В подвале горел тусклый свет. Инженер, оператор и продюсер стояли у погасшего экрана монитора.
– Ну как там, в 96-м? – спросил, ухмыляясь, Петя.
– Что?
– Не парься, фокус не удался, электричество кончилось.
Сделав шаг навстречу Юре, Вяземский развел руками:
– К сожалению. Наш поселок часто отключают от энергии. Я перешел на автономное питание, но его недостаточно для продолжения эксперимента. Придется отложить путешествие.
Олег Евгеньевич не назвал дату, когда можно будет приехать снова. Обещал позвонить. У Юры язык покрылся горечью, как с тяжелого похмелья. В груди ныло, кололо. Было жаль не столько потерянного времени, сколько себя. Тоже мне, опытный журналист, а позволил провести себя за нос какому-то инвалиду-изобретателю. Срывая с ног и рук датчики, он кипел негодованием. Чтобы я еще раз ввязался в телефонный разговор с каким-нибудь чудаком!
Попрощались с инженером быстро, сухо. Ирна же провожала съемочную группу не только до машины, но и потом, когда уже двинулись по грунтовке, бежала рядом до самых последних домов поселка. Собака как бы извинялась за хозяина.
– Славная девочка, – помахав ей рукой из окна, сказал продюсер. – Чего загрустил, Липатов? Подумаешь, машина не запустилась! Ты что, в самом деле, надеялся попасть в 96-й год? Глупости, сам же понимаешь. А так материал есть, изобретатель сконструировал мощный генератор холодной плазмы, с помощью которой собирается перемещать во времени частицы вещества. Во! Даже я понял. Желтизна, конечно, но агрегат есть, и в интервью он складно говорил. Чего тебе еще надо?
Вообще-то, действительно, больше ничего и не надо, внутренне согласился с продюсером Юра. Сюжет нарисую минут на пять без проблем. О черных дырах народу опять напомню, о сингулярности, о микромире. Хм, а неплохо было бы все же сгонять в 96-й, кое – чего подправить. Однако, прав Петя, если в прошлом что-то изменить, неизвестно еще что из этого получится. К тому же инженер не объяснил, как собирался возвращать мои протоны с нейтронами обратно. Застрянут еще в двух мирах и я вместе с ними. Впрочем, глупости все это.
Мысли его переключились на Аллу Борецкую. Столько лет прошло, а не могу себе простить, что натворил тогда в сентябре. Интересно, а она переживает? Или хотя бы вспоминает обо мне? 96-й, много тогда чего было. Первая чеченская война закончилась, марсианский аппарат в океан упал…
Пролетающий за окном машины мир мало волновал Юру. Возвращались по Кольцевой. Он рассеянно глядел на дорогу, по которой, как ему показалось, отчего-то много бежало автомобилей отечественного производства. Откуда они вдруг повылезали? Как в глухой провинции. А «японцев» почти не видно, если и попадаются, то все старые какие-то модели. Когда подъехали к Дмитровке, Липатов не поверил глазам. Перед эстакадой, слева по ходу движения, он не увидел длинную желтую коробку магазина «Рио». Да и развязка была какая-то не такая. Даже зажмурился, встряхнул головой, а когда открыл глаза снова, все было на месте. Видимо, летняя духота, да и этот инвалид еще голову глупостями заморочил.
Как вспомнил о Вяземском, на языке опять появилась горечь. Тьфу, черт меня дернул поддаться на провокацию. Никаких больше машин времени, вечных двигателей, гиперболоидов на воде из холодильника.
Дома выпил сразу два бокала красного вина и лег спать. Утром, еще не побрившись, сел писать сюжет. Нужно было закончить с этим делом быстрее, чтобы после полудня уехать на дачу. Текст решил отослать Пете по электронной почте. Пусть сам озвучивает и с кем хочет, монтирует, а я и так уже свой план перевыполнил.
96-й год, интересное все же было время, молодое, – на секунду закрыл глаза Юра, а когда открыл, то с удивлением увидел, что перед ним не ноутбук от Asus, а монитор от старого компьютера. И текст на нем вовсе не о чудаке-изобретателе из Востряково, а о предстоящем подписании мирного договора в Чечне. Что за черт? И диван старый и телевизор. Встал, размял суставы, сделал несколько поворотов корпусом в разные стороны, зажмурился, встряхнул головой. Все опять стало прежним. Черт, лечиться электричеством пора или голубыми медузами.
