Незадолго до ностальгии

– Воздух уже тысячу раз поменялся, – вздохнула она. – Воздух, которым дышал Франц, уже может быть где-то на вышине тысячи метров или в Америке, или в моём кабинете, или в вашем. А скорей всего, кислород из того воздуха уже давным-давно вступил в реакцию с молоком или железом, или был поглощен растениями. Меня уже давно удивляет мысль, что мы, возможно, состоим из тех же атомов, что и древние люди…

– И всё же место имеет значение, – возразил он, – поверьте потомственному археологу: важно не только что ищешь, но и откуда начинаешь поиск. А бывает и – с кем. Может быть, ваша удача как раз и заключается в том, чтобы вдохнуть молекулу Франца. Я подобных историй десятки наслушался с детства.

– Вы археолог? – в её голосе скользнуло любопытство к его семье. – Ну, то есть: потомственный?

– Вообще-то, мама – архитектор, – поведал Киш, – а отец – да, археолог. И его отец тоже, и отец отца… Я уже не совсем такой, как они. Они предпочитали старую добрую лопату, совок, скальпель, кисточку, а я работаю в теоретическом секторе – веду раскопки умозрительно, когда нужно что-то откопать в том или ином времени. Археолог-теоретик, короче говоря. Вот сейчас копаю про дефенестрацию.

– Кстати, – Варвара заканчивала подводку глаз, – мне это не совсем понятно. Вот я занимаюсь Кафкой, чтобы вылечить человека, а кому нужна дефенестрация? Для чего она нужна вашим заказчикам?

– Хороший вопрос, – признал он. – Но я стараюсь об этом не думать. Во всяком случае, пока. Во-первых, это бессмысленно: ведь я заказчика даже в глаза не видел, и не уверен, что его видели те, кто заказал эту работу мне. Верней, уверен, что и они не видели. Скорей всего, это анонимный заказ, и, судя по всему, его разместили сразу в нескольких аналитических центрах… Во-вторых, если пытаться отгадывать, каких результатов от тебя ждут, то легко впасть в шаблон и направить исследование по пути этих придуманных ожиданий. Забрести в тупик, который сам же и соорудил, короче говоря. Поэтому, если хочешь достичь настоящего результата – настоящего, понимаете? – то, по ходу раскопок в зависимости от новых материалов надо уметь отказываться от одного видения в пользу другого. История, в конце концов, развивается совсем не для того, чтобы подтвердить ту или иную концепцию, верно? Иногда халтурщики так и делают: подгоняют результат под ожидания, но халтура, так или иначе, выплывает наружу… Кстати, заказчики тоже нередко халтурят – когда заказывают определённый результат: «Мы и сами всё знаем, ты только придай этому вид исследования». Это примерно так же, как с теми вашими клиентами, которых вы терпеть не можете… Но это дело с дефенестрацией тем и интересно, что никто ничего не конкретизировал и не подсказывал, сказали: «Интересно всё, что накопаешь». Настоящее дело, короче.

Он так увлёкся рассказом, что не сразу заметил, как Варвара внезапно прекратила заниматься макияжем и смотрела на него и изумлённо, и испуганно. Голубые глаза вдруг налились серой тревогой, и Киш не удивился бы, если бы она снова заплакала.

– Почему вы на меня так смотрите? – смутился он.

– И вы говорили мне про опасность? – то ли возмутилась, то ли попеняла ему она. – Ваша профессия куда опасней моей!

– Почему? – поразился он, машинально возвращая ей зеркальце.

– Потому что это дело очень опасное! – объяснила она ему, как маленькому.

– Почему? – по-прежнему не понимал он. – Что в нём опасного?

Варвара вздохнула и направила зеркальце на него:

– Посмотрите, Киш, на себя и повторите эту фразу: «Но это дело с дефенестрацией тем и интересно…», просто повторите.

– А что такого в этой фразе? – заупрямился он. – И что опасного в этом деле?

Варвара смотрела на него с сочувствием, которое Киш не понимал и не принимал. Несколько секунд они играли в кто кого перемолчит.

