лицензированного «Marlboro «, Инга притихла. Борис Григорьевич поднялся и,
как в тот далекий день, когда он впервые появился в этой комнате, подошел к
окну. Где-то далеко внизу, ревя моторами, визжа тормозами и дребезжа
трамвайными путями, резво бежал неутомимый городской проспект. На
соседской крыше, как символ перемен, самовыражалась неоновая реклама.
Мускулистым херувимом зазывала она беспечных граждан на лазурные берега.
Светушкин грустно смотрел на этого новорусского Аполлона и думал.
– Зачем я здесь? Зачем, бросив дела, сижу с этой стареющей теткой и слушаю
какой-то бред о ценах на навоз! Разве за этим я сюда приехал?
– А собственно чего ты хотел? – ответил Светушкину рекламный красавец.
– Чтобы это испещренное алкогольными прожилками лицо было таким же
привлекательным и свежим, как много лет тому назад? Или может ты желаешь
пощекотать свои нервы забытой фразой «Источник сообщает..? – и Борису
Григорьевичу показалось, что у Аполлона мелькнула красная повязка на
рукаве. Светушкин обернулся и уныло посмотрел на захмелевшую Ингу.
– Ну, что это я все о невеселом да о нерадостном! А ты помнишь, Барсик, какие
здесь были ночи! – она романтично закатила глаза и громко икнула.
– Да, да, конечно, мне бы да забыть, – мягко ответил ей Борис Григорьевич.
– Ну, так я тогда пошла в ванную, Котик!?
– Конечно, конечно. Ванна– это хорошо! Солнце, воздух и вода… – усмехнулся
Борис Григорьевич. Инга ушла и вскоре, шумно плескаясь под душем,
призывно принялась напевать незнакомую Светушкину песню – «Позови меня с
собой…»
Борис Григорьевич загасил настольную лампу, включил привезенную с собой
запись В.Ободзинского.
– Что-то случилось… – запел подзабытый гостиничной комнатой певец.
– Позови меня с собой…, – перебил его хмельной голос, несшийся из ванной.
– С ней и со мною, – известил В.Ободзинский.
– Я приду сквозь злые ночи, – многообещающее заверил кого-то глуховатый
женский голос. Борис Григорьевич оживился.
– Все не так уж плохо, старина, – стаскивая себя токсидо, заверил себя и
неонового красавца бывший доцент исторических наук. И это убеждение
подтверждали и стремительно набиравшее обороты сердце, и мирно журчащая
в дебрях финской сантехники вода, и дребезжащий на рельсовых стыках
трамвай, и магнитофонный певец, настойчиво уверявший Бориса Григорьевича
о том, что – «Что-то случилось…»
– Бай, – задергивая оконную портьеру, попрощался Светушкин с рекламным
херувимом. И в это самое время в европеизированную гостиничную дверь
негромко, но требовательно постучали. Борис Григорьевич замер. Во рту
появилась подзабытая с годами гортанная сухость. В коленно-чашечных
суставах ожила представлявшаяся канувшей в лету подленькая дрожь. В
сердце, отвыкшем жить под грузом фразы «Источник сообщает», наметились
симптомы, близкие к фибрилляции желудочков (клиническая смерть).
Крадучись, приблизился Светушкин к дверному запору. Трясущимися и
липкими от страха пальцами потрогал он замочную сталь и, приложив щеку к
холодному дверному косяку, превратился в сплошное ухо. За дверью стояла
тревожная без шорохов и звуков тишина. Но Борис Григорьевич знал, что там,
за крепкими лакированными дверями, запертыми стальным язычком надежного
английского засова, стоит беда: липкая, дрожащая тревога. Серой гладью
официального листа, точится она сквозь дверную щель, грозя Светушкину
позабытыми словами – «Источник сообщает…»
– Вот вам, – и «сделав рисунок» (поднятый вверх третий палец) стучащимся,
Борис Григорьевич набросил легкий плащ и пожарным выходом выскользнул
из номера…
Встревоженные человеческой ногой, беспокойно загудели металлические
марши. Их жалобные и горькие звуки еще не успели затихнуть в зыбкой
тишине апрельского вечера, как Борис Григорьевич уже сидел на борту
авиалайнера и, беспечно мурлыкая себе под нос прилипший мотив песни
«Позови меня с собой…», смотрел на звездное небо, раскинувшееся за
иллюминатором.
