Сын Ра. Волшебный эпос

Оглядел Яван место, в котором оказался нечаянно, и ужаснулся он тому, что увидел. Из земли-то на дне ямы колья острозаточенные хищно торчали, а на них скелеты и тела истлевшие были нанизаны как попало, и смрад ощутимый стоял от плоти разлагающейся. Бр-р-р! Мраки!

Яваха же, к счастью, особого вреда не испытал – и тут его броня небесная и шкура тесная спасли и удар потрясающий перенесли. Только, падая, пару-тройку кольев богатырь своей тяжестью снёс, отчего фонари синяков на теле понёс.

«Добро! – подумал Ваня, гневом праведным всё более распаляясь. – Надо как-то отселева выбираться, да с „радушным“ этим хозяином поквитаться. Только вот как?»

А тут он глянул – лесенка деревянная по стене вверх тянется. Видать, это корчмарь по ней к своим жертвам спускался и тела их, паук жадный, обирал.

Небыстро Яван тогда привстал, от боли невольно ойкнул да по лесенке, не мешкая, полез. А вверху дверца оказалась, в скалу врезанная, и запертая на ключ с той стороны. Ванюха на неё плечиком могутным слегка надавил и без лишнего шума наружу выдавил, после чего вон вышел и по ступенькам наверх поднялся. А по проходу на цыпочках стал он красться, чтобы тать этот его не услыхал.

Заходит Ваня вскорости в общую залу, глядь, а там толстый корчмарь спиною к Явану стоит, мотивчик какой-то гундит и в котомке Ваниной руками шарится.

– Да вроде я с тобою расплатился, хозяин! – воскликнул зычно Яван, а корчмарь, его услышав, как вдруг подпрыгнет со страху.

Обернулся он резко к Ване, живым и невредимым его увидал и чуть было дуба не дал. И вот стоит перед витязем воскресшим этот паразит, как осиновый лист дрожит, открытым ртом воздух глотает, а чего сказать и не знает.

– Ну а коли ты считаешь, что я недостаточно с тобой рассчитался, то я согласен и доплатить, – усмехнулся Яван, да только усмешка сия хозяина, видно, не обрадовала.

– Пощади, пощади, богатырь! – завопил он неистово. – Не лишай меня жизни! О-о-о! Не по своей я ведь воле подличал! Это всё они, разбойники окаянные, насильно меня воровать заставляли! Пощади, сын Ра! Помилуй!

– А это тебе не оправдание, коли ты волю свою вольную дурному подчинил, – промолвил негромко Яван и к корчмарю решительно двинулся. – Это обвинение тебе несомненное!

Тот на колени опять рухнул, головою об пол – бух! – ручищи заломил, голосищем дурным заблажил…

Сплюнул в сердцах Яваха:

– Ах ты, подлая мразь! Да я об тебя и руки марать не желаю! И коли тебе, жадина, золота моего было мало, то я с тобою по-вашему обычаю рассчитаюсь!

Схватил он мерзавца за ворот и незамедлительно в спальню его поволок.

Корчмарь-то вопит, упирается, сопротивляться неизбежному пытается, да только Ване нипочём его старания, и на вопли он – ноль внимания. Притащил Яван гада вероломного в спаленку, быстро кровать осмотрел и обнаружил в ней рычаг потаённый. Уложил душегуба Яван на постель ту роскошную, на коей и сам он недавно полёживал, да на рычаг и нажал. Опрокинулась к стенке лежаночка, и полетел коварный гад навстречу гибели своей заслуженной, только завыл напоследок жутко. А потом только чмяк – и сделалось тихо. Покаралося и это лихо.

– Поделом тебе, рыло небритое, и расплата за гостеприимство твоё ядовитое! – происшедшее Ваня отрезюмировал. – Каков привет, таков и ответ, а на лихость злую терпения нет!

Разыскал он палицу свою верную, котомку через голову перекинул, и место сиё гибельное покинул. А перед тем корчму с четырёх сторон подпалил и, глядя на пламя вскинувшееся, сухие стены охватившее, крикнул:

– Гори же ты адским пламенем, осиное гнездо!

Да оттуда и ушёл.