Пошел бриться. Набросал на лицо лимонной пены, растер, прислонил к щеке бритву. Седеющие виски, морщины на лбу и по краям глаз. Да, слишком быстро вращается Земля вокруг солнца. Никуда не денешься. А тогда, в 96-м…. И зачем я наговорил Аллочке гадостей?
Раздался звонок городского телефона. Опять реклама или опрос, поморщился Юра. Ему уже давно никто не звонил по домашнему телефону. Решил не отвечать, но звонок оказался настойчивым.
Роняя на пол пену, вышел на кухню, взял трубку.
– Н-ну, слушаю вас? – неприветливо ответил Юра, сплевывая на пол пенную гадость.
– Ты чего нукаешь, Липатов? – возмутилась трубка голосом Аллы Борецкой. Ее голос он узнал бы из миллиона, из миллиарда голосов. Сгреб со рта пену, швырнул на стену, опустился на табуретку. Ну, уж кого-кого, а Аллочку он не ожидал уже услышать никогда в жизни. – Во-первых, здравствуй, – продолжила трубка, а во-вторых, где тебя черти носят?
Юра замычал что-то нечленораздельное.
– Выпил что ль с утра?
– Нет, – наконец произнес Юра. – Зачем?
– Не знаю. Ты сегодня, до которого часа работаешь?
– Ну…
– Я по тебе очень и очень соскучилась, люблю тебя безумно.
И опять нахлынули на Юру давно забытые неприятные чувства, связанные с постоянными признаниями Аллы в любви. Теперь он уже понимал, что его тогда раздражало: он не верил словам Борецкой, считал их пустыми. Так оно и вышло, по-настоящему любящая женщина никогда не уйдет от мужчины, каких бы гадостей он ей не говорил.
С ума, что ли, сошла Аллочка, или сама напилась? 16 лет прошло, а она звонит, как ни в чем не бывало и еще нагло интересуется, не выпил ли он? Ну да, раньше частенько прикладывался к рюмке. Бывало сильно. А попробуй, работая на Новостях, каким-то образом не расслабляться. Каждый журналист это делает по своему, но мой организм требовал именно этилового спирта. На работе, ни капли, табу. А с похмелья, бывало, в присутствие приходил, каюсь.
– Чего молчишь? Короче, жду тебя в 5 часов в летнем кафе на Пятницкой улице. Как-то заходили туда, пиццу итальянскую кушали, помнишь? Эх, люблю пожрать! – засмеялась Аллочка.
Конечно, Липатов помнил кафе на углу Пятницкой и Климентовского переулка рядом с Минатомом, но, кажется, его давно закрыли. Во всяком случае, пару недель назад, проезжая мимо, он кафе не видел. Или просто не обратил внимания? А Аллочка действительно любила покушать. Ела все, что под руку попадалось. Поначалу пугался – уж не беременна ли она, а потом понял, что это естественное ее состояние – тащить в рот все съедобное и не очень.
– Так будешь? Есть серьезный разговор.
Липатов растерялся. Он так ждал подобного развития событий, что не мог поверить в реальность происходящего. Обычно, когда на что-то сильно надеешься, ничего хорошего не происходит. Странно.
И потом, сдаться без боя или все же покривляться для приличия? Нельзя женщине сразу уступать, тем более Борецкой. На голову Аллочка не залезала никогда, но пыталась часто. Любит понукать и командовать, хлебом не корми.
– Если настаиваешь, – осторожно переложив всю ответственность на Борецкую, ответил Юра, – тогда буду.
– Настаиваю! Люблю тебя, очень соскучилась.
Юра разжал руку, выпавшая трубка грохнулась на кухонный стол, замигала всеми прозрачными кнопками. Не удержал равновесия на табуретке, у которой давно уже еле держалась ножка, ударился головой о полку. Зажмурился.
