Черная суббота
Субботний февральский день клонился к вечеру. Чудный был день:
теплый и солнечный. Оживленно чирикали воробьи. «Шаг один от февраля до
марта» – сообщал неоспоримую истину уличный репродуктор, южный ветер
разносил её по городу. После обеда погода изменилась. Подул норд-вест, небо
заволокло тучами, стихли птицы, отключили репродуктор, и лужи покрылись
колкой ледяной синевой. К ночи обещала грянуть метель.
– Нам морозы ерунда и метели не беда. Была б в кармане капуста (ударение на
последнем “а”), – напевал фарцовщик Фима Пиранер, съезжая по ледяной горке
на аллее сквера имени героев Челюскинцев.
– Ты что, старый, совсем озверел? Хочешь чтоб я по твоей милости всю
оставшуюся жизнь на бездетный налог работал!!?? – возмутился поджидавший
Фиму молодой человек.
– Не понял?
– Чего ты не понял! Ты на часы посмотри. Полчаса лишних тебя дожидаюсь.
Так до простатита и до бездетности недалеко!
– Я думаю– это не страшно, – успокоил его Фима. – Земля, мон шер,
катастрофически перенаселена!
– Земля может и перенаселена, зато лекарства дорогие, – возразил человек.
– Это мы поможем. Так и быть по пяточку с пласта на цитрамончик сбросим, -
великодушно пообещал Ефим Пиранер.
– А по чирику? – заторговался молодой человек.
– Я же сказал на лекарства, а не на похороны!
Покупатель слегка стушевался, и, глянув на Фимин полиэтиленовый мешок
«Montana», спросил:
– Диски притаранил?
– А как же!
– Засвети.
– Легко!
И Фима ловко извлек из “Мontana” две пластинки, с глянцевых обложек
которых на мир глянули оскаленные черепа, скрещенные берцовые кости и
истекающая кровью надпись – «Blaсk Sabbath». Холод и скудное освещение
придавали дискам дополнительную эффектность и нужную ценовую
стоимость. Покупатель был испуган, повержен, смят и, позабыв о лекарствах и
обещанной скидке, не торгуясь, полез за деньгами.
Жизнь вот-вот должна была подарить Фиме маленький праздник. Он уже видел
себя в теплом, уютном и красивом ресторанном зале. Уже тонкие чувственные
ноздри его осязали в морозном воздухе запах салата ассорти, говяжьей
отбивной и картофеля фри, как вдруг музыкальные Фимины уши
зафиксировали в морозной тишине скрип чьих-то башмаков. Ефим
прислушался и обомлел. Так уверено и нахально могли скрипеть только
подошвы оперативников.
– Спекулируем? – обратился кто-то к Фиминой спине.
Пиранер обернулся и увидел «никакого» человека. Нет, человек был, но
описать его было невозможно. Не белесый, не чернявый, не маленький, не
большой. Ни эмоций, ни чувств, ни шрама, ни ссадины на отсутствующем
лице. Глаза тусклые. Пальто бесцветное. Шапка на голове из неведомого меха.
Самый опасный тип конторщика! От такого не отговоришься, не откупишься. «
И где это только кантора таких находит! – подумал Фима.”А может он не
конторщик?” – мелькнула спасительная мысль. “Сегодня же суббота!»
– Байкал, Байкал, я– Таймыр, как меня слышите? Прием, – развеяла Фимины
надежды трещавшая в кармане пальто «никакого» рация.
– А вы, собственно, кто? – поинтересовался Фима.
– Считай, что никто, – беззвучным голосом произнес «никакой» и грозно
нахмурил то, что у нормальных людей называется бровями.
– Так не бывает.
– Бывает. Сумку покажи, – и он потянулся к полиэтиленовому пакету.
Такой многообещающий лимоново – коньячный, антрекотово – танцевальный
вечер грозил обернуться протоколами, допросами и кто знает, может и
тюремными нарами. Последнее обстоятельство пугало более всего.