Глава 6. Как в приморском городу изводил Яван беду

Так цельную ночь и прошагал Яваха без роздыха, да полный день до вечера ещё протопал; в чистом поле переночевал, на горячую свою кровь положившись, и прямо опять зашагал, в дальнюю даль устремившись. За всё то время один только раз и поел он, когда у хмыря какого-то старого дрова подрядился поколоть, а так-то к местным он ни ногой – вреднющий оказался народ.

К полудню дня нового приходит он наконец к широкому морю, где багрового цвета волны ходили ходуном на просторе, а по спинам тех волн кораблики парусные летели, – к пристани, видно, пристать хотели. И увидел Яван, что на берегу высоком город большой стоит и путника утомлённого вовнутрь зайти манит. Оглядел Ваня град, а он стенами немалыми огорожен, да с башнями каменными ещё, как в обществе гордецов и положено, а возле градских врат стража стоит, довольно собою грозная… Ну, для Ваньки-то их грозность несерьёзная; единственно, что он на дороге той неторной один был одинёшенек, а более-то и никого. И где, спрашивается, народ?

– Кто таков? – старшой, видно, стражник Ваню пытает. – Откуда, человече, идёшь да куда бредёшь?

– Странник я, – отвечает ему Яван. – Иду себе, путешествую да своим путём шествую. Куда глаза глядят – туда и я…

А стражи вдруг заулыбались, видом переменились, в стороны подались и в пояс Явану поклонились. Весёлой гурьбой его окружают и жестами радушными в город зайти приглашают. Даже пошлины не берут с входящего.

– Мы, – говорят, – странникам да ходокам завсегда рады. Нету для нас пуще отрады, чем путника возле ворот встретить и у себя его приветить. Да вишь нечасто нас люди добрые навещать стали – мы их и ждать-то уже устали.

Удивился чуток Ваня, но виду не показал; плечами он лишь пожал, палицу на плечах передвинул и далее себе двинул. Идёт по улочке неширокой, с любопытством озирается и местному люду поражается. Люди-то они, конечно, как люди, в общем обычные, не сказать что видону непривычного. Одеты, правда, чудно: в балахоны мешковатые, на ногах обуты сандалии, а головы у всех обмотаны пёстрыми повязками. Ну чисто как сказке.

Только вот ещё чего Ванёк заприметил: а где же тут, думает, дети? Всяких прочих возрастов в достатке по улицам шляется, а ни однюсенького дитяти нигде не наблюдается… Потому-то, смекает он, и люди здесь не шибко весёлые: какие-то отупелые да скучные, словно недугом неким замученные.

Вот идёт себе Яван, бредёт, а позади него обываталей толпища толчётся, ибо всем поглядеть на пришельца неймётся, но никто к чужаку близко не подходит – вокруг да около пугливо лишь ходят. Через время недолгое выходит Ванюха на площадь. Большая то была площадь, красивая да нарядная – будто парадная. Вся мостовая на ней блестящими камнями оказалась выложена, здания, затейливо построенные, вокруг стояли, а на самой середине фонтан струеобильный на каменную скульптуру разливался и брызгами мелкими вниз рассыпался.

И видит тут Яван – процессия пышная навстречу ему идёт-поспешает. Впереди всех старик некий, высокий да худой, шествует в одеждах белоснежных, пошитых художественно и узорами золотыми облагороженных. Седые длинные власа у сего старца гладко расчёсанные по плечам лежат, а на главе его венец роскошный, камнями драгоценными украшенный, гордо усажен, ну а в деснице, перстнями блескучими унизанной, посох резной зажат. За стариком же сановники толпою нестройною семенят.

Только они к Явану приблизились, как он в пояс, по обычаю, им поклонился и здравия всем пожелал, как то делать и полагалося. А старик властительный Ване в свой черёд кивает да улыбается тоже.

– Поравита и тебе, странник, гость дорогой! – восклицает он старческим голосом. – Кто таков ты есть и с кем познакомиться нам будет честь?

– Зовут меня Яваном, – отвечает старику Ваня. – Я в пекло с самого белого света иду, чтобы отвести от людей беду. Много уже дней хожу я по вашим краям, да только не везде мне тут рады.

И едва лишь Яван представляться окончил, как в толпе все зацокали да заохали, и волна возбуждения по людишкам прокатилась. А старик этот белоликий от удивления великого посох из руки уронил и слезу умиления обронил.