Вот это номер, вот это процесс эволюции, не ожидал! Что интересно понадобилось Аллочке? Может, с работы выгоняют, ко мне в контору решила пристроиться? Но откуда она знает, где я работаю? Лицом на экране не свечусь. Ах, ну да, в титрах научной передачи моя фамилия и голос закадровый. Да и телевидение слухами полнится, в Останкино же профессиональные сплетники работают. Потом Интернет. Все равно странно, хотя и приятно. Может, все же удастся что-то исправить, спустя 16 лет?
В 4 часа Липатов выскочил из дома, предварительно вылив на себя полфлакона Attimo от Salvatore Ferragauis, чуть ли не побежал к метро, до которого было рукой подать. Надел все новое – плотную хлопковую куртку «Camel» цвета хаки на кнопках, клетчатую рубашку в синюю клетку, светлые слаксы, ботинки от «Саламандры». Начинать новую жизнь, так с чистого листа.
На машине решил не ехать. Застрянешь в пробке и прощай опять Аллочка Борецкая. Интересно, какой она стала? На экране все не то, телевизор не передает многих оттенков живого. Да и грима на ведущих, как на потолке штукатурки, на улице встретишь, не узнаешь.
На Третьяковке купил «Парламент», выкурил сразу две сигареты, прикурил третью, двинулся по переулку в сторону Пятницкой. Шел медленно, прижимая левую руку к дико бьющемуся сердцу. Вот и храм Климента. Сразу за ним, справа должно быть летнее кафе. Странно, почему я не видел его месяц назад? Вероятно, просто было не до него.
Однако и теперь, идя вдоль железной ограды церкви, он не разглядел за ней никакого кафе. Во всяком случае, не видно было пестрых зонтиков, возвышающихся над забором. Сердце окончательно упало, когда миновал ограждение храма. Кафе отсутствовало. Может быть, Алла имела в виду другую забегаловку? Но какую? Приходили же именно сюда! Да и нет здесь больше ничего, только у Новокузнецкой.
Потоптался перед лужайкой, свернул на Пятницкую, к метро. Черт, и номер мобильного телефона забыл у нее спросить.
Прошел метров 50, опять остановился. Нет, конечно, я в тот день был пьян и довольно сильно, но все помню до мелочей. Борецкая сидела за третьим столиком справа от входа в кафе с бокалом белого вина. Перед ней стояла большая тарелка с миндальными орехами. Одета была в белую кружевную блузку, поверх которой висела крупная золотая цепочка с золотым же кулоном в виде подковы, украшенной маленькими красными камнями. Я еще тогда подумал – вот дурра, вырядилась как торгашка, и с кем я только связался, нет, определенно нужно расставаться с этой мадам! Да, именно золотая цепь послужила детонатором. И еще помню запах подгоревшего мяса. Точно, у трактирщиков сгорел шашлык на мангале, они бегали, лопотали чего-то по-азиатски, а публика веселилась.
До Липатова долетел запах подгоревшего мяса. Покрутил носом. Ветер приносил его со стороны переулка, с которого он недавно свернул. Резко развернулся на 180 градусов, пошел в обратную сторону. За крайним домом осторожно выглянул за угол.
Не может быть! На лужайке, где минуту назад ничего не было, теперь стояло летнее кафе. За третьим столиком сидела девушка в белой блузке. Лица, конечно, он не разглядел, но готов был биться об заклад – это Аллочка. Ну а кто же еще! Подобрался ближе. Точно, Аллочка, причем ничуть не постаревшая.
Закрыл глаза, встряхнул головой. Видение не пропадало. Что происходит? Сразу за углом теперь банк, а тогда было старое заброшенное здание с выбитыми стеклами. Решительно повернул на Клементьевский, застыл. Дом такой же, как и в 96-м, без окон! И машины, опять полно советских машин. И люди одеты не так как сейчас, проще, темнее. Та-ак, если это не сон, значит…
Вот черт, неужели этот доморощенный Герберт Уэлс все же отправил вчера какой-то мой протон в прошлое, иначе, почему я вижу то, что давно исчезло? То вижу, то не вижу. Если это все же так, могу ли я общаться с ушедшим миром? А Борецкая, звонила из прошлого или настоящего? Вот ведь бином Ньютона.
Остановил прохожего, спросил который час, потом попросил закурить. Папироса нормально прикурилась, и никотин от нее оказался вполне обычным, действенным. Затряс головой, словно конь на водопое и даже стукнулся головой о стену облезлого дома. Но старый мир не исчезал. А будь, что будет!