«По-моему, то, что, я сейчас сделаю, произведет на опера неизгладимое
впечатление. Подумаешь, годом меньше, годом больше!» И Фима сильно пнул
конторщика носком «саламандровского» ботинка под пах и со скоростью
пущенного Фаиной Мельник ядра полетел, кружа и петляя по заснеженным
улицам многомиллионного города. «Щучкой» брал он заборы. Накатом -
лестничные марши. Шаг был твердым. Толчок мощным. Ветер гудел в ушах, а
клаксоны авто причудливо волновали спинномозговую жидкость…
Силы покинули Фиму. Ноги сделались ватными. Толчок вялым. В ушах
звенело. В груди першило.
– Финиш, – определил Фима и рухнул под фундамент одиноко стоящего здания.
– Сушите сухари и не сучите пятками, гражданин Пиранер! Ваше будущее
представляется нам таким же безрадостным и шершавым, как стены этого
строения! – ехидничал Фимин внутренний голос.
– Ну, это мы еще будем посмотреть! – возразил Фима и, поднявшись на ноги,
принялся соображать, куда его занесло…
«Финиш» представлял собой небольшой окруженный строительством квадрат.
Серое казенное здание (не то райисполком, не коммунальная контора) и старые
тополя у его стен, несомненно, доживали последние дни. «А что здесь есть
такое?» – подумал Фима, увидев входящих в строения людей. Он поднял глаза
на надпись, висевшую над входом.
– «Да это же cинагога! Глухая окраина! Это ж сколько я отмахал! На книгу
Гиннеса, не меньше! А народ чего тут струится, до пасхи вроде еще далеко? Ба!
Да сегодня же суббота! Шабес! То-то я думаю, отчего непруха катит! Как там
сказано в Книге Книг: шесть дней делай дела, а в седьмой день – суббота покоя, священное собрание! Может зайти помолиться, попросить Бога отвести беду?
Сказать что я… Нет там, наверное, контора пасется, заметут раньше, чем рот
успеешь открыть. Я лучше тут попрошу. Господи, прости и помилуй мя
грешного, – быстро зашептал Фима, – не по злому умыслу, не корысти для
торговал я в субботу. Видят небеса: исключительно от человеколюбия. Ефим
задрал голову к темному небу:
– Попросил человек – «Фима, достань!» Я достал. Попросил принести в
субботу– я принес. Фима же добрый! Фима никому не откажет!
Фима, не могли бы вы достать для меня джинсовый костюм? И что я ему
должен ответить? Нет, и пусть человек век ходит в одежде от фабрики
«Червонный коммунар»? Фима не отказывает, потому что Фима знает, как
сидит на человеке лапсердак от этого «Коммунара». Фима идет и делает
человеку нормальные брюки. Фима, могу я надеяться на французскую
косметику? Ну разве может Фима отнять у человека надежду! Фиме жалко, что
она должна портить свои голубенькие глазки химическим карандашом фабрики
«Сакко и Ванцетти».
Долго стоял Пиранер под стенами синагоги и, безбожно путая Шма Исраэль с
«Богородице Дева радуйся», вымаливал у далекого, спрятанного тяжелым
занавесом ночных облаков, благого, всепрощающего, и всесильного, как обком
партии, Бога прощения.
Подул ветер, и Пиранер почувствовал, как сквозь промокшую джинсовую
рубашку омерзительно покалывает кожу забравшаяся сквозь складки
импортной куртки зимняя стужа…
Есть в одном многотысячном жарком ближневосточном городе, в слиянии
его первостепенных проспектов громозвучная, многоязыковая, похожая на
вечно штормящее море, площадь. По середине носятся, дымя и клаксоня,
грузовики, автобусы, ваны, такси, частники и велосипедисты, а по берегам
живописно раскинулись: лотки, палатки, рестораны, огромные магазины и
массажные кабинеты. Штия кара бэ шекель! Ахмар яра ян! Безоль, безоль, -
манит и кличет вас к себе экзотический восточный берег. Sale 50 %!!!!
Колоссальные скидки для олим!!!! Беленкин это здесь! – пестрит плакатами и
транспарантами сдержанный западный. От площади во все стороны
разбегаются многочисленные узенькие тесные восточные улочки-лабиринты.
Они тоже усеяны магазинами, оздоровительными салонами, закусочными,
лотками и киосками, но шума на них меньше, и цены значительно ниже.
На одной из таких улочек, вытекающей из северной оконечности площади, есть
небольшой магазинчик грамзаписи. Торговая площадь у него небольшая, но
зато выбор товара колоссальный, между нами говоря, в нем есть даже один
запрещенный в городе композитор. Efim's musical collection гласит надпись над
стеклянной с китайскими бубенцами дверью. Шесть дней недели магазин
работает весьма бойко и, кажется, приносит его владельцу неплохой доход.