А потом возопил голосом надтреснутым:

– Славен будь Ра, Отец наш небесный! Сколь мы здесь обитаем, никогда ещё живого собрата в наших краях не видали! И слыхом даже о чуде таком не слыхивали! Глядите, люди – вот оно, чудо великое! О боже! Счастье-то какое!

И от явления чудесного Ваниного началось в толпе этих тормознутых подобие ликования. Никто, правда, не орал громко, не прыгал и ногами не дрыгал. Только сотни рук махающих над головами вдруг взвилися, да у многих слёзы на глазах появилися.

А старичина походкою горделивою к Явану продефилировал, приобнял его несильно, потом несколько от себя отстранил и вот чего проговорил:

– У нас, странник Яван, ты самый радушный приём найдёшь и получишь всё, что захочешь! Я тебе это твердей некуда обещаю, поскольку я правитель града сего князь Самар. Будь, Ваня, ласков, старика не обидь – прошу в палатах моих гостем побыть!

Да за локоточек Ванька́ берёт, во хоромы свои его ведёт, на подушки мягкие усаживает и по-всякому гостя уваживает. Слуги его проворные яства лакомые приносят да питья разного. Хозяин же ласковый приглашённого воя угощает и угодить ему во всём чает, а Яван-то упрашивать себя не заставляет и яства за обе щеки уплетает.

Вот откушал он, попил, утробушку поднабил и молочка попросил. Ну ни в чём в этом доме ему отказа нету – вмиг исполнили просьбу и эту! А потом речь завели неспешную, болтают о том да о сём, о пятом-десятом, о ерундовине всякой. На Явана челядь придворная, слуги, сановники и прочие охочие во все глаза глядят и как бы невзначай прикоснуться к нему хотят. Где ж это, думают, видано было, чтобы живёхонький удалец припёрся бы нежданно в их городец!

– Ты, Яван, я полагаю, витязь могучий, – говорит Ванюхе Самар, пользуясь случаем. – Чего головою-то качаешь? А как иначе? Я тебе прямо скажу, ага – напрямик – раз имеешь ты волю в аду хаживать и в пекло дорожку налаживать, – то ты и богатырь! Мы-то, грешники великие, не можем произвольно града пеше покинуть, ибо держит нас здесь незримая сила. Вот разве по морю плавать мы сподоблены, моряки мы знаменитые – ого-го! – ни перед какою бурею не дрожим и способностью к мореходчеству дорожим.

Дедуля этот Самар весьма словоохотливым человеком оказался. С великим удовольствием он с собеседником своим беседовал, да всё на безлюдье окрестное сетовал. Жалился, что и переговорить-то в последние годы ему было не с кем, а купцы и матросы заморские почитай все знакомые к ним хаживают и новостями старика не уваживают. По дороге же той, коей Ваня сюда прибыл, давненько уже люди не ходили. Говорят, будто объявилась в краю том бедном шайка страшная неких нелюдей, а вдобавок к этому завёлся там ещё и людоедище-лев. Вот поэтому, мол, и не стало хожалых людей, ибо всех, кто по дороге той заклятой ни идёт, нечисть проклятая лавливает, терзает, убивает да жрёт. Боится народ…

– Ну коли так, – Яваха тут слово в Самаров монолог вставил, – то это пустяк. Бояться вам более некого, так что ждите вскоре гостей и считайте, что я из них первый.

– А это отчего же так, Ваня? – недоумение взяло Самара. – Неужели нежить та сгинула да пропала и на тебя потому не напала, а?

– Не-а, – покачал головою Яван, руки платком утирая, – скорее будет наоборот… Потому и пропала, что не на того напала. Это я их шалить отвадил и уж не знаю на какой свет спровадил.

Ну, тут и началась вакханалия! Взволновалась публика любопытная, не поверила Ваньке, видно: загудела, забурчала, загалдела, закричала… Само собой, охи всякие послышались да ахи…

Самар и говорит Явахе:

– Как ты там себе ни хошь, Яван Говяда, а рассказать о своих подвигах тебе будет надо! Прям терпёжу у меня нету, как жду я, чтоб ты нам о том поведал!

Ванька и рассказал, не дюже, правда, хотя:

– Ну чё рассказывать-то?.. Поначалу львина хищный на меня наскочил… Зашёл я как-то в одну избу, а он – шасть! – да коня моего и загрыз. А я, болван, палицу снаружи оставил. Мама даже сказать не успел, как зверюга уже и на меня насел. Здоровая такая была дура… Во – на мне теперь его шкура.

