Плотно отобедав, Ганс чмокнул жену в упругую щечку, взял алебарду из угла и вышел на крыльцо… Гадкий тролльский порошок окутал улицы, словно утренний туман, и стражник громко чихнул. А старая тяжеленная дверь за спиной грохнула еще громче, так что мелко задребезжали стекла в оконном переплете.
Каждый день Ганс хлопал дверью, каждый день дребезжало оконное стекло и каждый раз Ганс обещал Марте ослабить пружину.
«Ну сколько!! Сколько раз я тебя просила!!! – вызверилась в окно Марта. – Не хлопай ты этой проклятой дверью! Это же ополоуметь можно – слышать это хлопанье день-деньской!»
Стражник Ганс схватился за перилу, не заметив плетистой ветви розового куста, и до крови наколол руку.
– Это мой дом! – заорал он в ответ, тряся окровавленной ладонью. – И моя проклятая дверь! – взлетев по ступеням, Ганс ещё раз хлопнул дверью, на сей раз с такой силой, что оконное стекло лопнуло, разлетевшись осколками.
Их безобразную ссору слышала вся улица. И Ганс с Мартой оказались не одиноки: добрые жители Блестящего разделились поровну. На тех, кто любил хлопать дверью, и на тех, у кого от этого хлопанья вскипала кровь.
Много лет спустя историки ломали голову над тем, как из такого пустяка родилось то, что позже прозвали «Войной дверей». Брат восстал на брата, сын на отца, а жена на мужа. На улицах выросли баррикады; у одних на знаменах красовалась открытая дверь, а их лозунгом стало «Хочу и буду! Имею право!» У других, с той стороны баррикад, нарисованная на флаге дверь была крест-накрест перечеркнута красным, а призыв… Призыв был понятен и ребенку: «Не хлопай!»