Короткая история о длинных волосах
Дядя Жорж (брат моей матери) всегда кого-то ругал: то мою мать, то
моего отца, то набрасывался на бабушку с дедушкой, требуя уважения к
собственной персоне.
Как-то моего отца в магазине остановил его приятель:
– Привет. Как cемья, дети?
– Растут. – Отец погладил мои шелковистые волосы.
– Жорж по– прежнему там?
– А где ему еще с такой протокольной рожей работать!
– И то, правда, ну привет семье, а я побежал за яйцами.
Приятель скрылся из вида. Мы вышли на улицу.
– А где работает наш дядя Жорж?
Отец ткнул пальцем в хмурое небо.
– Он что, Дед Мороз?
Нужно было видеть лицо моего отца, потому что передать это словами
невозможно.
– Почему?
– Потому что он умеет делать чудеса.
– Какие чудеса, что-то я не припомню?
– Ну, как же. Он ведь приносит мне дорогие подарки.
Отец болезненно скривил губу:
– Ношеные вещи и игрушки своих детей.
– Но с иностранными этикетками.
Сраженный моим доводом отец замолчал. Заграницу ему бить было
нечем.
Когда мне исполнилось лет семнадцать, дядя Жорж впервые набросился
на меня.
– Прекрати шляться с антисоветским элементом и бренчать на гитаре
запрещенную музыку! Ты порочишь мое имя!
Так я узнал, что дядя Жорж не Санта – Клаус, а секретарь райкома партии.
Хотя по тем временам это были почти равнозначные вещи.
Особую вражду дядя Жорж питал к моим длинным волосам.
– Я тебе их состригу!
– Что ты пристал к этим волосам!? – вступала на сторону моих баррикад
моя мать.
– Волосы, особенно длинные, не просто составная часть защитного
покрова тела, но самое настоящее оружие!
– Тоже мне нашел атомную бомбу!
– Я говорю не про конвенциональное оружие, а про идеологическое. А
впрочем, что с вами говорить…
Дядя шел в прихожую. Я следовал за ним.
– Как бы ты их не прятал, хоть себе под рубашку… хоть под шапку, -
заявлял дядя Жора, надевая пальто с бобровым воротником, – а я их все одно
состригу, обещаю!
– Вы и коммунизм обещали построить! – отвечал, закрывая за ним дверь.
Как – то я встретил на улице своего приятеля:
– Чувак, ты на концерт идешь?
Я поинтересовался:
– На какой концерт?
– Ну, ты даешь! «Wesoły chłopców» приезжают!
– Кто это?
– Славянская рок– группа, но лабают «пинков» и «перплов» лучше
оригиналов!
– Точно?
– Точняк… что бы мне больше не слушать «ципелинов»! – поклялся
приятель.
Я был страстным поклонником «перплов» и Ричи Блекмора в частности.
В тот же день я купил билет и вытащил из воротника рубашки свои длинные
шелковистые волосы. Они рассыпались по моим плечам, точно Ниагарский
водопад. У входа в концертный зал молодые люди спешили пожать мне руку и
сфотографироваться на фоне моих волос.
После пятнадцати минут концерта я сказал своему приятелю:
– Это не музыка, а онкология уха! Пока. – я встал с кресла и, скрипя
башмаками, направился к выходу.
«Nobody gonna take my car»– зазвучала мне вдогонку моя любимая
композиция…
Не успели «Wesoły chłopców» поставить финальный аккорд, как я уже
бросился к сцене. За мной рванулась толпа таких же, как и я, волосатиков. Как
сообщило потом об этом инциденте «Радио Независимость»: «Они походили
на табун колхозных лошадей рванувшихся к свободе прерий» На сцене
началось братание музыкантов и слушателей. Кто-то крикнул:
– За вашу и нашу свободу!
– Садись, – сказал мне участковый, – ну, что нагреб ты себе двести шестую
статью.
Участковый сделал паузу:
– Но я сегодня добрый, у меня, понимаешь ты, внук родился. Володей
назвали, в честь сам знаешь кого.
– Высоцкого что – ли?
– Ты мне эти шутки брось, а то я тебя в асфальт закатаю, и будешь ты у
меня дорогой в светлое будущее! Говорят тебе Володя.
Участковый достал из стола бутылку водки. Наполнил граненую рюмку:
– Поэтому тебе… от меня подарок.
– Подарок волхва.
– Какого волхва?
– Того, что к младенцу Иисусу приходил.
– Никаких Иисусов не было – это все бабкины сказки.
