оценить
и понять, – настаивает С. Коган.
– Правильно, – соглашается с Коганом, флейтист Золотов, – один «поц» эти
«бровастые морды» ни хрена не понимают в честном искусстве.
Я молчу, занятый «Брызгами» и «Бычками в томате», и отчаянно придумываю,
где и как достать справку о причинах моего сегодняшнего пропуска школьных
занятий.
Наконец, Диод заканчивает монтаж, пленка готова к прослушиванию. Все
сосредоточенно ждут начала. Тишина. Пошла запись. Странно, но первой
почему-то звучит рок сюита «Отчего деньги не ведутся». Она длится около
десяти минут. Однако ко второй минуте у меня начинается неприятное жжение
в паху, к пятой приходит ясное осознание того, что с такой записью денег у нас
не будет никогда. Музыка похожа на плохо работающую сантехническую
систему, голоса – на пришельцев из параллельного мира. Запись уничтожается,
а вскоре «умирает» и сама группа.
Спустя десяток лет постаревшие участники рок– бригады «Лажовики» (с
целью скосить “капусты” для отъезда) вновь собираются вместе и бросаются
окучивать “плодородные нивы” свадебных “халтур”. Вопрос о записи
пластинки больше не подымается. Но, неожиданно, группа знакомится с
известным городским радиомехаником по кличке “Чалый”. Хмельной Чалый
посвящает бывалых участники “Лажовиков” в свое детище – микшерский пульт.
Оказывается, через этот довольно массивный ящик с множеством кнопок и
штекеров можно записывать музыку. “Лажовики” с интересом рассматривают
ящик и многозначительно переглядываются. Учуяв интерес к своему агрегату,
Чалый начинает с хитростью охотника гнать дичь к капкану.
– Чуваки, пару пузырей на ваш выбор, и я вам гарантирую мировой успех, -
горячо убеждает звукорежиссер колеблющихся “Лажовиков”.
– Я знаешь кого писал! Со мной знаешь, кто работал? – и, заламывая
обожженные кислотой и канифолью пальцы, Чалый перечисляет имена и
названия групп и исполнителей, от которых у участников группы начинаются
зрительные и слуховые галлюцинации.
Закупив обширную партию кубинского рома «Habana club» и несколько банок
морской капусты, рок-бригада «Лажовики» бросается на новый штурм
музыкального Эвереста. Кто в такие годы бросается на подобные штурмы, тот
обречен навечно, остаться молодым. В этот раз записываются неисполненные в
прошлом рок-серенада «Путешествия сандаля в Иерусалим» и политическая
баллада «Бровастая морда».
Рок-сюита же «От чего башли (деньги) не ведутся» в коммерческих целях
переименовывается в «Why money pass me by «и поётся по-английски.
– Ye-ye-ye-eeeee… – поет барабанщик Чума.
– Why money pass me by, – поддерживает его бэк-вокал.
– Вай – вай – вай, – тянет Гена.
– Money, money. Баксов поц… – подхватывают участники муз. бригады.
Перемотка. Перекур. «Habana club». В этот раз значительно лучше, но все же
музыка скорей напоминает звук ветра в водосточной трубе, а бэк-вокал – свору
воющих собак, чем голоса группы, претендующей на коммерческий успех.
Запись уничтожается, а участники «Лажовиков» растворяются на мировых
просторах.
Гена Чума процветает на нью-йоркских таксистских трассах. Я…. хм!!??…
скажем так – в сфере обслуживания. Пластинка не вышла. Денег как не было,
так уже и не будет. Хотя они иногда мне снятся, как, впрочем, и
несуществующая пластинка: на глянцевой обложке фотографии участников
«Лажовиков» с хитом всех времен и народов: «Отчего «башли» не ведутся?»