Взял Ванюха какой-то фрукт, пожевал его задумчиво. А те сидят, ждут.

Наконец Самар не выдержал, вопросил:

– Всё что ли?

– Ну-у, – кивает Яваха, словно дебил.

– Так я не понял – кулаком ты его что ли убил?

– Не-а. Вот этими руками задавил, – и Ванька плод напополам разделил. – Кулаком бить несподручно было – этакая же громила!

– Та-ак. Ладно… – усмехнулся, не веря, Самар. – Ну а с разбойниками ты как сладил? Небось палицею их побил?

– Не-а, – пошкрябал подбородок Яван. – Тех я столиком уложил. Вот так: бам! бам! бам!..

Все здесь как рассмеются. Видят – парень-то плут: шуткует напропалую. А складно ведь, думают, врёт… Проходимец короче какой-то.

– Эти разбойники окаянные, – балагурил далее Ваня, – в корчме одной ко мне привязались. Сижу я, значит, в уголку, никого не трогаю, поужинал на славу, а тут эти – раз! – и заваливают. Ни с того ни с сего пристали: кошелёк, говорят, давай! Я было дал, а им, гадам, мало: хотели меня на карачках ползать заставить да ноги их вонючие предлагали пооблизать. Я, естественно, отказался – я ж ведь подлизою к ним не нанимался. Да и нечистоплотное это, скажу, занятие, ноги кому ни попадя лизать – того и гляди заразу ещё подхватишь. П-фу!.. Чуяли бы вы, как чоботы у ихнего главаря воняли, вас бы и не так проняло… Да и неэстетичная это видуха. Только представьте себе: я у какого-то хмыря ноги облизываю с усердием! Ну, бре-ед… Отказался, короче, наотрез, говорю: братцы, извините, но у меня-де… радикулит. Так те как обиделись… о-о-о!.. шкуру пообещали с меня спустить, это… на кол ещё посадить, потом поджарить, и наверное сожрать… Ну чё ты тут будешь делать? Пришлося столик в руки брать!

И Ваня ёрнически развёл руками.

Ох и весело присутствующие рассмеялись! Всей почитай толпой за животы они держались, даже сам Самар. Сильно им Яваха настроение-то поднял. Насилу они успокоились через времечко немалое. Ну ей-богу, подумал Ваня, словно дети малые…

– А кстати, – спрашивает он их, – отчего это детей у вас не видно? Где ж это такое видано?!

– Э-э! – враз огорчился дед. – Дети – это счастье великое, а мы, несчастные, наказаны тут без особой радости жить. Наши радости нам не в радость. Как кто из нас помирает, так в то же мгновение новый человек на его месте появляется. Мы ведь и на белом свете для себя лишь жили, поэтому в чистилище кару за то несём, скуку свою в клетке этой пасём.

Тут за разговорами и вечер наступил на дворе: как-то всё потемнело и даже холодом с окон повеяло. И видит вдруг Ваня – люди тревожными отчего-то стали: никто более не смеётся, и разговор, как ранее, не ведётся… Многие даже окрест заозиралися, будто кого неведомого узреть боялися.

И в это время, когда явным стал в людях испуг, слышит Ванюха: в двери кто-то стук да постук…

Поначалу он этому значения не придал, подумал, что это ветка от ветра тама скреблась, а потом глянул на людей, а те как мел побелели, и от ужаса застыли где сидели. Двери же – скри-и-п! – тихохонько отворяются, и гнусное видом страшилище на пороге появляется. Толстый-претолстый был то мужик: мохнатый весь, смрадный, чёрный, с огромною жуткою мордою. Чуть в проём-то дверной пролез, нечисть премерзкая.

Кое-как тулово своё гость незваный вовнутрь впихал, глазёнками свинячьими повращал, ротищем губатым пожевал, ушными лопухами похлопал, и дале потопал. Смотрит Яваха, а у него ещё и рога во лбу торчат, как у козла, и смекнул он тогда, что пожаловали к ним силы зла… Все же прочие сидели точно оцепеневшие, и тишина вокруг сгустилася прямо зловещая; битком в зале было народу, а никто и пальцем не пошевелил – сидят там полным составом, как кролики перед удавом. А сей вылитый урод топ да топ себе вперёд. Ни на кого вроде и не смотрит. И что-то бубнит себе под нос, как бы напевает или стишки читает.