– Согласен, – заправляя волосы в рубашку, сказал я, – но легенда такая
есть.
– Хватит мне тут шутковать, – оборвал меня участковый, – а то я вместо
подарка в лоскуты тебя порву и плакат «Да здравствует КПСС» сделаю.
– Да не шучу я, – возразил я, – просто у вас фамилия такая… Волхвов.
Участковый снял фуражку, поскреб потный лоб:
– Проехали мою фамилию, а ты выбирай. Первое. Пятнадцать суток.
Второе. Карнаю твои патлы!
Ни секунды не мешкая, я воскликнул:
– Пятнадцать суток!
– Ну, сутки… так сутки.
Волхвов взял в руки шариковую ручку.
В это время в кабинет влетел, точно карающий грешников ангел, дядя
Жорж.
Участковый вскочил со стула и принял стойку «смирно»
– Что с этим!? – спросил дядя Жорж.
– Оформляем на пятнадцать суток!
– Неправильно мыслите, товарищ Волхвов. Пятнадцать суток, тьфу, и
прошли, а волосы вырастить– годы нужны. Может, он за эти годы-то у нас и
поумнеет.
Трое крепких дружинников заломали мне руки и нагнули голову. В руках
дядя Жоржа, точно нож гильотины, свервнули ножницы. Чик– чик и пряди моих
волос упали на грязный линолеум волхвовского кабинета. Они показались мне
рухнувшей в Гудзон статуи Свободы. Нечто подобное мне привелось испытать
через много лет, когда я смотрел на падающие башни World Trade Centre.
– Я тебя убью!
– Руки коротки, как впрочем, и волос,– дядя Жорж зловеще рассмеялся.
Вскоре после этого печального события я встретил в пивном баре
уголовного авторитета Бонда.
– Вижу, обкарнали менты твои патлы, но ты по ним не плачь Ты, братан, о
кумполе думай!
Через несколько лет вспомнив это поучение, я стал в очередь в ОВИР.
– Он выбрал колбасу, – ответил на вопрос моей знакомой «куда он делся?»
мой сосед…
Сегодня дядя Жорж живет по соседству со мной, когда я прихожу к нему в
гости, то он поправляет свои длинные седые волосы и начинает меня учить,
требуя уважения к себе.
– Дядя Жорж, а почему вы не пострижете ваши волосы? – спрашиваю я в
короткую паузу дядюшкиного молчания.
– А мне еще охота пожить!
Я интересуюсь, почесывая свою лысину:
– При чем же тут волосы?
– При том…. Типа, как у Самсона. В волосах. Знаешь – нет? Это раз.
Второе, не перебивай, а слушай, что тебе говорят старшие.
И я слушаю, ибо из близких мне людей у меня остался только он – дядя
Жорж.
Или я
Скорый поезд «Стрела Востока» вез Илью Владимировича к новому
месту работы.
– Ту-тух-ту-тух! Главврачом!
– Та-тах-та-тах! В крупный психо-наркологический диспансер – выстукивали
колеса.
Почти сутки за вагонным окном тянулась унылая степь, но, как только
пересекли необыкновенно длинный железнодорожный мост, ландшафт резко
изменился. Вдоль насыпи замелькали лесопосадки, небольшие рощицы, Когда
же въехали в границы области, в которой Илья Владимирович должен был
отныне жить, пошли настоящие леса. Мелькали голубые блюдца озер и
зеленоватые ленты рек.
– Какие места, Лара! Какие места! – восклицал Илья Владимирович, обращаясь
к жене.
– Глухомань, а не места! Подмосковье намного лучше! – отвернувшись от окна, недовольно ответила жена. Хорошенькая дамочка ближе к сорока.
– Думаю, ты не права, – защищался Илья Владимирович. – Ты еще скажи, что и
Москва хуже той «trou perdu», куда мы едем?!
– Илюша, тебе же почти сорок лет. Люди уже в таком возрасте в министерствах
работают, а ты все по медвежьим углам шатаешься.
– Ну, Ларочка! Не могу я вот так прямо и в Москву. И в министерство.
– Ну, хорошо не в министерство, пошел бы в клинику. Ведь мой отец
предлагал.
– Лара, у твоего папы приличная клиника. А я?! Ну, какой я, к свиньям
собачим, доктор. Только что диплом.
– Ну а какой из тебя психиатр, – криво улыбнулась жена.