Встал сбоку от входа в кафе, перед табличкой с меню, втягивая обеими ноздрями дым подгоревшего шашлыка.
– Эй, Липатов, – помахала рукой девушка в белой блузке, похожая на Аллочку, – чего встал как богатырь на перепутье, заходи не стесняйся, я тебе Пожарских котлет заказала.
Идти так, так идти. Собрался, набрал в легкие воздуха, сделал шаг и тут… увидел самого себя, направлявшегося к Аллочке бодрой, слегка раскачивающейся походкой. Себя да не себя, а такого, каким был в 96-м. Молодым, крепким лицом и телом, в вельветовом кремовом пиджаке и таких же кремовых слаксах. И с неизменным замшевым портфелем на плече. Вот так встреча. Это ему, то есть мне молодому, Борецкая машет рукой.
Пригнулся за густыми кустами акации, которые тянулись вдоль всего забора, напряг слух. Раздался звук разбивающегося стекла. Точно, я тогда случайно смахнул графин с водой с соседнего столика. А сейчас Аллочка скажет, что я опять…
– Опять ты пьяный, Липатов. Несколько часов назад трезвый же был. Впрочем, что я говорю.
– Не пьяный, а выпивший, подумаешь, чуть-чуть.
– В твоем возрасте или уже умирают от водки или бросают пить.
– Какие это наши годы? – нетрезво вскинулся молодой Юра, – И потом, я выпиваю, только когда иду к тебе, потому что мне с тобой скучно. Ты меня на работе хоть раз пьяным видела? То-то.
– Достаточно того, что со мной ты вечно пьяный.
– Повторяешь слова своей мамы, которая уверена, что я пью каждый день. А вот сообразить, что меня давно бы выгнали с Новостей, если бы даже похмельный запах учуяли, она не может. К тому же я тебе не навязываюсь, сама прилипла как прищепка. Сколько раз говорил – не нравится, не надо.
– Но я же тебя люблю, очень люблю, – взяла его за руку Аллочка. Липатов капризно высвободил ладонь.
– Не верю я тебе.
Так. Сейчас слово за слово и я скажу, что такой глупой и пустой бабы я никогда в жизни не встречал и все, она уйдет. А, нет, сейчас еще в туалет схожу и по дороге у стойки махну рюмку текилы. Без закуски.
Прежний Юра тяжело встал, расправил плечи и, не извинившись, двинулся вглубь кафе. Аллочка, не обернулась, закурила, устало глядя в одну точку.
Липатова что-то подхватило, будто ураганным ветром. Не думая о последствиях, вбежал в кафе, вихрем к столику Аллы, схватил ее за плечо. Она вытаращила глаза. Сейчас закричит. Но Борецкая кричать не стала, только засмеялась тем заразительным, но не совсем естественным смехом, каким умела смеяться только она.
– Ты только что…. Через забор, что ли перемахнул, Липатов?
Подмены не заметила, выдохнул Юра, значит и меня она видит таким, каким я был раньше. Странно все это, но сейчас не до рассуждений. Выдернул ее из-за стола.
– Скорее, пойдем!
– С ума сошел, что случилось?
– Потом, да не упирайся же!
– Деньги. Я еще не расплатилась.
Из кармана Липатов выгреб кучу бумажек, кинул на стол, спохватился. Тогда деньги были неденоминированные. С тремя нулями. Их аннулировали, кажется, в январе 98-го. Интересно, конечно, какие деньги увидят официанты, старые или новые, но опыт лучше провести в другом месте. Забрал купюры.
– Он и заплатит.
– Кто «он»? Да объясни же, наконец!
– Некогда.
Подхватил Аллочку, почти вынес на руках из заведения, не оглядываясь, побежал с ней по Пятницкой. Так и неслись метров двести. Она не упиралась, лишь тяжело дышала и иногда принималась хохотать. Заметив ряженого швейцара у хохлятской корчмы «Хуторок», свернул в предупредительно открытую дверь, приземлился в дальнем углу зала за плетеной перегородкой.
– Ты объяснишь, что происходит?
