Гураны. Исчезающее племя

ГЛАВА 6. ИНТЕРЕСНОЕ КИНО

После нескольких месяцев обитания на квартире мы переехали в новый дом, предназначенный для специалистов, направленных на целину. Совсем другое дело! Это уже не угол в чужой избе, отгороженный ситцевой занавеской.

Дом стоял посреди пустыря, без забора и сеней, сразу с улицы входишь в помещение. Планировка простая, размерами примерно шесть метров на семь, организованная вокруг печки, сложенной почти посередине помещения. От входной двери до печки метра три. Справа и слева окна. С одной стороны между печкой и окном соорудили двухметровой ширины настил из досок, который отец называл нарами, мать полатями, а местные топчаном. Все правы. Назначение от этого не менялось. За печкой кровать родителей, отгороженная занавеской (куда без нее?), там же зыбка с родившейся осенью сестренкой.

Топчан сначала был моим, потом, по мере появления младших, я стал делить его с ними. Удобная вещь. Особенно пространство под ним, зимой там можно было возиться часами, никого не раздражая. Там же прятался от гнева взрослых, избегая наказания за проказы. На топчане спал. С одной стороны холодная наружная стена, зато с другой горячая печка. С вечера от нее отодвигался, к утру к ней прижимался. Справа от печки стол, две скамьи и две табуретки. Все как у людей.

Полку целинников прибыло. На постой к нам направили нового тракториста, Митю Пирожкова. Поставили ему кровать возле двери, завесив шторкой. Отец, уже признанный ударник труда, взял над ним опеку, тот не сводил с патрона глаз, очарованный его мастерством, повадками и брутальностью.

У отца был замечательный отзывчивый характер. Всегда готов для людей снять с себя последнюю рубаху, помочь в работе. Выполнял два плана на работе, в прошлом спортсмен, занимался боксом. Идеальный человек и кумир сельской молодежи. Пока трезвый.

Выпить же был готов с кем угодно, принципиально за свой счет. Поначалу это привлекало односельчан к новому поселенцу, потом стали остерегаться.

Ко времени появления Мити, отец уже поставил себя в коллективе и деревне. С ним старались не связываться, но деваться некуда – село, что подводная лодка.

Выпив, менялся поразительно. Общительность превращалась в диктаторскую назойливость, теперь он вполне мог на человеке последнюю рубаху порвать. Кто не хотел угощаться от его щедрот, рисковал на себе испытать боксерские навыки.

Загулы начинались с получки. Приходил домой развеселый, в приливе щедрости мог дать мне много денег. Мать потом их потихоньку забирала. Делал роскошные подарки. Однажды купил настоящие заводские лыжи. Я ими гордился до следующей получки. Сверстники катались на самодельных, вытесанных из клепок деревянных бочек.

Фаза эйфории проходила, дома становилось скучно, он шел в магазин, покупал водку, прихватывал всех, кто попался на глаза. Напивался с ними до фазы свирепости, бил их и шел домой с чувством исполненного долга. Зная его натуру, собутыльники стремились вовремя улизнуть. Иногда не удавалось никого побить. Деревня садилась в осаду, никто не отзывался, а потребность оставалась. Тогда плохо приходилось домашним. Сначала он громил посуду, уничтожал вещи. Лыжи изрубил топором, предварительно испытав их прочность на моей спине за то, что я дал на них кому-то покататься. Стал поднимать руку на мать, вечно беременную или с грудничком на руках. Я убегал, если это было днем или сидел, затаившись за печкой под нарами.

С появлением Мити стало спокойней. Теперь у отца был постоянный собутыльник и собеседник, вынужденный часами слушать пьяную галиматью. Рук при нем не распускал.

Их гусеничные трактора стояли прямо возле дома, забора не было и в помине. Там быстро образовался промасленный пятачок, на котором никогда не росла трава. Из окна я наблюдал как они утром, еще затемно, заводят на морозе технику. У отца был современный ДТ-54, а у Мити «НАТИ» времен коммуны. Зимой они возили на них сено и другие корма по стоянкам чабанов и гуртам крупного рогатого скота. В полной темноте перед окном разводили костер под металлической двухсотлитровой бочкой с маслом. Вода в это время грелась на печке в доме в двух молочных бидонах. Когда носили воду, в избу, то и дело, врывался с улицы морозный воздух, заставляющий зарываться под одеялом. Все обволакивало плотным потоком пара, сквозь который различались тени мужиков с ведрами снующих туда и обратно.