– Никакой, – согласился Илья Владимирович. – Но я ведь еду руководить, а не
лечить. Согласись, что это далеко ни одно и тоже.
Илья Владимирович тяжело вздохнул.
– И потом, Лара, отличная зарплата, плюс надбавка за специфику, плюс
отчетности по смертности практически никакой, плюс квартира. Как ни крути,
а одни плюсы. А места, какие места! Воздух, какой воздух. Масло, а не воздух!
Илья Владимирович полез головой за этим воздухом за вагонное окно. Теплый
упругий ветер ударил ему лицо.
– 38 лет, а ведешь себя как мальчишка! В Москву вам, Илья Владимирович,
действительно рановато, – объявила жена, втаскивая Илью Владимировича в
купе.
– Лара! Клянусь: к 40 годам будем в Москве, – пообещал Илья Владимирович.
– Твоими бы словами… – начала было жена. Но, не договорив, открыла журнал
«Крокодил».
В город Илья Владимирович приехал на неделю раньше срока. Дел было
много. Встретить багаж. Прописаться, стать на учет. Затем?.. Да мало ли дел на
новом месте! Кроме того, хотелось посмотреть, пощупать, так сказать, своими
руками новый город. Кабачишки там, театришки, одним словом, осмотреться.
Илья Владимирович, правда, бывал прежде в этом городе. Но что, скажите,
разберешь с наскоку? Что-то видел, что-то слышал, но в итоге ничегошеньки не
рассмотрел и выводов не сделал. А город – хоть и провинция, а миллиончика
полтора душ наберется. Метро, говорят, скоро пустят. Столица!
С перрона Илья Владимирович сразу отправился в лучшую гостиницу -
«Космос». Из «космического» люкса открывался живописный вид на город.
Изогнувшись подковой, неспешно текла одетая в гранит речка, за ней шел
городской парк. Над ним колоритно парила похожая на летающую тарелку
сферическая крыша не то церкви, не то цирка. За парком шли обсаженные
фруктовыми садами холмы. Крытые листовым железом крыши частных домов
сверкали как начищенные бляхи солдатских ремней. Далеко, почти у самого
горизонта, чадила серым дымом похожая на кубинскую сигару заводская труба.
Упругим деньком. В понедельник. Все расставив, все пощупав, все, успев
и всех победив, Илья Владимирович переступил порог своего нового кабинета.
Там его уже ждал подчиненный народ. От белых курточек и халатов кабинет
казался похож на занесенную снегом террасу летнего кафе.
– Коллеги, – акцентируя мягкое «Л», начал Илья Владимирович. И коротко, но
живенько и ярко рассказал об этапах своего жизненного пути. Родился,
крестился (теперь это можно), учился. Руководил. Женился. Есть цветы, в
смысле дети…
– Коллеги! – (снова налегая на «Л») сказал он в заключение. К легкой жизни я
не привык, и вам её под моим руководством, нет, лучше сказать – началом, не
обещаю. Но голосовые связки без надобности рвать не люблю. Без
необходимости ничего ни строить, ни перестраивать не собираюсь. На сегодня
все, благодарю за внимание.
Илья Владимирович грациозно мотнул головой и, кажется, даже щелкнул
каблуками. Персонал стал расходиться. До ушей Ильи Владимировича
долетали обрывки чужих реплик. «А новый-то ничего», «Симпатичный»,
«Важно, что ломать ничего не собирается».
– Алексей Сергеевич, задержитесь на секунду, – Илья Владимирович остановил
исчезающего за порогом высокого плотного (очевидно, отставного
подполковника) зама по хозяйственным вопросам.
Алексей Сергеевич замер, резко развернулся на каблуках, как будто выполнил
команду «Кругом!» и, чеканя шаг, двинулся к столу.
«Не хватало, чтобы он мне еще честь отдал», подумал Илья Владимирович.
– Слушаю, – сказал, как плюнул, зам. по хозяйству.
– Алексей Сергеевич, дорогой, мне бы хотелось посмотреть наше хозяйство:
корпуса, подсобки, одним словом, пройтись по территории, – попросил Илья
Владимирович.
– Так что ж ее смотреть, вон она, вся за вашим окном, – и зам указал на
тянувшийся вдоль окна ряд больничных корпусов из красно-серого кирпича.
– Но тем не менее…
– Слушаюсь, – объявил зам, и, выполнив команду, «Кругом» быстро направился
к выходу. За ним полубегом отправился и Илья Владимирович.