«Барух ха Шем!» – как говорят в том городе. Продавцы вежливы, а
гостеприимный хозяин всегда предложит чашечку духмяного кофе, но в
пятницу после полудня, все меняется, и Ефим Пиранер начинает обходительно
выпроваживать покупателей.
– Фима, скажите, правда, что у вас есть этот… – и покупатель негромко шепчет
фамилию запрещенного композитора.
– Правда, – отвечает Пиранер.
– Могу я им располагать? – интересуется покупщик.
– Можете, но только приходите послезавтра. А сейчас миль пардон, я закрываю.
Шабес!
А вы что ж, делаете Шабес? – удивленно вскидывает бровь покупатель.
Фима усмехается и, достав с полки диск английской группы «Blak Sabbath»,
начинает рассказывать произошедшую с ним зимним субботним днем много
лет тому назад историю.
Что-то случилось…
Темно-красная портьера школьной сцены слегка раздвинулась, и в
образовавшуюся щель проклюнулись огромные бинокулярные очки ведущего
школьного вечера – Яши Ампулы. Обведя рассеянным взглядом битком
набитый зал, Яша тревожно выпалил: «Что-то случилось?!» Настроившаяся
кайфануть публика настороженно притихла. От Яши можно было ожидать
всякого.
– Где случилось? – испуганно вздернув бровь, спросил директор.
– С кем случилось? – поддержали его учителя.
Перепуганный собственным заявлением, конферансье дресливым голоском
произнес: «Спокойно, ребята, и вы, товарищи взрослые, тоже спокойно, не надо
паниковать и пятиться к пожарному выходу. Поскольку ничего особенного,
нигде и ни с кем не приключилось. «Что-то случилось…», – называется
песня, которую для вас исполнит наш школьный вокально-инструментальный
ансамбль «Романтики».
Портьера разъехалась… Руководитель школьного ансамбля клавишник Боря
Светушкин, пальцами отбил счет, и на зал рухнули хиты из репертуара
супермодного в ту пору певца В. Ободзинского «Что-то случилось», «В моем
столе», «Восточная песня»…
Сколько лет прошло, а Боря и по сей день живо помнит тот далекий вечер.
Разве такое можно забыть! Новенькая, только накануне концерта распечатанная
ионика «Юность». Сотни вперившихся в тебя глаз…
Концерт окончился. Противно проскрипев несмазанным шарниром, пыльный
занавес спрятал ВИА «Романтики» от заведенного шлягерами школьного
молодняка, долго еще сотрясавшего школьный паркет тяжестью венских
каблуков и супортированных шпилек. Пригрозив кое-кому снижением
аттестационного балла, а некоторых и попросту вышвырнув из зала, директор
щелкнул выключателем. Притихший зал погрузился в густые сумерки
весеннего вечера. Облегченно вздохнул паркет, устало раззявив рты,
присмирели деревянные кресла, и мутный глаз взошедшей луны осветил
вздернутую бородку гипсового бюста, пустыми глазами глядящего на
вышедших из подполья мышей. Время от времени ветер еще приносил в зал
обрывки разговоров и взрывов смеха рассасывающейся в лабиринтах
прилегающих к школе улиц публики. Но вскоре стихли и они…
Тяжелые, похожие на жуков дождевые капли лениво скользили по оконной
глади институтской аудитории, и, срываемые холодным северным ветром,
летели умирать в темный колодец институтского двора. В тот дождливый день
бывший клавишник Боря Свет, а ныне старший преподаватель кафедры
истории КПСС Борис Григорьевич Светушкин принимал экзамен у группы
заочников. От окна тянуло сыростью, от ответов студентов – скукой. Спасаясь
от свалившегося на него дискомфорта, старший преподаватель с тоской
смотрел на безлюдную улицу, вспоминая тот далекий вечер из своей юности…
«Какое паршивое лето выдалось в этом году», – подвел итог своим
воспоминаниям Борис Григорьевич и переместил взгляд на подошедшую к
преподавательскому столу студентку. Экзамен проходил на факультете
начальных классов, так что подавляющее большинство составляли девушки.