Однажды они прозевали и закрытая бочка, перегревшись, взлетела в воздух с оглушительным взрывом. Я видел, что вместе с бочкой в воздухе перевернулся квартирант и упал на разметанный взрывом костер. Окна в доме вылетели, чудом меня не порезав. Перепуганный отец подбежал к приседающему Митьке, стал его держать и уговаривать. Набросив на себя одежду, я выскочил на улицу. Со всех сторон бежали, разбуженные взрывом, люди. Митька истерически хохотал, никакие усилия отца не могли его остановить. Подбежал управляющий, врезал ему пару раз по лицу, тот замолчал, начал ощупывать себя, с ног до головы залитого горячим маслом.

– Первое средство при контузии человека в чувство приводить. На войне всегда так делали.

Митя обмяк, ноги перестали его держать, он опустился прямо на снег. Пришел кузнец, живущий недалеко, метрах в пятидесяти от нашего дома. Его разбудил взрыв и страшный удар в стену. Вырванное днище бочки долетев, врезалось в бревна дома сантиметров на двадцать, чуть не прорубив их насквозь. Окна завесили одеялами, пока достали стекло, дня три жили в темноте с забитыми войлоком проемами. Смеялись, говоря, что и в юрте пришлось пожить. Войлок был для нас беда и выручка. На полу, на постели под матрацами, на валенках, везде, где требуется изоляция и утепление. В доме воняло керосином. Электричества в селе еще не было, лампа горела круглые сутки.

На ферму привезли новое индийское кино. О нем уже все были наслышаны и с нетерпением ждали. Это известный фильм «Бродяга». В те времена выходной был один – воскресенье. Накануне дали получку. Ее отмечали второй день. До вечернего сеанса (а других не было) все взрослое население успело поднабраться «сучка» – водки из древесных опилок, которая больше походила на керосин или ацетон, потому что перегонялась из того же сырья, только дольше и степень очистки у нее выше. Побочным эффектом популярного из-за дешевизны напитка, помимо опьянения, было полное одурение. Немногочисленное население деревни к началу фильма сохранилось в зависимости от устойчивости организма. Многие выпали из обращения еще до обеда, кто-то в клуб пришел, но ничего не видел, мирно похрапывая на скамейке, некоторые покинули фильм, безвольно влекомые домочадцами, несмотря на захватывающие эпизоды,.

После фильма мы с матерью пошли домой, а отец с квартирантом остались в клубе догуливать.

Проснулся от громких голосов. За столом сидели в стельку пьяные мужики, раздетые до пояса. С вечера всегда хорошо протапливали печь, чтоб до утра изба не выстыла. Перед ними стояли бутылки, прямо на столе большой кусок мороженой квашеной капусты и сало. В руке отца небольшой кухонный нож, которым он ковырял мерзлую закуску. Мать позвала меня к себе за занавеску. Обычно миролюбивый с Митей, сейчас отец говорил угрожающим тоном. Называл себя Раджой, а Митю Джаггой. Видимо по сценарию Радж уже враждовал с Джаггой. Только он, почему-то говорил «Раджа». Я проваливался в сон, при громких криках просыпался. Мать попробовала урезонить «индусов», но получила в ответ такой рык, что сразу замолчала, к этому времени отец уже не раз срывал зло на семье.

В очередной раз проснулся, под крики Раджа, Джагги и матери. Мать прижала меня к себе, занавеска сорвана. Квартирант лежал на полу, отец, окончательно вошедший в роль Раджа, схватил нож и несколько раз полоснул им по животу Мити – Джагги. Стол и пол были в крови, Митя вскочил, согнувшись, зажимая руками раны, бросился на улицу. Сквозь пальцы капала кровь. Я, в истерике, повис на матери. Она укрыла меня одеялом, уговаривая.