– Не беспокойся, не белая горячка, – произнес Юра, внимательно слушая свой голос. Такой же, как раньше? Впрочем, голоса, кажется, никогда не меняются и какая, в сущности, разница, меня-то Аллочка воспринимает прежним. Или нет? – Скажи, я не изменился… за эти пару минут?
Аллочка прищурила глаза, наклонила голову, секунд десять молчала.
– Изменился.
У Юры закололо сердце. Сейчас начнется. А что начнется он и сам не знал.
– Изменился, – повторила Борецкая. – Ты вдруг совершенно протрезвел, даже не пахнет. Как тебе это удалось?
– Ну а в остальном?
– Хм. Нос на месте, глаза такие же голубые. Остальное еще не проверяла, – слегка прикоснулась она мыском туфли к его внутренней стороне бедра. – Почему ты утащил меня из кафе, кого-то с работы увидел?
Да, Аллочка была любвеобильна во всех отношениях. Даже чрезмерно. Могла заниматься сексом где угодно и когда угодно.
– У них там газовый баллон загорелся, – соврал Липатов, – мог рвануть. У тебя ко мне был серьезный разговор.
Подошел официант, положил две книжечки меню. Липатова очень заинтересовало, сможет ли он есть пищу и будет ли она усваиваться в его желудке. И вообще, насколько вписывается он я в этот давно изменившийся мир?
– Можно я тебя поцелую? – вдруг спросил он Аллочку.
Борецкая опять залилась смехом.
– Ты же не любишь целоваться, Липатов, даже в постели.
Не дожидаясь позволения, перегнулся через стол, взял Борецкую за голову, припал к губам. Целовал не слегка, а тяжело, взасос. Отчетливо ощутил ее вкус и возбуждение. Приятное тепло разлилось и по его телу. Материальный контакт прошел успешно.
Принесенные пельмени в жирной сметане тоже оказали вполне полноценное воздействие на организм. Были ароматны и вкусны.
– Ты хотела о чем-то поговорить, – снова напомнил Липатов.
– Я хочу сделать тебе предложение. Почему не спрашиваешь какое? Ладно, не напрягайся. Женись на мне.
Юра подавился пельменями, схватил первую попавшуюся емкость, хлебнул еще и крепкого уксуса. Обожгло горло, потекли слезы, но Алла не торопилась вставать, хлопать его по спине. Кроме того, она даже не улыбнулась. Сплюнув в салфетку пельменину, Липатов утерся носовым платком и как только смог говорить, четко ответил:
– Я согласен! Двумя руками и ногами.
В это время за широким и чистым окном ресторана Юра увидел знакомую фигуру. И ни кого – нибудь, а самого себя. Молодой Липатов нервно топтался возле входа, размахивал руками, разговаривал сам с собой.
Потерял Аллу и теперь ищет ее по всей Пятницкой. Пьянь болотная, зло подумал про себя Юра. Иди отсюда, езжай на Алтуфьевку, выпей еще и ложись спать. Только бы по мобильнику не позвонил. А, тогда их еще ни у меня, ни Аллы не было. Пейджеры были. Только бы по пейджеру трезвонить не начал. Стоп, но я не помню, чтобы носился в поисках Борецкой по Пятницкой, значит, я уже изменил пространство, ход Истории! И потом, ладно, я женюсь на Аллочке, предположим, даже через два часа, потрясу в Загсе удостоверением, уговорю, а этот-то, откуда о женитьбе узнает? Да если и узнает, наговорит опять Борецкой гадостей и все опять насмарку! И что я получу, вернувшись в 21—1 век? Э, так не пойдет, что-то не срастается, нужно срочно обратно, посоветоваться с Вяземским.
– Когда пойдем подавать заявку? – сложила губки трубочкой Аллочка.
– Что?
– Жениться когда будем, сам же согласился.
– А… жениться. Надо подумать, шаг серьезный. Давай завтра обсудим.
Бросился в уборную, затряс перед зеркалом головой.
– Все, все, пропади старый мир, – произнес в голос, – натворю дел, непонятно кем окажусь в настоящем времени. А мне, если разобраться, сейчас совсем неплохо. Не надо как лучше, надо как положено. Но ты же сам хотел изменить прошлое! Мысленно хотел, мало ли о чем мы мечтаем, но не думал, что это станет реально возможным!