Это обстоятельство слегка компенсировало унылую картину за окном.
Б. Г. Светушкин не любил холодный дождь летом, зато хорошеньких женщин
любил в любое время года. Ни карты, ни выпивка, ни общество бородато-
высоколобых мудрецов не впрыскивали в Бориса Григорьевича столько
адреналина, сколько самая на первый взгляд пустяшная и мимолетная
интрижка. А романов же, интрижек и всяких там авантюрок в жизни у
закоренелого холостяка (30 с маленьким плюсом) Б.Г. Светушкинa было
предостаточно.
Подошедшую к столу девушку Борис Григорьевич видел впервые. В этом не
могло быть и доли сомнения. Поднаторелый за годы службы на ниве
просвещения преподавательский взгляд цепко фиксировал новизну форм и
грациозность женских линий. Будь то стажер, новичок или опытная студентка
заочница.
– Ну, допустим, я мог пройти и не заметить этих глаз, в которых тихо догорает
юношеская непосредственность. Положим, мог не обратить внимания и на эти
очерченные неброской помадкой тонкие губы, где давно и прочно обосновался
холодный женский расчет. Но пройти мимо такой восхитительной груди и не
сфотографировать её в своих извилинах! Нет, этого определенно не смог бы! -
приблизительно так размышлял Борис Григорьевич, скользя взглядом по
декольтированной кофточке студентки…
Боже, что это была за грудь! При одном воспоминания о ней сердце Бориса
Григорьевича и сегодня начинает колотиться, как хвост у обеспокоенной чем-то
кошки.
Плеснув из щербатого графина мутноватой воды, Светушкин выпил. Налил
студентке и, подвинув к ней стакан, с легкой игривостью спросил: «Ну-с, что
там у нас?». Намекая интимным «у нас» и предложенным стаканом воды на
некую особую расположенность к отвечающей.
– О снятии большевиками лозунга «Вся власть Советам!» – учуяв в голосе
преподавателя интимные нотки, проворковала студентка.
– Ну, что же, очень интересный вопрос, – сказал Борис Григорьевич, и, стараясь
быть равнодушным, добавил, – для вас, я думаю, он будет нетрудным.
– Вы полагаете?
– Уверен, – Борис Григорьевич заглянул в зачетку и, улыбаясь, добавил– Инга
Ромуальдовна.
– Тогда я с вашего позволения начну? – спросила студентка и смело закинув
нога за ногу, оголила розовый язычок чулочной застежки. Борис Григорьевич
почувствовал, как ускоренно заработали его сердечные клапаны… Светушкин
знал цену этому ускорению. Любил и всегда его искал. Он почти не дышал, и,
забыв о своем преподавательском долге – следить за ответом, голодным удавом
вперился в маленькую деталь женского туалета.
Инга начала издалека. Так обычно начинают знающие свою реальную цену
старшекурсницы либо студенты – заочники, присланные из сферы
правоохранительных органов. Ответ носил отвлеченный характер, изобилуя не
цифрами и лозунгами эйфорического 1917 года, а цитатами и выдержками из
последнего пленума ЦК КПСС. Отдыхая взглядом на призывно розовеющей
детальке женского туалета, Светушкин задумчиво улыбался. С аграрных
вопросов Нечерноземья студентка неожиданно метнулась к Смутному
Времени… На Лжедмитрии Борис Григорьевич встрепенулся и, как укушенная
оводом лошадь, затряс головой:
– Минуточку, минуточку, – с уязвленным профессионализмом перебил
отвечающую Светушкин.
– Инга, – и преподаватель снова заглянул в зачетку, – Ромуальдовна, – добавил он.
– Мне очень импонирует, то, что вы ищете истоки русского освободительного
движения в глубине веков, но нельзя ли чуточку поконкретнее.
– Что вы имеете в виду? – спросила Инга, и чуть подалась к преподавательскому
столу, представляя на обозрение Бориса Григорьевича нежно-воздушную ткань
кружевного бюстгальтера. Это было выше всяких сил. Светушкину показалось,
что он теряет сознание.
Борис Григорьевич отвел взгляд и, уставившись на огромную дождевую каплю,
ползущую по стеклу, сказал.