Раджа с ножом в руке побежал за Джагги. Потом, ругаясь, вернулся, налил стакан водки и выпил. Лег на стол головой, лбом задел горячую лампу, смахнул ее со стола. В темноте звякнуло стекло, запахло керосином. Все тише повторяя, что он Раджа, так и заснул. Я, дрожа всем телом, прижимался к матери. Она успокаивала, говорила, чтоб не боялся, большой уже, через год в школу идти. Пригревшись, заснул.

На следующее утро проснулся, когда отец уже уехал на работу. Мать мыла пол, наводила порядок в доме. Мне сказала, чтоб никому не рассказывал, что произошло. Если будут спрашивать, говорить, что спал и ничего не видел. А то папку посадят, как потом жить будем.

Никто и не спрашивал. Митя, приползший к соседям с кишками в руках, сказал, что это он сам по неосторожности порезался. Всем пришлось поверить. Они остались с отцом друзьями. Только Митя переехал жить в другое место.

А индийский фильм всем очень понравился и его еще долго вспоминали. Я – всю жизнь, благодаря продолжению.

ГЛАВА 7. КОНЕЦ СВЕТА

Деревня была безымянной, в совхозе значилась как третье отделение, а в быту называлась «третья ферма». Начальство, сколько помню, в ней не задерживалось. Когда мы приехали сюда осваивать целину, управляющим был малограмотный, самодур Иннокентий Гурбатов, впоследствии закончивший карьеру на своем месте, отличным чабаном. Потом его сменил Вениамин Богданов, наверное, один из самых удачных. Затем прошла череда людей случайных из чабанов, скотников, трактористов.

Дольше всех задержался Богданов, на период его работы и выпало время развития деревни и отделения. После этого уже началась деградация до полного исчезновения. Осталась деревушка только в памяти людей в ней родившихся и выросших.

Светлая полоса в ее жизни выпала на период правления Хрущева. Степи Забайкалья оживились в соответствии с постановлением Пленума ЦК « О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель».

Возникали новые совхозы, расширялись старые, появлялись поселки, в которых селились целинники, техника вытесняла лошадиную тягу.

Коснулись изменения и нашей 3-й фермы совхоза «Бутунтаевский», входящего в Быркинский район (с 1962 Приаргунский).

Вроде бы ничего особенного, всего лишь протянули линию электропередачи, но желтые только что ошкуренные сосновые столбы и блестящие провода на белых фарфоровых чашечках изоляторов совершенно меняли облик улиц, придавая им солидность и презентабельность.

Дети позабыли на время привычные развлечения, воробьи, голуби и суслики получили передышку от истребительных набегов. Поголовно вовлеченные в процесс, они не отходили ни на шаг от строителей, постигая премудрости электромонтажных работ. Таскали теодолит и прочие геодезические приборы, держали разметочные рейки. Речь обогащалась терминологией специалистов. Траверсы, пасынки, анкеры употреблялись в разговорах по делу и без дела. Технологию и последовательность работ изучили досконально. В деревне дети не страдают равнодушием, они приучены осваивать любое ремесло, которое им доводится увидеть. После строительства линии каждому можно было присваивать профессиональный разряд.

Вначале готовились ямы, потом завозились столбы, укладывались возле каждой ямы. Затем на них накручивались изоляторы, после чего уже начинался монтаж.

В крупных центрах при установке опор использовались механизмы, в том числе для бурения и монтажа, у нас же все делалось вручную. Для того, чтобы установить столб выкапывалась прямоугольная яма размером метр на два, иначе требуемой глубины в полтора метра получить невозможно. Пока дошло дело до столбов, в эти могилы, особенно в темноте то и дело попадали животные, вынужденные ждать помощи до утра. Не повезло нескольким выпивохам. Первый случай запомнился односельчанам надолго.

Часа в три ночи посреди деревни раздался истошный вопль:

– Ой, спасите, помогите! Люди добрые, не дайте погибнуть! Да что же это делается, уже на людей ловушки ставят, фашисты проклятые!