Прислушался удивлённый богатырь – а и впрямь страшила вирши декламирует. Вот, значит, какие:

 
Соберу я тушки,
А в тех тушках – душки.
Тушки отварю-ю-ю!
Душки уморю-ю-ю!
Ух-ху-ху-ху!
 

Тут, откуда ни возьмись, огромный мешчище в лапах у чудовища появился. Он мешок-то раскрыл, затем к человеку какому-то сидящему, от ужаса затрясшемуся, подвалил, в глаза ему заглянул, жутко хохотнул, а потом хвать его – и в мешок затолкал. К другому подошёл таким же образом, к третьему, четвёртому – и этих в мешок!

Затем далее по залу заколдыбал. Не всех, правда, брал – выборочно. Иного горемыку понюхает-понюхает с шумом да и оставит. И снова себе везде расхаживает да добычу высматривает; словно морковку из грядки людишек таскает и в бездонный свой мешок опускает.

Что ещё тут за чёрт, удивляется Ванька?! Неладное, видит, здесь творится, а нечистая сила ладана, говорят, боится. Ну, у Явана ладана-то никакого нету – кувшин лишь под рукою оказался, из коего он молочко попивал. Схватил Ванюша пустёхонький сей кувшинище да и запустил что было сил им в страшилищу.

И попал аж точнёхонько в лоб! Кувшинок-то – хлоп! – на мелкие кусочки разлетелся, а нечистый от неожиданности на задницу сел, от ярости завопил, кулачищем Ваньке погрозил, а потом на ноги подхватился и… наутёк пустился. Смутил его, очевидно, непреклонный Яванов взгляд, вот драпаля чёрт оттеля и дал. От злости лишь стал бурой масти. К дверям только шасть – да насилу-то пропихался. Выскочил кое-как – и ходу!

Даже мешок позабыл с народом.

Ох и радости было, когда люди запуганные в себя, наконец, пришли и всех пленённых целыми и невредимыми в мешчище нашли! Кто завизжал, кто засмеялся, кто по зале скакать принялся, а кто заплакал да зарыдал, когда апосля тьмы мешка свет увидал.

Ну а величественный Самар на ноги неспешно восстал, до самого пола Явану поклонился и тоном торжественным к нему обратился:

– Спаси Ра тебя, сияр Яван Говяда! Ты и в самом деле герой величайший, удали редчайшей и воли крепчайшей! Честь и хвала тебе от нас великие!

– Да ладно, чего там, – смутился витязь. – всего-то делов, что посудину расколошматил, а вы меня за то хвалите… Лучше расскажите, что это была за морда, перед которой вы все заколо́дели? Неужто в ужас такой пришли, что сил для борьбы не нашли? Откровенно говоря, не верится…

Самар тогда вздохнул тяжело да разбито на ковёр опустился, взглядом резко посуровев.

Опечалился он явно, да Явану и отвечает:

– Эх-хе-хе-хе-хе! Да как же нам бесов сих не ужасаться, друг мой милейший, когда они противу нас куда как сильнейшие?! Это же чисто погибель наша, дорогой мой Яваша! В старину-то люди в этом краю жили неплохо: большого горя они не знали и пагубу эту в глаза не видали. Только однажды появилась в городе нечистая сила, и замок князя тогдашнего она захватила. И с тех пор как свили бесы в замке гнездо, не стало нам от них ни сна, ни покою. Шляются черти по ночам где хотят, страх великий в сердцах наводят и даже, как видишь, в покоях моих бродят…

Приумолк старик ненадолго, пугливо вокруг озирнулся и, понизив голос, заговорщицки продолжал:

– А несколько раз в году и того жутче, проклятые, поступают: людей они отбирают и в замок к себе уволакивают. Потом всю-то ночь длинную страшные оттуда несутся вопли да крики, и музыки громкой шум, и топот гулкий, и хохот дикий на всю округу раздаются. А наутро лишь кости обугленные слуги во рву находят. Вот такая-то чертопляска у нас выходит…

Помолчал, помолчал Яван, лоб нахмурил, желваками поиграл, а потом – бац! – по коленке себя вдарил, на ноги с решительным видом подскочил да и отрезал непреклонно:

– Я тотчас в этот ваш замок направляюся! С чертями пообщаюся малость, да на месте и разберусь, что к чему!