Хозяйство оказалось немаленьким. Ко второму часу ходьбы Илья
Владимирович устал, а хозяйственник все не унимался:
– Здесь у нас столовая. Это гараж. Вот приусадебный участочек. Тут небольшая
свиная ферма. Здесь корпус тихих, тут– буйных, чуть дальше– хронов. Вот там
склад. Недавно получили глубоко-синего прокраса халаты для больных! Хотите
посмотреть? – и завхоз пошел к складским воротам.
– Алексей Сергеевич, – окликнул кто-то хозяйственника-. Можно вас на
минуточку?
Алексей Сергеевич вопросительно глянул на начальника.
– Да, да, идите, идите. Спасибо за обстоятельную прогулку.
– Но это еще не все, у нас еще и фабричка есть, и банька с бассейном.
– Нет, нет, в другой раз. Идите, вас ждут.
Зам, который уже раз за сегодняшний день сделал разворот на 180 градусов и
строевым шагом пошел в направлении гаража.
«Большое, однако, хозяйство мне подсунули. Тут одних подсобок, кладовок -
ходить не переходить. Устал как собака». Илья Владимирович присел на
скамейку в тенистой беседке. Достал сигарету. Затянулся и подумал:
«Воруют тут, поди, безбожно, а заправляет всем, несомненно, завхоз-
полковник. Но в целом очень даже ничего. Дорожки, аллейки, клумбочки. Вот и
беседка опять же…
Даже если бы и хотел вызвать в душе своей что-нибудь эдакое негативное – то,
что возникает после прочтения первой главы чеховской палаты N 6, -ничего бы
не получилось. Крыши не ржавые, трубы стоят ровные. Ни репейника, ни
крапивы. Забор, правда, с гвоздями и колючей проволокой. Неэстетичный,
согласен, тюремный забор. Зато выкрашен не серой унылой краской, а желто -
зелененькой. И корпуса хорошие. Даже не корпуса, а дома! Как ни крути, как
ни верти, Илья Владимирович, а жаловаться тебе на новое место грех.
Отличное место! Честное слово сам денек-другой в каком ни будь тихом
флигельке бы полежал»
Илья Владимирович, безусловно, обманывал сам себя. Было тут и запустение,
и разорение… Так в этой жизни, если не обманывать себя– в два счета на
больничное койко-место угодишь.
Возможно, положительному восприятию невеселого заведения способствовало
и то, что больница находилась в сосновом бору. Точнее в том, что когда– то
было им. Да и день был шикарным. Разогретые сосны источали горьковатый
запах. Июльский воздух был свеж и колюч, как будто кто-то растрепал в нем
стекловату. В ярко– зеленых кустах малинника краснели крупные рубиновые
ягоды, а на обочине центральной дороги были заметны фетровые шляпки
моховиков.
– Один, два… – стала пророчить кукушка.
– Двадцать пять… Тридцать… – считал Илья Владимирович. – Тридцать
семь, тридцать восемь.
– Или – я, или – я… – сменила её неизвестная птица.
– Или – мы, или – мы– передразнил её главврач.
– Или я. Или я, – настойчиво звал женский голос.
«Меня, что ли, ищут» – подумал Илья Владимирович и вышел из беседки.
Навстречу ему шла женщина. Одета она была в короткополый ветхий халат, от
одного взгляда на который в сердце поселяется горькая мысль о никчемности
человеческой жизни. Взгляд пустой, блуждающий, ищущий, волосы
растрепаны, больничные тапочки шаркают, точно дворницкая метла. Илье
Владимировичу она показалась панночкой из гоголевского «Вия».
– Или я. Или я! – не обращая внимания на нового главврача, выкрикивала
женщина и вскоре скрылась за поворотом. А Илья Владимирович, еще минуту
тому назад напоминавший греческого бога, вдруг съежился, обмяк и стал
напоминать истоптанный коврик. Лицо его исказила болезненная гримаса. В
волосах стала различима седина.
– Или – я. Или я, – напоминая о далеком, звучало где-то рядом.
Илья Владимирович родился и жил в обеспеченной семье. Его отец,
полковник, руководил областным РОВД. Жалование приносил в хозяйственной
сумке. Мать трудилась школьным инспектором. Тоже кое-что: то сервиз на
десять персон, то вазочку хрустальную, то телятинки парной. В
четырехкомнатной квартире – и итальянский гарнитурчик, и финский унитаз.