Голос принадлежал Павлу Галанскому, который еще с вечера потешал народ пьяными выходками, потом угомонился. Он был назначен бригадиром на отгон овец в Борзю на мясокомбинат. Днем из конторы совхоза приезжало начальство для отработки маршрута и инструктажа отгонщикам. Большая часть совещания была уделена изучению маршрута и технике безопасности. После их отъезда, по обычаю, был устроен банкет. Паша так и остался в клубе, отягощенный свалившейся на него ответственностью. Это произошло, когда под опору копали первую яму. По закону подлости она оказалась на привычной для новоявленного бригадира тропинке. Проснувшись еще под впечатлением от инструктажа, самым обычным в таких случаях способом, т. е. на четвереньках, отправился домой. В кромешной тьме он в эту яму и сверзился. Инструкция гласила первым делом привлекать на помощь. Обладая тренированным в необъятной степи зычным голосом, усиленным ужасом, он возопил так, что возбудил всех собак не только в деревне, но и на ближайших чабанских стоянках.

Прибежавший на призыв дежурный скотник увидел Пашу простершего к небесам длинные руки и непрерывно изрыгающего проклятия, перемежая их с призывами не оставить в беде. После окрика тот, наконец, замолчал.

– Что ты орешь?

– Да ты не видишь, провалился я, выбраться не могу!

– Тебе что, другой дороги не было?

– Я свой маршрут знаю!

Приглядевшись, конюх увидел, что страдалец стоит на коленях.

– Да ты встань с колен!

Долговязый Паша встал, яма оказалась ему ниже пояса.

– Сказано в Писании: «Весь мир будет опутан паутиной, полетят по небу железные птицы и печать антихристову поставят на каждого». И наступит конец света!

С этой фразы начинался день деда Андрея, а заодно и всей деревни, как только приступили к строительству линии. Он, разбитый параличом, умирал за занавеской на печи больше года. От духоты и смрада окна в избе всегда были открыты и под густой неумолкающий бас старика жила вся деревня. Ненадолго замолкая на время короткого сна или приема пищи, он начинал свои предсказания, состоящие из мешанины библейских, и не только, текстов, с громкого возгласа очередного пророчества, протестуя против последнего наступления «антихриста». Увещевания родственников только распаляли его и вызывали еще более бурную реакцию. Категорически запретив, в свое время, проводить в дом радио, сейчас он не разрешил ставить возле дома столб.

Мы деда не боялись. Еще недавно все состояли в его личной свите при обходе деревни, что было обязательным ежедневным ритуалом, когда он еще ходил. Ростом выше всех в деревне, бородатый, широкоплечий и костистый, он был совершенно глухой. Фамилия его Кузнецов, сам был кузнецом, сын его, отец моих сверстниц, Лиды и Люды, кузнец. Старший внук Юрка работал с отцом в кузнице. Все высокие, дородные, сильные. Юрка, дурачась при ковке лошадей, справлялся с ними без станка.

Когда оглох дед, мы не знали, никто этого не помнил, старожилы говорят, что он такой с незапамятных времен. Сверстников давно не было. Даже самые старенькие бабушки называли его дядей Андреем. Он никогда не разлучался со скрипкой. Мелодии мало отличались от тележного скрипа. Мы другого не слышали, поэтому всегда его игрой восхищались. А чего еще можно ожидать от инструмента с таким названием?

Больше всех его смерти ждали внучки, которым сказали, что тогда и к ним проведут электричество и радио.

Работы велись целый год, только к следующей весне протянули линию, завели в дома, поставили пробки, провели на деревянных катушках провода с текстильной изоляцией поверх резиновой, повесили патроны с лампочками. Построили дизельную электростанцию, назначили тракториста Григория Каргина дизелистом.

Всем не терпелось. Для нас преимущества жизни с электричеством были очевидны. Отпадет необходимость крутить рукоятку генератора, когда идет кинофильм, который привозили раз в неделю. Это было нашей обязанностью. Я неожиданно оказался востребованным, так как до приезда сюда жил в городе и знал, как обращаться с выключателями и розетками. Меня водили по домам и все внимательно слушали, когда я, распираемый гордостью от явного уважения ко мне, еще вчера обычному дошкольнику, показывал, как щелкать выключателем и рассказывал, что после этого произойдет. Переспрашивали, уточняли. Бабушки верили не все.