Все только сдавленно ахнули. От веселья бесшабашного и следа даже не осталося.

А князь Самар за голову седую схватился и голосом надрывным к Яванушке обратился:

– Ой, не ходи, Яване, не ходи! Ты-то один, а их ведь чёртова туча! Побереги себя лучше!

Только Яваха его нимало не слушает. Палицу он хватает да к двери споро направляется. На пороге же оборачивается, весело всем улыбается и убеждённейше заявляет:

– Ничего-ничего! Чертей бояться, то и в ад не соваться! Да не печалуйся, народ – дам я чертям укорот!

Вышел наружу Яван, огляделся по сторонам и видит – замок этот чертячий на холме поодаль стоит, над другими строениями возвышаясь. Вот он стопы свои к замку сему и направил, а подойдя, голову вверх закинул и чёрные стены и башни взором любопытным окинул. И показалось Ванюхе даже, что глазницы бойниц на башнях мрачно этак на него пялятся, будто входить ему не велят. А кругом-то тишина зловещая разлилася, да вдруг сыч недобро заухал где-то, и крысиный с подвала послышался вереск. Ох гиблое, гиблое место!

Только Явана нашего этакой чепухой не ошарашишь. Смело шагает он по выщербленному мосту к воротам громадным, решительно со скрипом великим их открывает и внутрь ныряет. Затем через двор к массивному дому идёт, там опять широкие двери растворяет и входит бодро в тёмный проём. Осмотрелся на входе чуток, а там темно, неприветливо, только стены мрачные и пол мраморный своим светом угрюмо посвечивают, да не столько чего-то разглядеть помогают, как больше страху нагоняют. А в углах-то паутина лохмотьями висит, а на полу пылища, грязь да всякая рухлядь валяется. Сразу было видать, что нежилое это место, людьми давно покинутое, причём впопыхах явно кинутое.

– Эй, кто тут есть – выходи! – громким голосом Яваха крикнул.

Да только никто ему не откликается, лишь эхо пугающее назад возвращается.

Что ж, нет так нет, думает Ваня, не беда это: походим, полазим, поразведаем – авось чего и проведаем… И стал он по залам пустынным да по коридорам длинным ходить-бродить и во все углы заглядывать, не забывая притом и кругом поглядывать. С полчаса примерно там шарился, всё кажись поизлазил, а никого не нашёл. По второму кругу пошёл… Наконец, где-то в глубине замка приходит он в весьма просторную залу. Оглядывается… Кругом колонны мраморные стоят, в высокий потолок упираясь, а посерёдке стол громадный находится, поверхностью чистой сверкая, да стулья резные видятся, к столу приставленные. И опять, значит, никого.

Прислушался Ванёк – ни звука тебе, ни шороха. Как повымерло всё, ей-богу…

«Да что же это они, проклятые, – взгорячился душой Ванята, – в прятки со мною что ли играют?!»

– Эй, начальник! – вновь вскричал он. – Хорош хорониться – время уже и появиться! А ну вылазь, кому говорю! Дай хоть на тебя посмотрю!

Голову назад поворачивает – и аж прочь отшатывается в замешательстве. Натурально возле его лица, аккурат за его спиною преогромная харя в воздухе висит сама собою. Не меньше серванта величиною. Висит, значит, и жадно на Ваню таращится. И такая-то собою отвратная – ну описать невозможно!

Жутью могильной повеяло на Явана.

А Харя ротище губастый распахнула, смрадом на богатыря дохнула, вислым носищем обнюхала его всего и просипела довольно:

– Уй, какой чудненький людяшок к нам пожаловал! Хы-гы-гы! С виду, правда, гаденький, а по запаху сладенький! Да ещё и живой вдобавок! Славно, славно!..

И в ту же минуту осветилась вся зала непонятным образом, и такой резкий визг по ушам Явана полоснул, будто тыщу свиней кто-то зарезать надумал. И отовсюду, точно из пустоты, целая оравища мерзкой нечисти там явилася: только хлоп-хлоп-хлоп – и сделалось их полно!

Были они все как один голые, худые, хвостатые, морды тёмные у них были, страшные, рогатые – ну в точности, как Ванёк их себе и представлял. Как стали они вокруг скакать да вихрем носиться, – по-своему, значит, ликовать да веселиться, что у него даже в глазах зарябило, да в придачу от их хрюканья, лая и блеяния уши заложило.