– Конкретней – это значит конкретней. О снятии большевиками лозунга
«Вся Власть Советам», кажется, так сформулирован вопрос в билете. О
надойности и поголовье крупного рогатого скота мы побеседуем с вами в
другой раз.
– Когда? – непринужденно бросила студентка. Вопрос был несколько вульгарно-
прямолинеен, и романтическая, тонкая душевная организация Бориса
Григорьевича запротестовала.
– Послушайте, уважаемая Инга Ромуальдовна, – чуть дрожащим голосом
заговорил старший преподаватель, – давайте договоримся, что вопросы здесь
буду задавать я. Итак, вы готовы отвечать на вопрос билета? Да или нет?
Студентка молчала. Светушкин протянул ей зачетку. Она уходила, приятно
шурша чулочным капроном. Оставшиеся студентки были не столь
выразительны и отвечали по существу. Вскоре Борис Григорьевич сложил
бумаги в элегантный кейс и, захлопнув за собой жидкую фанерную дверь
аудитории, спустился в вестибюль…
На дворе уже кончился дождь… Солнце многоцветно ломалось в асфальтных
лужах…
У массивной входной институтской двери Светушкина кто-то окликнул.
Борис Григорьевич оглянулся… Перед ним стояла давешняя студентка. Черный
по фигуре лайковый плащ и чуть небрежно повязанная в густых, цвета зрелой
пшеницы волосах, шелковая паутинка косынки делали ее похожей на
рекламную диву, с обложки лимитированного журнала «Америка».
Старший преподаватель Светушкин может быть впервые в жизни не знал, что
делать. Он смущенно теребил свой кейс, глупо пялясь не на призывно
глазеющую на него кожано-капроновую красавицу, а на сидевшую за фанерной
перегородкой в синем застиранном халате вахтершу.
– Борис Григорьевич, мне показалось, что вы были слишком предвзяты ко мне
сегодня! – вопросительно глядя в преподавательские глаза, смущенно
поинтересовалась Инга.
Светушкин оторвался от фланелевого вахтерского халата и посмотрел на
студентку. В её глазах искрилась маленькая жемчужная слеза, а ярко красные
коготки нервозно теребили кромки шелковой косынки. И столько очарования!
Столько искренности было в этом тихом взгляде, что Борис Григорьевич тотчас
же позабыл о вульгарности заданного накануне студенткой вопроса. «Когда?»
– Дурак ты, Боря! Каналья и свинья! Тебе это даже вахтерша скажет. Разве
такому нежному и воздушному существу нужны твои глупые, пыльные
лозунги! Её дело…! Да что говорить теперь, говорить! Ты это дело, Боренька,
опрометчиво проворонил! – скользя взглядом по эффектной собеседнице,
костерил себя Борис Григорьевич
– Нет, по-моему, я был объективен, – отозвался он. И чуть подумав, добавил, -
Впрочем, через два дня у меня экзамен в параллельной группе, так что милости
прошу.
– Погодите, Борис Григорьевич, – девушка слегка коснулась его плеча. – Зачем
же откладывать на послезавтра то, что мы можем сделать уже сейчас. Логично?
…
Вечер прошел в кафе гостиницы «Горизонт». Заходящее солнце лениво
купалось в бокалах с шампанским.
Затем была комната на двоих. И божественный вид на вечерний город. В углу
глуховато пела песни В. Ободзинского комнатная радиола… Борис
Григорьевич, дымя папиросой, смотрел на город. «Что-то случилось…» – пел В.
Ободзинский. «С ней и со мной… «– заявлял певец темному комнатному
зеркалу, в котором отражались бледные контуры преподавателя истории КПСС.
Певца перебивали визг шин и клаксоны машин. Шум большого вечно
движущегося мегаполиса долетал и сюда на 17 этаж гостиницы «Горизонт».
Борис Григорьевич добавил мощности, и в разошедшихся аккордах
незамысловатой и старой уже песни ему показалось, что не машины и люди
бегут за окном, а сам дом плывет им навстречу в вечерней синеве уходящего
дня. Черный, как антрацит, диск закончил свой бег, и игла виновато заскреблась
в его бороздках. Светушкин обернулся.