К первомайским праздникам запустить электростанцию не удалось, что-то помешало, поэтому торжественный митинг по случаю пуска дизель-генератора назначили уже в июне. Собрались на улице, часов в одиннадцать вечера возле клуба под столбом, на котором стоял единственный уличный фонарь. Все принарядились. Развели костер. Управляющий говорил речь о достижениях и перспективах. Люди, соглашаясь, поддерживали. Жизнь и впрямь за очень короткое время стала лучше. Реже вспоминали о войне, забыли, что такое голод, говорить стали без оглядки, особенно молодежь. Раздавались аплодисменты, которые перешли в овации, когда заработал дизель.

Управляющий точно подгадал момент включения рубильника и под его лозунг: – «Да здравствует новая светлая жизнь!», вспыхнул яркий свет во всех домах, и вся площадь оказалась залитой светом установленного на ней фонаря.

Шапки взлетали вверх, все ликовали. Взрослые, забыв о солидности, прыгали и кружились с детьми, взявшись за руки.

Вдруг фонарь на площади и лампочки в домах вспыхнули нестерпимым блеском и разом потухли. Неопытный моторист дал чрезмерное напряжение и лампочки сгорели. В наступившей кромешной тьме, замолчавшие от неожиданности люди, из открытого окна Кузнецовых услышали торжествующий, перекрывающий рокот дизеля, густой бас деда Андрея:

– И настанет конец света! И накроет землю тьма кромешная!

ГЛАВА 8. ЧУЖОЙ ДЕД

От домика садовника раздался заливистый лай Находки и крик деда:

– Стойте, я вам говорю, все равно от собаки не уйти!

Те, что сидели на ветках, затаились, а кто собирал смородину, со всех ног кинулись к деревьям и, обдирая голые животы, карабкались вверх, спасаясь от собаки, хоть и знали, что она не укусит. Но паника делала свое дело. Кто-то даже начал всхлипывать. На него прикрикнули и велели всем затаиться. Садовник приближался, подбадривая собаку и постукивая палкой по стволам деревьев.

Имя его знали в сельсовете и конторе совхоза, а для всех он был дед Тибекин. Жил в километре от деревни возле общественного родника, «ключа», так называлось по-местному. Разбил по собственной инициативе сад на нескольких гектарах, завел пасеку, птичник и один за всем этим ухаживал. Даже урожай собирал сам. Сейчас я понимаю, что деда, пользуясь его безотказностью, нещадно эксплуатировали, тогда мы над этим не задумывались.

Сад посреди степи был оазисом в пустыне. Рядом всегда росла гречиха, вокруг поля, да и на самом поле алела сарана, местная лилия, которую заодно с гречихой опыляли пчелы с его пасеки. И сад и пасека были единственными во всей округе.

Говорят, где-то возле сел Пури и Селинда еще были сады, но они совхозу не принадлежали. Хотя отношение к саду деда имели. Когда ему привозили саженцы «ранеток» и «дикого яблочка» (морозостойкие разновидности мелкоплодных яблонь) для ремонта сада, предприимчивые граждане из числа местных куркулей, их воровали и закладывали собственные сады в потаенных местах. Никто не видел с этих садов урожая, ходить туда боялись, суровые хозяева без шуток охраняли свое добро с оружием. Подстрелить могли за милую душу. А поедали плоды, наверное, как и выращивали, т.е. тайком. Так же как их дети в школьных интернатах жевали пряники под одеялами, чтоб не делиться с товарищами из небогатых семей. Потом удивлялись, за что их не любят.

Не то было у деда Тибекина, который сам выращивал, охранял, собирал урожай и сдавал все до килограмма в совхозный детский садик и столовую. Ребятня дошкольного возраста постоянно околачивалась возле его владений. Нам одинаково интересны были и гречиха вперемешку с саранками и сад с плодами и пасека с медом. Здесь все было вкусным и доступным. На поле мы откапывали луковицы саранки, а во время осенней вспашки бегали за трактором и из распаханных мышиных кладовых набирали по ведру этого лакомства. Кто в детстве не ел саранку, тот обделенный человек.