Летом – море. Едешь – кум королю, сват министру. Спальный вагон. Хрустящие
занавесочки. Терпкий чай. Мельхиоровые подстаканники.
Зимой– школа. Аттестат, если поднатужиться, то и золотой можно отхватить.
Одноклассники! Леша Красавин, Витя Бесчастных. Эрнест Веселовский! Этот
особенно был хорош. Высокий, голубоглазый. Кожаный комиссарский плащ.
Издалека посмотришь – Щорс. Ближе подойдешь – штурмовик из дивизии
«Мертвая голова». Решительный такой, резкий…
В последнее школьное лето август уже кончался. Сидели Илья с
Эрнестом на берегу озера, что недалеко от их дома. Вечерело. Холодом тянуло
от речной воды.
– Костер, что ли, развести? – предложил Эрнест.
Вспыхнула трава, за ней схватились щепки, ветки и прочий сор, и вскоре уже
костер плясал и в танце своем освещал и озеро, и поле, и даже звезды на небе
потушил.
– Кури, Ильюха, – доставая «Столичные», предложил Эрнест.
– Кучеряво живешь, – восхитился Илья. От сигаретного дыма кругом пошла
голова. Ильюха ждал, что сейчас Эрнест расскажет какой-нибудь прикол. Он их
много знает. Тертый калач этот то ли Щорс, то ли Штирлиц.
– Слышь, Ильюха! Предложение у меня к тебе есть…, – но, не договорив, он
встал и пошел за видневшейся неподалеку корягой.
– А что за предложение? – вороша палкой костер, поинтересовался Илья.
– Да дать жару! – и Веселовский бросил корягу в огонь. Костер вспыхнул
вполнеба. Сумерки бросились в жидкие заросли камышей, и звезды слетели с
черной озерной воды.
– Знаешь такое выражение: «Хочешь жить – умей вертеться», – продолжил
Веселовский.
– Кажется, слышал, – ответил Илья и тоже подбросил несколько веток.
– А сам крутнуться хочешь? – поинтересовался Эрнест.
– Смотря как, – спокойно ответил Илья.
– Я объясню. Тебе деньги нужны?
Сердце у Ильи запрыгало. Он давно ждал этого разговора. Эрнест уже
несколько дней кружил вокруг да около. Тары-бары разводил: денег, мол, нет,
сигареты «Тракия» курим, пьем по 1– 62. Одним словом, играл Эрнест с Ильей,
как кот с мышью.
– Не знаю, – Илья решил поломаться.
– Слышь, Ильюха, ты прямо как девственница какая. Целка есть, а спроси для
чего, не скажет.
– Ты о деле будешь говорить или по женским вопросам консультировать? -
обиделся Илья.
– Буду и о деле, – заверил Эрнест и стал излагать суть. – Переплюйку знаешь?
(Так звали небольшую давно потерявшую свое настоящее имя речку). Так вот,
Ильюха, там в кустах в день получки настоящий Клондайк! «Синих», что
самородков на месторождении «Заполярное» Догоняешь?
– Ты охренел, Эрнест. Там же и ментов– что собак нерезанных, – возразил Илья.
– Это ж суд и нары.
– Так вздрючат! – привел весомые аргументы Илья.
– Не писай в компот, не делай пены. Если действовать четко и организованно-
не вздрючат, – спокойно произнес Эрнест. – У нас есть козыри:
раз – мы дети тех, кто «воевал»,
два – мы члены добровольной милицейской дружины.
В случае, если подстава – знаешь, менты изредка работают под пьяных – мы
попросту хотели доставить гражданина в ближайший милицейский пункт. Типа
санитары улиц.
– Но «синих», на минуточку, их же надо бить! Кто ж тебе свои «бабули» так
запросто отдаст? – упирался Илья.
– Надо будет, и побьем, – заверил Эрнест. – Не без этого, но в целом будем
работать. Без шуму и пыли! Мы ж не ковры идем выбивать. Мы с людьми
работать будем. А тут как! Удостоверение охраны дружинника засвети – они
тебе все сами выложат. И последнее, и самое главное. Приход и расход!? Расход
– дело наше! А вот наш приход возбуждает чужое любопытство. И здесь я
предусмотрел. По нашим паспортам устраиваем на пивзавод пару бомжей -
случайная работа. В случае чего мы в свободное время на заводе
подрабатываем. Для понта надо будет там пару раз крутнуться, а в целом будем
предаваться удовольствиям. Согласен?