Набрал Яван в грудь побольше воздуху да как гаркнет на эту кодлу громовым голосом:

– А ну-ка, гады, молчать да у меня над ухом не кричать!!!

И палицей для пущего эффекта по полу бахнул.

Всё и затихло сразу по его приказу. Только штукатурки куски с потолка посыпались, а нигде и писку более не слышалось.

Яван же продолжал уже потише, благо в тишине наступившей его прекрасно было слышно:

– Я с вами, нечисть поганая, не шутки пришёл шутковать, а желаю шайку вашу, лейку, вон отсюда повымести да дух ваш вонючий повывести! Ужо я справлюсь, не сумлевайтесь!

Все в ответ ни звука – должно быть оторопели.

Одна лишь Харя хрюкнула и спрашивает недоверчиво:

– А это, интересно, как ты сделать-то намереваешься? Доселева ведь ни один человечишко нас так-то не пугивал да эдак не ругивал.

– А вот как! – вскричал Яваха да палицей своей скоробыстрой – тюк! – бесу одному ближнему по маклыге и стукнул. Тот аж в сторону метнулся да об колонну шибанулся. Завопил он истошней истошного, пузырями красными весь покрылся, а потом только лоп – и исчез без остатка, лишь облачко от него образовалося, воняя гадко.

– А-а-а-а-а! – выдохнула вся орава одним ахом.

А Харя зубы оскалила, как бы улыбку на рожу себе напялила… да какая там к лешему улыбка – пародия одна уродливая – и говорит сквозь зубы Явану:

– Ладно. Вижу, не простой ты человек, особенный. Оттого и смелый больно. Да и палица у тебя знатная, не иначе как заклятьем заклятая. Ну-ну… А давай по-честному! В картишки с тобой перекинемся! В подкидного дурака? Ага?..

Яваха балду малость почесал, чуток подумал и рукою махнул.

– Согласен! – он сказал. – Коль охота тебе в дураках побывать перед расплатой, то отчего же не сыграть… А на что играть-то будем?

– Ха! – обрадовался чертяка. – А вот, значит, на что! Сыграем давай три раза кряду, и коли хоть одну партию у меня возьмёшь, то тогда ещё поживёшь и вдобавок о чём хочешь, о том меня и спросишь. Ну а коли ты в дураках останешься, то тогда – це! – с палицей своей расстанешься… Ну что – идёт?

– Вот ещё выдумал, обормот! – несогласно воскликнул Ванёк. – Нет, мордочёрт, так не пойдёт… А предложение у меня другое – во какое! Ежели ты три раза своё возьмёшь, то я уймусь и отсель уберусь, ну а ежели я в дурака тебя разок посажу, то вот чего вам скажу: из сего града навсегда выметайтесь и никогда здесь более не появляйтесь! Лады?..

– Ну уж нет! – Харя от возмущения аж в воздухе закачалася. – Что же это? Как-то неинтересно получается: ты значит туда, мы – туда… Тьфу! Ерунда!.. А давай-ка во как: кто из нас победит, тот с проигравшим чего хочет, то и творит! Тебе, само собою, для победы и одного выигрыша хватит, ибо куда тебе со мною тягаться…

Подумал чуток Яваха да по столу ладонью и вдарил.

– А-а! – заявляет решительно. – Валяй! Согласен!

В карты ведь он мастак был играть – мало кто удосуживался его обыграть. Уселся Яван за стол, а Харя напротив него повисла и, откуда ни возьмись, ручищи корявые у неё появилися. Странно на это диво было смотреть, – офонареть даже было можно – ну словно из воздуха торчат такие оглобли.

А тут несут и колоду.

– Чур, я буду сдавать! – рявкнула Харя. – Я ведь всё же хозяин, а ты гость, вот и сдашь после…

– Э-э! – Яваха на то возражает. – Какой ты ещё хозяин?! Ты же насильник, захватчик и вор, и вот тебе мой приговор: раскидывай до пикового туза, чтобы минула нас буза! Кому тузяра выпадает, тот картишки и швыряет. Ага?

Ладно. Харя не против. Напротив – ухмыльнулася себе загадочно, карты быстренько стасовала и преловко на две стопки их разбросала. Ей же туз и выпал, конечно. А иначе-то как! С чертями ведь играть – добра не видать: те ещё плуты!