А вот вкусности, которые для нас были экзотикой, с хозяйства деда доставались не просто, требовались смекалка, отвага и удача. Дед играл с нами по своим правилам, не посвящая в них нас. Да что там, он даже не говорил никогда, что это игра. Вот и тряслись мы сейчас на деревьях в ожидании неминуемого наказания. По правде сказать, боялись мы понарошку, сценарий был всегда один и тот же. Но исполнялся с таким реализмом, что мы сами в него верили.

Дед подошел и встал под деревьями с грозным видом, силясь разглядеть преступников сквозь ветки. Каждый из нас сидел в надежде, что его не увидят. Надежда жила до последнего. Даже когда встречались с ним взглядами, отворачивались в сторону, вдруг не разглядит.

– Так, Находка, что ты скажешь?

– Гав, гав!

– Что, что? Витька Поляков, Васька Парыгин, Санька Марков, Вовка Султанов, Генка Фартусов? Все?

– Гав-гав!

– Еще и Вовка Лончаков, который Макила? А этот шкет чего увязался? Еще свалится с дерева. И Кеха Поляков? Балбес большой, уже в первом классе учится. Вот я Валентине Семеновне расскажу. Ну что с ними делать будем, наказывать? Видишь, кусты помяли.

– Гав-гав!

– Я понимаю, что заслужили, но они ведь будущие солдаты. Как в армии служить будут, если ты им ноги пообкусаешь? Да и маленькие еще. Давай договоримся, ты их не трогай, я сам разберусь. Макиле больше всех всыплю, а на Кеху учительнице пожалуюсь.

С веток уже доносились всхлипывания. Плакал самый маленький, четырехлетний Вовка Лончаков, прозванный Макилой за то, что в магазине вместо «полкило сахару», говорил: -«макила сахаю». И самый большой Кеша Поляков, жалоба учительнице, единственной в селе, была страшной угрозой. Ей родители жаловались на своих детей, которые давно не учились, некоторые уже своих готовили к школе.

– Ну что, все слышали? Слезайте, хватит прятаться. Да аккуратнее, ветки не ломайте! Не вздумайте убегать, Находка все равно догонит. Руками не махайте, пчелы этого не любят.

Мы спускались к деду, под радостный лай и повизгивание подпрыгивающей Находки, он брал на руки размазывающего слезы Макилу, успокаивал его, а нам строго приказывал следовать за ним. Вел нас к своему дому мимо пасеки, рядов смородины, малины, грядок с огурцами, помидорами, капустой и прочими овощами и зеленью. Все у него одуряюще пахло и удивляло разнообразием и размерами. В наших домашних огородах все было мельче, тусклее и неинтереснее.

Возле дома небольшой пруд, в котором плавали утки, еще одна диковина для нас. Дикими утками нас не удивишь, утят чуть не руками возле речки ловили. Куры и гуси были почти в каждом дворе, а пекинские утки почему-то только у деда.

В доме у него мы никогда не были, бабы, которым приходилось заходить, рассказывали, что в углу висят иконы, а там, где раньше был портрет Сталина, теперь висит портрет молодого офицера, погибшего на войне сына стариков.

Бабушка у деда прозывалась «Тибечиха», была неприметной и молчаливой. Встречала нас всегда одинаково: сначала плакала, потом обнимала всех, ворча на деда за строгость. Дед прикрикивал на нее каким-то нарочитым и в то же время увещевающим тоном:

– Ну что ты мне педагогику портишь? Хватит, мать. Говорят, горе семь лет живет, а у нас уже девятый пошел. Вот им на смену народились!

– Лучше бы они нас сменили. Ну, все отец, не буду больше.

Бабка вытирала кончиком платка слезы и заводила нас в большую землянку, сооруженную возле дома для зимовки пчел. Летом она служила как вспомогательное помещение. Внутри было прохладно, чистенько. Стоял большой стол, на котором расставлено около десятка чайных блюдечек, стаканов с водой. Посреди стола большие тарелки с овощами, утиными яйцами, смородиной, малиной и трехлитровая банка меда. На большом блюде ломтями нарезанный каравай белого, только что испеченного, хлеба.