– Ну, ты и жучило! – воскликнул Илья. – Это же гоп-стоп!
– Ну-ты гнуты. Прямо как из кино «Коммунист». Если у тебя есть
предложения, готов выслушать, а стойки гимнастические физкультурнику
показывай. Нет предложений? Тогда отвечай конкретно. Согласен или нет.
– Можно попробовать, – согласился Илья.
Друзья встали и темной петляющей дорогой пошли к дому. В небе мелькнул
золотистый хвост кометы.
– Загадай желание, Ильюха, – воскликнул Эрнест.
Заканчивалось последнее школьное лето.
Дорога к Переплюйке начиналась у Петропавловского собора.
– Ну, тронули, – сказал Эрнест.
Мощеной дорогой пошли к речке. В спину молча смотрели темные церковные
кресты. Впереди, освещая дорогу, качался фонарь.
Был вечер дня аванса.
У реки повернули направо, и метров через 50 фонарик выхватил из темноты
скрюченный человеческий контур.
– Так, спим? Отдыхаем? А ну-ка предъявим документы, – начальственным
тоном произнес Эрнест. В ответ послышалось:
– Я, бля, литейщиком «быу», а ён, сука, парообходчиком на регенераторном
«работау». Я ему «кажу» у меня ранения. Тут одно и тут два.
– Где тут, – и Эрнест ловко скользнул в боковой карман литейщика.
– Куды, гад, – забормотал пьяный.
– Дружина, – Эрнест сунул под нос пьяному удостоверение. Лежи тихо, мы
только документы проверим. А будешь выступать, сейчас карету вызовем. И
тютю премиальные. Врубился, синий?
– Понял. Хлопцы, все понял, лежу тихо.
– Ну и молодец, – Эрнест вновь вложил ему бумажник в карман.
– 60 колов! Нехило для первого раза, – посчитав деньги, объявил Эрнест. -
Держи свою долю.
На карманное дно хлопчатобумажных брюк легли мятые рубли.
Взбодрившаяся было в жилах кровь успокоилась и потекла спокойным,
привычным потоком. Сердце монотонно, как камертон на домашнем рояле,
отсчитывало положенные ему 60 ударов в минуту.
«Что учиться, что грабить– никакой разницы. Рутина!» – подумал Илья,
возвратившись домой.
Прошло два месяца. Илья купил пинкфлойдовскую пластинку «The Dark Side
of The Moon». Пил «Советское Шампанское». Курил «Столичные». Была и
склизкая, пахнущая духами «Шехерезада» любовь.
В ноябре зарядили нудные, моросящие осенние дожди. Дороги размыло.
Вчерашние кусты, служившие убежищем синюгам, облетели и стали
напоминать розги для битья. В мокрых и простреливаемых кустах пить стало
небезопасно. Работать сложнее.
Друзья сместили центр главного удара на заброшенные здания и площадки
долгостроя.
Вторую неделю не везло. Просто фатально не катило. И в тот день облом. С
горя выдули полбанки «Вермута» и неизвестным пустырем отправились домой.
Под ногами хрустела строительная щебенка. Битые кирпичи, доски,
металлические прутья и швеллера затрудняли дорогу. От лежавшего
неподалеку завода тянуло запахом уксусной эссенции.
Впереди показался человеческий силуэт.
– Повязки, – быстро приказал Эрнест. Силуэт приближался. Пальто. Берет.
Портфель? Нет, кажется, ватман. Не ватман, скрипичный футляр в руках
молодой девушки. Лет 17 – 20.
– Сыграем в четыре руки, – игриво предложил Эрнест.
– Ты что офигел, на что она тебе? – попытался удержать его Илья.
– Отвали! – и Эрнест грубо оттолкнул приятеля. – Ну, так сыграем? У меня
пальцы что надо. Особенно двадцать первый. Ты что больше любишь, менуэт
Ротордамского, или «На сопках зажмурился»?
– Ребята! Да вы что? Дайте пройти! На пом…
Но крик её затих в мощных объятиях спортивного не то Щорса, не то
Штирлица – Эрнеста Веселовского.
Футляр, загремев внутренностями, упал на строительный мусор.
Споткнувшись о торчащий из земли швеллер, на него рухнул Эрнест.