Ну да и Ванька ведь крут. Раскинула Харя картишки и, вишь ты – попалася Ваньше карта лучше некуда: сплошные картинки да козыря. Вот и стал он козырять почём зря. Харя ему шестёрку, а Ваня козырь сверху ложит, Харя семёрку, а Ваня туза или короля… Опа-ля! В короткий срок вся сильная карта у него и вышла, а пришла такая дрянь, что дальше некуда. И как Яван ни крутился, а пришлось ему Харин верх признать – удосужился он первую партию проиграть.

Всё чертячье отродье от такого оборота в ликование пришло. Такое веселье у них там пошло, что стены, кажись, ходуном заходили. И противник Ванькин довольным стал, сидит, улыбается, гад.

Один лишь Яван не рад.

Что ж, по второму разу они раскинули. Теперь-то Яваха, как игрок проигравший, раздавал, да такую лядащую карту себе надавал, что прямо завал. Опять, значит, он проиграл – да быстро так! И, конечное дело, сызнова разгорелись тут чертячьи восторги. Всю желчь Ванюхе взбаламутила эта оргия… Призадумался он тогда, губу закусил, глазами окрест покосил, – никак в толк не возьмёт, отчего Харе карта сильная так и прёт… Да, здесь дело наверняка нечистое, наконец он смекает и без помощи светлой силы не обойтись ему будет никак…

Взял он колоду да как бы невзначай и приложил её к палице, помощи у Ра мысленно прося. А потом хвать – и раскидал картёшки опять. Смотрит, попалась ему карта обыкновенная: не сильная, но и не говенная. А Харя карты свои взяла да отчего-то и взволновалася. Уж и незнамо чего ей там показалося. Как стали играть по новой, так Ване фарт и попёр: всё лучшую да лучшую карту он с колоды берёт, и все Харины картишки играючи бьёт.

И тут замечает он, как чёрт из под стола туза быстро достал и Ванькиного короля кроет им, как ни в чём не бывало.

– Ах ты, подлая мухлевала! – взорвался тогда Яван, и по носяре Харе своими картами как хряснет.

Та в угол и отлетела, а руки ейные, странное дело, возле стола висеть осталися и по-прежнему в картах копалися. Завопила Харя голосом дурным, заголосила, больше не бить её попросила, а то, мол, у Явана рука тяжёлая больно и ей, видите ли, больно.

Ну, Яван на то усмехается. И далее играть намеревается. Недолгое времечко прошло – выиграл он вчистую у этой бестии и ещё шестёрок на ряху ей навесил.

Нахмурилась Харя, озлела, посуровела, а рожа красная у неё стала и вспотелая.

– Твоя взяла, человече! – она просипела. – Ну, спрашивай о чём хошь. Так и быть, отвечу…

– Хм, ладно, – говорит Яван, – спрошу, отчего ж не спросить-то… А скажи мне, беззаконная Харя, по какой такой причине вы сей город терроризируете и отчего на обитателях его паразитируете, а?

– Ха! – ощерилась весело Харя. – Чего ж тут не знать… Всё потому, въедливый богатырь, что каждый тутошний житель за себя одного стоит, и другому пособлять не спешит. За шкуру свою они опасаются и убытку личного пуще всего боятся. Хе-хе! Вот мы страхом этим и пользуемся – за их счёт живём да вольно себя ведём. И-эх, хорошо!

– Ну, раз так, – говорит тогда Яваха, – то, поскольку я в карты маху не дал и партию последнюю у тебя взял, то я и выиграл. Получается – вы в моей власти. А ну-ка, черти мерзопакостные, выметайтесь отсюдова навсегда и не появляйтесь тут более никогда! Вон убирайтесь! Вон!!!

Да с места решительно встаёт.

А черти как зароптали, и эта Харя громче всех глотку дерёт:

– Это как же, – верещит, – ты выиграл, когда я тебя два раза в дураках оставил, а ты меня лишь один? Э, не-ет, человечишко, шали-и-шь – не то говоришь! Так мы тебя, окорочка-дурачка, отсюда и выпустили! Ты нам здеся нужон… гы-гы!.. ну прям до зарезу нужон!

И опять, значит, как загогочет. Пасть широко раззявила, а там зубища торчат, как колья, и красный язычище тяжело ворочается.