С размаху, закрыв глаза, ударился несколько раз о кафельную плитку. Из кабинки вышел мужик украинской наружности в косоворотке, крякнул:
– И не говори, брат, знатную тут горилку подают, во времени потеряться можно. А у меня еще экскурсия на Ивана Великого. С детства мечтал на самую высокую московитскую колокольню забраться. И плюнуть оттуда от души, ха-ха.
Осторожно приоткрыл дверь в зал. Аллочка по-прежнему сидела за столом с пельменями. Московитская колокольня, стучало в мозгу Юры, причем здесь Иван Великий? Бежать, бежать, поговорить с Вяземским. Потом, можно и вернуться. От нервов закурил.
Незаметно пробрался к выходу, выскочил на улицу и столкнулся лоб в лоб с самим собой. В прямом смысле. В глазах потемнело, посыпались искры. Горящий окурок, размазавшись по лицу, обжег веки, нос, губы. А прозрев, Юра ничего вообще не понял.
Какой-то мужик в красном армяке, лаптях и высокой меховой шапке пер по грязи деревянную телегу с бочкой. Сбоку скрипучей телеги висел огромный деревянный черпак, ручка которого влачилась по земле. Из отверстия в бочке валил пар. Бородатый мужик ругался, вытирал со лба пот рукавом. Левое колесо телеги поднялось на ухабине, затем провалилось в яму. Мужик забранился еще крепче, снял с телеги дрын, принялся высвобождать колесо, да одному было не под силу. А тут еще всадник в синем кафтане и желтых сапогах, обдал его жижей из лужи. Умчался, даже не обернувшись. Другой наездник, в таком же кафтане и с алебардой за спиной, остановился, придерживая за узды взмыленного коня. Что-то сказал мужику, тот, видимо, огрызнулся, за что получил плеткой по спине. Тут же вынул из-под тряпицы на телеге два пирога, протянул всаднику. Стрелец, а никаких сомнений не было, что одет наездник был именно как стрелец, надменно принял пироги, один надкусил, довольно кивнул, хлопнул каблуками по крупу коня, поехал прочь.
На деревянной церквушке, возле которой сидел нищий ободранец, ударили в колокола. Негромко, но настойчиво. Где-то за деревянными заборами откликнулся другой звонарь.
Что за чудо? – почесал ушибленный лоб Липатов. Ясно, что фильм снимают, но не видно ни камер, ни съемочной группы. Это же не Пятницкая улица, наверное, с черного хода вышел в Черниговский переулок. Обернулся, чтобы вернуться в ресторан, и похолодел. Никакого «Хуторка», одни заборы, частоколы и деревянные дома, скорее сараи, с покатыми односторонними крышами. Кругом кучи мусора, расползшаяся гниль после дождя. И отвратительный запах тухлой капусты, браги, мочи.
– Чаго встал аки вкопанный, – обернулся на Юру мужик, – подмогни что ли, аль нехристь ты голлантский? А похож ведь.
Юра сглотнул, и сам не понимая почему, двинулся в ботиночках от Саламандры по грязи. Ухватился за левый борт телеги.
– Ну, давай, брашна мало ел что ли? – ворчал мужик.
– Даю, не видишь?
Телега с бочкой была неподъемной, но ловко орудуя дрыном, не без усилий Липатова, мужику удалась поставить колесо на дорогу, мощенную кое-где неструганными бревнами. На всю мостовую, вероятно, дерева не хватило.
– Слава Богородице, – перекрестился мужик, уставившись на Юру. – Ты откуда такой драный взялся, в беду попал, али от своих отстал?
Липатов дико обвел себя взглядом, все вроде бы на месте – куртка из модного салона, слаксы, портфель замшевый опять же.
– Какую эпоху снимаете, наверное, смутное время? Я тоже кинематографом хочу заняться, телевидение, если признаться, давно надоело, вырос из телештанишек. Телевидение – ремесло, кино – искусство. Кто у вас режиссер?
– Чаго? – нахмурился мужик. – Ты, видать, умом ослаб с досады. Уж не жар ли? Ладнось, аз не упырь какой злобный, возьму тобя на пару дней к себе, будешь моим сбитнем на белом посаде торговать. Подкормлю, так и быть, а ешо, может, и пару копеек дам. Там, глядишь, и твои земляки найдутся. Ну, согласный что ли?