Игра на этом заканчивалась. Все увиденное и учуянное отбивало всякое желание слушать, продолжающего резвиться, деда. Быстро рассаживались на низенькие табуретки вокруг стола и ждали начала ритуала.

Под грозный рык деда о том, что сейчас они будут наказаны «страшным поеданием меда за свои несмываемые преступления», бабушка ставила перед каждым по блюдцу, наполняла их до краев медом, клала по ломтю теплого душистого хлеба и придвигала овощи.

Все что стояло на столе, было для нас повседневной надоевшей пищей, а вот мед и ягоды как раз то, за чем мы и шли сюда, пренебрегая опасностью. Мы набрасывались на угощение, всякий раз сожалея, что блюдце маленькое и надеясь на добавку. Но через некоторое время азарт наш стихал, ложки двигались все медленнее и только глаза еще оставались голодными. На моей памяти ни разу никто не попросил добавки. Блюдца отодвигались, сопение стихало, и опять слышался грозный голос деда:

– Это еще что такое? Вас сюда не развлекать привели, а наказывать. Быстро всем взять ложки и доесть мед! Я что сказал! Сейчас Находку позову, она вас живо уму-разуму научит!

Никто уже деда не боялся, лишь Макила начинал кукситься, но бабушка быстро подхватывала его на руки и, замахиваясь на деда полотенцем, стращала:

– А ну пошел отсюда, фулюган старый! Ишь, что выдумал, детей пугать!

Да так весело и задорно, что и Макила, смеясь, тоже начинал махать на деда ручонкой.

Потом начиналось прощание. Всех выстраивали в шеренгу, каждому в узелке вручалось то, что осталось на столе. Мы уходили под заливистый лай Находки, и угрозы деда. Оглядываясь, видели, что бабка прижимает платок к глазам, а дед ее гладит по голове.

Дома потом взрослые смеялись над причудами стариков и скармливали нам яйца, так как куриные уже всем надоели. Честно говоря, утиные были хуже, но они же тибекины! Еще смеялись над травой, которую мы приносили от деда. В деревенских огородах кроме лука ничего не выращивалось, а у деда на грядках зелень, которая росла в диком виде в степи.

Бабка в деревню спускалась каждый день в магазин и ни к кому не заходила, хотя в каждый дом ее приглашали «почаевать». Некоторые женщины ходили к ней в гости. Ее необщительность объясняли тем, что она «хохлушка», из Воронежа. Для нас все, что западнее Урала считалось «хохляцким», так же как для многих западников все, что за Уралом «уральским». В это определение вмещались вся Сибирь и Дальний Восток.

Дед появлялся только по праздникам. Мы его ждали и быстро объявляли общий сбор. Интересы преобладали самые меркантильные. Он никогда не приходил с пустыми руками. Особенно долгожданными были его посещения после окончания очередной школьной четверти, которые дед для нас делал праздниками.

Он открывал большую кирзовую сумку, доставал из нее пряники, все те же утиные яйца, конфеты и одаривал поровну всех. Потом спрашивал, как закончил четверть. Если без двоек, то давал рубль, без троек – два. Я однажды получил от него три рубля. Это были большие деньги, если учесть, что мы тогда промышляли отловом грызунов и шкурку суслика и крысы в Заготконторе принимали за девяносто копеек. Двоечникам наказывал исправляться и обещал отдельную «стахановскую» премию.

Он знал всех детей в деревне, включая грудных. Шел по улицам и наделял в каждом дворе зазевавшихся. Наш эскорт сопровождал его до самого выхода, зная, что у него всегда будут остатки, которые он поделит при прощании между нами. «За службу!».

Так и жили старики неразлучно в своем совхозном саду, пока не померла бабушка. Дед после этого стал болеть, перестал справляться с хозяйством. А там и вовсе уехал куда-то назад, домой. Туда, откуда уехал из-за воспоминаний о безвременно потерянном сыне. А здесь у него, сыновей не было, а чужих отцов мы чтим, пока от них есть польза.

Сад вскоре захирел, пасеку перевезли в другое место, где она и погибла. Деревья стали выкорчевывать и вывозить в окрестные села. Может быть, до сих пор приносят кому-нибудь пользу.