– Вы знаете, Инга, а ведь я когда-то играл эту песню в школьном ансамбле
«Романтики», – задумчиво сказал Борис Григорьевич, и, ностальгически
вздохнув, добавил, – на ионике «Юность. Инга саркастически улыбнулась,
блуждая массажной щеткой в пшеничном поле своих золотых волос. Старшему
преподавателю не понравилось игнорирование трогательных воспоминаний.
Он было хотел осечь этот неуместный для столь трепетных минут сарказм, но в
это самое время в дверь негромко, но требовательно постучали…
Шлепая босыми пятками по холодному паркету, Борис Григорьевич
остановился у дверной дерматиновой плиты.
– Кто там? – спросил он.
– Проверка паспортного режима, – развязно ответили с коридора. Борису
Григорьевичу показалось, что паркетный пол уходит из-под холодных
преподавательских ног. Облокотившись о дверной косяк, он негромко сказал.
– Вы, по-видимому, ошиблись номером?.
– Немедленно откройте, – рявкнули за дверью.
Светушкин обернулся и посмотрел на Ингу. Но та по-прежнему блуждала в
пшеничном поле своих волос.
– Кто это? – шепотом спросил он у неё. Инга неопределенно пожала
обнаженным плечом…
Борис Григорьевич щелкнул английским замком. На ярко освещенном пороге
стояло двое моложавых мужчин… Первое, что заметил напуганный старший
преподаватель – блестевшие квадратики значков мастеров спорта в лацканах их
бостоновых пиджаков.
– По-видимому, тренера. Ищут своих загулявших подопечных, – облегченно
подумал Светушкин, но, скользнув взглядом по их мускулистым рукавам и
обнаружив на них алые повязки, понял, что обрадовался он преждевременно.
– Предъявите ваши документы, гражданин, – требовательно попросили у
Светушкина, «крылатые мастера».
– А собственно, по какому праву? – попытался защищаться старший
преподаватель кафедры КПСС.
– Гражданин, я ведь вам русским языком говорю. Предъявите паспорт, -
повторил должно быть старший. При этом его безудержный голос звучал
жестко, и, казалoсь, был готов в любую минуту взорвать коридорную тишину.
Б.Г. Светушкин обреченно побрел к лежавшему на гостиничном кресле
пиджаку.
В нем он нашел несколько мятых рублей, да членскую книжку «Всесоюзного
общества знаний»
– Это все? – спросили пришедшие, повертев краснобокую книжицу в руках
– Все… – и Борис Григорьевич виновато развел руками.
– В таком случае вам придется пройти с нами.
– Никуда я не пойду! – решительно заявил старший преподаватель.
– Тогда вас отсюда выведут, – рявкнул старший. И в доказательство своих
намерений добавил, обращаясь к напарнику – Товарищ лейтенант, вызывайте
наряд.
Тот, кого назвали лейтенантом, исполнительски бойко сунул руку в боковой
карман.
– Товарищи, товарищи, – заискивающе залепетал Светушкин, – погодите, зачем
же так. Давайте как-то по-доброму. Мы же советские люди, а значит, сможем
договориться, – и Борис Григорьевич зачем-то снова полез в карман пиджака.
– Мы-то советские, а вот как ты, член «общества знаний», оказался в
ведомственной интуристовской гостинице? – переходя на «ты» спросили у
Светушкина, «мастера»
Борис Григорьевич с удовольствием ответил бы на этот вопрос, но попросту не
знал на него ответа.
– Инга, – бросился он к занятой своей прической девушке, – объясните им, как
мы сюда попали.
Студентка медленно подняла глаза на испуганного доцента Светушкина.
– Борис Григорьевич, как же я могу объяснить, – сказала она. – У меня ведь не
сдан зачет по вопросу о снятии большевиками лозунга «Вся Власть Советам!»
– Инга, ну при чем тут большевики, – раздраженно вскричал Борис
Григорьевич. – Дело касается моей репутации, а вы о каких-то лозунгах…
– Но, уважаемый товарищ Светушкин, – перебила его Инга, – в не меньшей
мере страдает и моя!
– Да, да, конечно, конечно, – виновато забормотал Борис Григорьевич.
Инга протянула синенькую книжицу смущенному преподавателю, а сама
вышла к пришедшим. Через несколько минут дверь закрылась. «Льет ли
теплый дождь…» – запел В. Ободзинский.
– Инга? это нехорошо, – мрачно сказал Борис Григорьевич, – я, пожалуй, пойду.