Не успев открыть рта, Юра получил в руки половину пирога, машинально откусил. Вроде ничего, с мясом и луком, только пресноватый.
– Ну, так впрягайся, али будешь дальше галок считать?
И опять не понятно почему, Юра послушался, взялся за жерди телеги, потащил ее по жидкой грязи, подбрасывая портфель на спине. Мужик помогал толкать бочку сзади. Чуть дальше мостовая наладилась, стала почти полностью мощеной крепким, правда, скользким деревом. Когда вышли на Водоотводный канал, Юра оставил телегу, прислонился, чувствуя упадок сил, к дереву. Вот тебе и съемки!
За островом, на противоположном берегу Москвы-реки на холме возвышался белокаменный кремль. Возле холма и низкого моста – лодки, учаны и ладьи с белыми парусами. За ними, на валу и рядом – посады, полные, это было видно издалека, народу. Посады курились синим дымком, над ними вились черные стаи птиц.
Что сие значит? Вяземский, инженер-кибернетик недоделанный, обещал ведь только в 90-е годы отправить, да и туда, по-человечески, переместиться не удалось, электричество кончилось. Однако и в 96-й попал, а теперь вообще, бог знает, куда занесло. Белый кремль… Его построил, кажется, Дмитрий Донской, а при Иване III уже начали возводить стены из красного кирпича.
Сразу как-то в глаза и не бросилось, а потом разглядел – за белыми стенами не было колокольни Ивана Великого, вместо нее – пузатая церковь с несколькими серебряными куполами. Как бы год уточнить?
– Скажи-ка, любезный, а кто теперь в кремле сидит, великий князь или государь? – развязно спросил Юра мужика.
– Знамо государь, как его теперь все величают, Иван Васильевич, – напрягся сбитенщик, – а ты, часом, не из новгородских людишек будешь?
– Верно, из новгородских, – ничего не подозревая, соврал Юра. – Из него, из великого града прибыл. Волосы светлые, глаза голубые, настоящий варяг – русич, не видишь что ли?
– Птенец Марфы?! – округлил глаза мужик.
– Кто-кто?
– Республиканец, не иначе. А то аз гляжу, кафтан али немецкий, али новгородский. Разбил вас воевода Холмский на Шелони шесть лет назад, опять ползете, аки муравьи. Ну-ну, – промычал сбитенщик.
От Болотной набережной по деревянному мосту через Москву – реку пробивались еле-еле. Разномастная толпа не давала проходу. Торговали все и всем чем только можно: лаптями, армяками, кушаками, ложками, глиняными игрушками. Не злобиво переругивались по поводу цены, били по рукам, обнимались, пили из синих стеклянных фляг. Кругом нищие – кто в цепях, кто в веревках, а один и вовсе сидел совершенно голый, расчесывая на ногах синяки и язвы. Юра словно попал в театр. Не удивлялся, не проявлял никаких эмоций, был уверен, что все это скоро исчезнет и нужно как следует запомнить древние картины. Сбитенщик ни с кем не заговаривал, хмуро подталкивал телегу, что-то бормотал себе под нос.
Сквозь толпу, наставляя народу синяки мощным крупом черного коня, по мосту проехал всадник. На пригорке Васильевского спуска спешился, забрался на деревянный помост, развернул длинную грамоту, начал читать. Толпа потянулась к глашатому, обступила. Отпустив телегу, мужик махнул Липатову рукой, мол, стой здесь, направился к сборищу. Глашатай был одет в зеленый камзол с золотыми пуговицами, красные сафьяновые сапоги, на голове была легкая шапка с меховым обкладом. Лицо серьезное, сосредоточенное.