Безысходно взвизгнули струны. Крепкие руки выпустили девушку. Провидение
давало ей шанс. Встань, беги. Сто лет ты нам нужна. Мы ж пошутили. Ну,
согласны – нехорошо, плоско, тупо пошутили. Настроение хреновое, сама
пойми! Но скрипачка не побежала, оглашая воплями окрестности, а сомкнула
музыкальные пальцы на горле у Эрнеста. И через мгновение уже было
непонятно – кто жертва, кто палач.
– Пусти, сучка, – хрипел Эрнест. – Отпусти, дура, я ж пошутил.
Но от страха музыкантша, как видно, потеряла свой музыкальный слух.
Тяжело и порывисто дышала, прорастая пальцами в чужое горло.
– Или – я! Или-я! Или-я! – как заевшая пластинка звал Эрнест. А Илья как будто
прирос к схваченной первым морозом земле. Не в силах двинуть и мизинцем.
Он словно оцепенел, застыл, превратился в вечный долгострой. Кровь замерла,
сердце не билось. В мозгах звенел печатный станок из пинкфлойдовской
композиции «Money»
– Или – я, помоги, – уже не кричал, а шипел Эрнест.
Илья вдруг отчетливо понял, если он сию же минуту не поможет приятелю, то
это крик может стать последним в его жизни. Он быстро нагнулся, подхватил с
земли кусок металлической трубы…
Глухой звук, как будто упавшей с дерева «антоновки».
Эрнест отбросил мешком лежавшее на нем тело. Встал. Отряхнулся.
– Вот дура, – отдышавшись, сказал он, – чуть в ящик меня «не сыграла»
– Ты что, с коня упал? На кой она тебе была нужна. У нее, что– сегодня аванс? -
дрожащим голосом спросил Илья.
– Да хрен его знает, – растерянно ответил Эрнест. – Уксусом воняет, а его
терпеть не могу. В детстве отравился, чуть откачали. С той поры, как учую этот
запах – сатанею. Пошли, – приказал он и двинулся к остановке.
– Куда пошли? А с этой что? – Илья указал на неподвижно лежащее тело. – Надо
же что– то делать.
– Замажь рот плотным стулом, и быстро за мной. Понял?
Илья, спотыкаясь о битый кирпич, щебенку и металлические уголки,
поспешил прочь от этого места. Где через два года из щебенки и уголков
поднимется новый корпус химического комбината.
Скрипачка, как назвал её Илья, пришла в себя лишь на третий день.
– Вы знаете, кто на вас напал? – быстро спросил её дежурившей у постели
следователь.
– Или я. Или я, – быстро, сбивчиво заговорила девушка.
На все последующие вопросы она отвечала только этим не совсем понятным
«Или я, Или я».
– Это она пророка Илью зовет, – заверила следователя проходившая по
коридору бабка.
Рецидивиста Илию Смака взяли в тот же день. Вскоре было открыто и
успешно завершено дело «о серийном убийце– насильнике». Громкое было
дело! О нем прострочили все центральные газеты! Называлось: не то
Воропаевское, не то Солочаевское.
Отец Илюши на этом деле поимел медаль, Звезду и место в республиканском
МВД. Фамилия перебралась в столицу.
Что стало с девушкой, беспрерывно звавшей пророка Илью, – неизвестно.
– Или я. Или я, – больная скрылась за поворотом. Голос стал затихать и вскоре
вновь зазвучал как птичий крик.
– Наберите воздуха и медленно считайте до десяти, – советовал Илья
Владимирович чрезмерно взволнованным сотрудникам и пациентам. Пришло
время испытать это средство на себе, милейший Илья Владимирович. И
главврач принялся за счет. Один… пять… семнадцать… В голове зазвучал
печатный станок из пинкфлойдовской «Money». Если это она, то ты, Илюша,
попал по самые «некуды». «Надо пойти справочки навести», – решил Илья
Владимирович и стремительно двинулся в приемный покой.
– Простите, не имею чести знать, – обратился к ярко раскрашенной и
обвешанной, как рождественская елка, бусами регистраторше.
Женщина представилась.
– Несколько минут тому назад я встретил больную, выкрикивающую «Или я
Или я.» Кто это такая вы мне не подскажете?
– Так это ж Ритка – дурочка! Или я, Или я. Все зовет, кого-то. Сколько лет
работаю, а как услышу её голос, хоть беги – сообщила регистраторша.
– А не могли бы вы мне сказать, кто у этой, как вы выразились (Илья
Владимирович почесал висок) лечащий врач?
– Легенько! Доктор Молибога.
– Свяжитесь с ним и скажите, что я его жду с историей болезни у себя в