– Ну, куда ты пойдешь, Барсик? – томно сказала Инга. – Ведь ночь на дворе.
– Какой Барсик? Мы разве на «ты»? – удивленно спросил Борис Григорьевич.
– Давно, – сказала девушка. И, положив наконец грузную расческу, тихо
добавила, – Так давно, что ты даже не заметил, котик.
Вскоре Бориса Григорьевича зачем-то вызвали в маленькую комнатку
институтского отдела кадров, где с ним в течение часа беседовал (О
целесообразности сотрудничества старшего преподавателя Светушкина с
органами КГБ!) вальяжный, но довольно симпатичный человек. Борис
Григорьевич брыкался необъезженным жеребцом, бил кулаком, аки подковой,
по мощной поверхности дубового стола, качал права, говоря о гражданских
свободах, о Хельсинских договоренностях, но сидящий перед ним человек был
невозмутим и с детской чистотой в глазах смотрел на раскрасневшегося от
праведного гнева старшего преподавателя кафедры КПСС.
– Все? – спокойно спросил он, когда, Светушкин, исчерпав все мыслимые
аргументы в свою защиту, возмущенно замолчал.
– Все, – согласно кивнул Борис Григорьевич.
– Ну, раз все, – подвел итог неизвестный, – то я даю вам неделю на размышления.
– Нет! Нет! Нет и нет! Я русский интеллигент! Стукачом не был и никогда им
не стану! – пафосно вскричал бывший клавишник ВИА «Романтики».
– Воля ваша, – спокойно ответил симпатичный собеседник. – Только вы уж не
обессудьте любезный Борис Григорьевич, но вам, к сожалению, придется
расстаться с вашим рабочим местом. Согласитесь, с такими моральными
качествами вы попросту не в силах нести в студенческие массы вечное,
доброе… Ну и далее по тексту!
Шесть дней Борис Григорьевич молча негодовал, негромко покрикивая в
квартирном одиночестве о Хартии прав человека, а на седьмой день плюнул и,
отрекшись от всех своих доводов, написал – «Источник сообщает…»
Все годы, пока Инга училась в институте, Борис Григорьевич хлопотал за Ингу
перед преподавателями и писал «Источник сообщает…». Все эти сладко-
мучительные годы он говорил себе: «Все, это в последний раз» и снова
оказывался в гостиничном номере с видом на шумный бульвар. В дверь по-
прежнему часто барабанили, хотя Борис Григорьевич давно уже был на
«Ты» со стучащимися.
На шестом году, вскоре после получения диплома Инга как-то постепенно
стала исчезать из жизни Бориса Григорьевича…
Однако, последнюю ночь на Родине Б. Г. Светушкин провел с Ингой в их
уютной комнатке на семнадцатом этаже ведомственной гостиницы «Горизонт»
В ту ночь никто не стучал…
Прошло уже очень много лет, как Борис Григорьевич живет в другом
городе и даже совсем в другой стране. Он постарел и уже почти забыл о том,
кем он когда-то был. У него есть крыша над головой, сотня– другая в кармане…
А что еще надо человеку на пороге старости?
Но кто из нас знает, как и где настигает нас память? Прошлое поймало Бориса
Григорьевича в эмигрантской компании. Кто заказал эту старую песню «Что-то
случилось»? Кто захотел, чтобы отлаженная, спокойная жизнь бывшего
участника ВИА «Романтики» зашаталась, стремительное увлекая Бориса
Григорьевича в прошлое? На эти вопросы нет ответа, только с того вечера
Светушкин затосковал. Он даже толком и сам не знал, о чем тосковал. То ли по
ушедшим дням, что уже никогда не вернутся. То ли по той уютной комнате в
интуристовской гостинице с видом на ночной проспект. А может и вовсе по
ненавистным ему некогда словам – «Источник сообщает…» Светушкин долго
маялся, думая, что это пройдет… Не проходило… Тогда Борис Григорьевич
позвонил. К телефону подошла Инга.
– Инга, это я, – волнуясь, сказал бывший старший преподаватель.