«Мы, великий князь и государь всея Руси… – доносились до Юры обрывки фраз, – не намерены более снисходить и прощать самоуправство…. Вечевому колоколу в отчине нашей не быть, посаднику – вору не быть, Марфе Борецкой учинить… с пристрастием… повелеваю собирать войско и с братьями нашими псковскими и тверскими положить конец смуте новгородской…»
Юру бросило сначала в холод, потом в жар. Борецкая… Ему и в голову никогда не приходило, что Аллочка может иметь какое-то отношение к той самой средневековой оппозиционерке московскому Кремлю, боровшейся за независимость новгородской республики Марфе Борецкой или как ее еще называли – Марфа посадница. Да и сама Аллочка никогда не хвасталась своими историческими корнями, может, конечно, и не знала о них ничего. Или просто совпадение? Нет, теперь сомнений быть не может, я перемещаюсь во времени, каким-то образом, связанным со мной и Аллочкой. Но почему попал именно в 15 век? А-а. Хохол в ресторане упомянул об Иване Великом, и я после этого столкнулся лбом с самим собою. Ну, чудеса. Стоп. Москва снова воевать Новгород намерена, а я новгородцем сбитенщику назвался, потому и глядит исподлобья волком.
Но мужик-сбитенщик, спокойно вернулся к телеге, почесал конопляную бороду, сказал, не глядя Липатову в глаза:
– Встань за горкой у часовни, аз мигом.
На холме, где при Иване Грозном возвели храм Василия Блаженного, стояла какая-то покосившаяся изба с хилой деревянной луковичкой и широкой иконой на фасаде, видимо, часовня. Юра впрягся в телегу и, стараясь меньше вдыхать смрадный от немытой толпы воздух, потащился на Красную площадь. Вместо лобного места, он увидел круглый деревянный помост, гораздо больше того, с которого выступал глашатай. У помоста мальчишки обдирали битых голубей, бросали их в кипящий чан. Рядом раскачивался пьяный мужик, грозил им пальцем. Ребята смеялись, забегали сзади, старались дать ему половчее пинка.
Через площадь шествовал чернец в замызганной рясе, на веревке вел, возможно, на продажу в посад, серого козленка. Ножки животного проваливались в дыры деревянной мостовой, козленок, спотыкаясь, жалобно блеял. Поп взял его под мышку, ускорив шаг, направился к реке. У распахнутых ворот белой прямоугольной башни, где теперь, приблизительно, был мавзолей, подрались бабы. Они громко визжали, старались поцарапать друг-другу лица. Их довольно быстро угомонили стрельцы, слонявшиеся, как казалось, без дела по всей площади.
Юра выбрал место напротив ворот. Никто на него не обращал внимания. Интересно, как я выгляжу для этих средневековых призраков? Рядом девица со свекольными щеками, в грубом сером сарафане и невысоком кокошнике чистила рукавом что-то вроде самовара. Медная посудина блестела на солнце. Липатов нагнулся, глянул на свое отражение. Цвета в отражении разобрать было трудно, но и без этого Юре вполне хватило, чтобы составить о себе представление. Незнакомое лицо с копной лохматых ржаных волос, небольшая бородка, нормандский с легкой горбинкой нос, запавшие глубоко глаза, свежий шрам на правой щеке. Прав был сбитенщик, одежка какая-то не московская, иноземная: желтый камзол с кожаными застежками на груди вместо пуговиц, синие штаны, тяжелые с одной пряжкой туфли. И камзол, и порты порваны во многих местах, в волосах солома. Ощупал лицо, никакого шрама не нащупал. Куртка чистая, брюки тоже. Словом, все, что он видел на себе в отражении, абсолютно не соответствовало тому, что было на нем на самом деле.
Нагнулся, протер ладонью мыски туфель. Девица ему подмигнула. Вероятно, обувь для московитов имела не маловажное значение. Липатов открыл крышку бочки, ковшом зачерпнул сбитня, предложил девице. Та отпила, одобрительно кивнула, бросила на телегу монетку. Что за деньга Юра разобрать не успел. Сзади его подхватили под руки, нагнули, накинули на шею веревку, поволокли. Кое-как выпрямившись, сначала увидел улыбающегося сбитенщика, потом тащивших его на коротком аркане двух стрельцов. Сбитенщик показывал на Юру пальцем, кричал окружающим:
– Лазутчика новгородского споймал, двойной барыш с дневного торга обещали.
– Обещанного три года ждут. А ежели обшибся в лазутчике, – сомневался кто-то, – с тобя самого потом шкуру сдерут. За ложный донос теперь спрашивают.
– Не обшибся. Сам мне сознался. И на одежку глянь. Новгородской работы, до запрета на торговлишку и в Москве такую носили. А он вырядился, дурень. Весь драный, расцарапанный, знать, сбежал от кого-то.