– Котик, куда ты пропал? – отозвалась Инга. Это прозвучало так, как будто
Борис Григорьевич лишь на минуту выходил за сигаретами. Спустя несколько
дней Б.Г. Светушкин уже сидел в самолете: пил коньяк, пьянел, споря с соседом
о судьбах России…
Былое встретило Бориса Григорьевича новыми домами и незнакомыми лицами
мелькавших мимо него людей. Только деревья гостиничного сквера, да сама
гостиница не изменились. И по-прежнему стояли на том же месте. Он
остановился, провел чуть дрожащей от волнения рукой по шершавой стене и
открыл парадную дверь. После значительных перемен на городских улицах
казалось, что здесь в этом вестибюле время бросило свой якорь. Полированные
столики у окна. Подозрительная холодность в глазах администратора. Швейцар
с хмурым взглядом отставного майора Госбезопасности. Проститутки с
манерами валяльщиц местного прядильного комбината и сутенеры с желтыми
зрачками хронических печеночников. Одним словом, все, решительно все было
как прежде.
– Я бы хотел номер, – и, назвав цифры, Светушкин протянул паспорт. Заметив
меж голубоватых паспортных страниц зеленую окантовку 50-долларовой
купюры, администратор одобряюще кивнул головой. И тотчас, как из-под
земли, подле Бориса Григорьевича возник молодой человек: ей-богу, если бы не
ливрея и форменная кепка, его смело можно было принять за налетчика.
Натренированно подхватив чемодан, молодой, точно птица, взмыл с Борисом
Григорьевичем на искомый семнадцатый этаж…
Борис Григорьевич вошел в номер и понял, что время все же движется вперед.
Гостиничная комната здорово изменилась. Со стен исчез скучно-серый накат и
трехрожковая люстра. Из «ванной» – советский унитаз. В потолочных высотах
негромко жил джаз… До Светушкина наконец дошел непонятный ему смысл
слова «eвроремонт». Хотя к моменту появления Бориса Григорьевича
«eвроремонт» уже носил следы русского присутствия. «Козлы» – красовалось
оно на туалетном фарфоре. Светушкин разделся и позвонил в ресторан. Вскоре
в комнате возникло «Советское шампанское» и мятые конфеты «А ну-ка
отними».
– Родина! – грустно констатировал Светушкин и сунул официанту
пятидолларовую купюру. Официант горячо поблагодарил, но уходить не хотел:
терся у двери, рассказывая Борису Григорьевичу о последствиях приватизации
и «черного августа». Светушкин сунул еще пятерик…
Приодевшись в рентовый токсидо, Борис Григорьевич спустился в вестибюль.
На улице уже было темно. Шурша шинами, к гостиничному ресторану
подъезжали роскошные «Мерседесы» и строгие «Ягуары» Круша вечерний
ледок полиуретановыми каблуками, из них выходили норковые дамы и
твидовые мужчины. Уличные фонари вздрагивали и искрились в их
бриллиантовых украшениях. Ядовито-синяя «Лада» и вышедшая из неё дама в
потертом демисезонном пальто явно диссонировали на фоне этих
бриллиантовых бликов.
– Котик, – закричала дама. Борис Григорьевич обернулся. – Боже, что делает с
нами время! – подумал Светушкин, улавливая в окликнувшей его женщине
знакомые черты.
– Инга! – с фальшивой радостью в голосе воскликнул он. – Ты совсем не
изменилась, – и Светушкин протянул ей букетик подснежников. Они обнялись.
На Бориса Григорьевича пахнуло старостью.
– Барсик, – нежно шептала Инга, – узнаю своего Котика, нежного и
обходительного. Она долго терлась своей дряблой щекой о руку Бориса
Григорьевича, распространяя нестерпимый запах дешевых цветочных духов.
Потом они сидели в номере. Светушкин пил кислое шампанское и слушал
предпочитавшую «Столичную» Ингу. Бывшая студентка пьянела и вульгарно
развалять в велюровом кресле, рассказывала о своей жизни. Бывший старший
преподаватель прослушал лекцию о ваучерах и дефолте, экономическом обвале
и финансовом кризисе.
– Вот если бы ты мне так же бойко о снятии лозунга «Вся власть Советам» в
свое время рассказывала, – думал Борис Григорьевич, глядя на разошедшуюся в
политической полемике любовницу.
– Жизнь, Барсик, дали, а жить не дают! – сказала в заключение Инга. Борис
Григорьевич понимающе кивнул. Затянувшись сигаретным дымом