– Я знаю, что такое интеллектуальный азарт, и очень хорошо вас понимаю, – мягко произнесла она (он подумал: вот таким голосом она говорит со своими пациентами). – Но здесь опасность не в ожиданиях ваших заказчиков, а в ваших. Жажда ожиданий их не коснётся – они просто заплатили, чтобы жаждали вы. Настоящего, как вы говорите, результата. И в результате они-то останутся чистыми, а вы иссушите душу…

– Каким это образом? – грубовато спросил он. – И вообще: о чём это вы?

Варвара ответила не сразу, – она смотрела на него испытывающее, то ли подбирая нужные слова, то ли надеясь, что он и сам додумается, то ли собираясь с духом. И, наконец, снова заговорила.

– Вы ведь хотите это увидеть? – она спрашивала, но на самом деле утверждала: – Вы приехали, чтобы увидеть дефенестрацию? Вам хочется, чтобы озверевшая толпа начала выбрасывать из окон чиновников и банкиров, а вы потом могли написать об этом в своей работе?

Ему сделалось неуютно: жарко лицу от стыда и как-то по-тоскливому холодно внутри. Он стоял потрясённый тем, как легко она прозрела то, в чём ему не хотелось себе признаваться.

– Какими б они ни были, Киш, это ужасно.

Всё было кончено.

«Зачем, – успела пронестись мысль, – зачем, радость моя, ты это сделала?..».

– А с вами надо держать ухо востро, – невесело улыбнулся он, медля с тем, чтобы распрощаться с ней навсегда. – Это, действительно, ужасно… Ещё можно понять взбалмошных манифестантов: пусть они жаждут крови, но ведь они – негодуют против несправедливости… А у меня – просто исследовательский интерес и желание прославиться…

Он говорил это, глядя в потрясающе синее небо, чтобы не видеть глаза Варвары, и потому понятия не имел, почему она продолжает молчать. Ему оставалась только продолжать:

– А ещё это ужасная глупость: у т а к о г о саммита должна быть Т А К А Я охрана, что даже намёка на инцидент не может быть. Надеяться, что произойдёт дефенестрация настолько глупо, что не хочется себе в этом сознаваться. Поэтому, собственно, я и не сознавался… Вы правы… Что ж, приятно было познакомиться.

Он позволил себе ещё раз окинуть Варвару взглядом, потрепать её по плечу и, развернувшись, направился к чёрным кованым воротам. Уже на третьем шагу его захлестнуло одиночество, такое острое и внезапное – даже сопротивляться не было смысла. Киш смог лишь подбодрить себя полу-ироничной мыслью, что кладбище, как ни крути, – самое место для расставаний и утрат, и, пожалуй, ещё никогда он не расставался столь безупречно. Варвара при таком раскладе вполне заслуживала звания идеальной утраты…

– Киш!

Не оборачиваясь, он сделал ей ладонью «пока-пока!» и через несколько чрезвычайно долгих мгновений услышал за спиной дробный стук каблучков. В последний момент он развернулся, и Варвара налетела на него, уткнувшись ладонями в его грудь.

– Не может быть, Киш, чтобы вы вот так взяли и ушли, – выпалила она, запрокинув лицо и устремляя взгляд прямо в его глаза. – Это просто исключено. Вы не можете!

– Вот как? – не без гонора он сделал небольшой шаг назад. – Это почему же?

Задумавшись, Варвара на секунду опустила лицо в поиске волшебной формулы, с помощью которой могла бы удержать его, а затем решительно вскинула голову, встряхнув своими великолепными каштановыми волосами:

– Если за сегодня вы не наделаете больших глупостей, я пересплю с вами этой ночью!

Радостная волна взлетела к самому горлу, но уже через мгновенье случился отлив: кто бы мог предположить, что мечта так быстро покажет изнанку – да ещё такую, какую и не нафантазируешь.

– По правде говоря, – медленно произнёс он, – теперь с вами ложиться в постель даже как-то страшновато.

– А мне страшно – одной, – быстро призналась она. – Уже давно. И мы так славно гуляли…

Он видел: она специально раскрывается перед ним, чтобы он не чувствовал себя перед ней беззащитным.

– И я при вас плакала, – напомнила она про ещё не обсохшие события, – это ведь что-то да значит… Я не хотела делать вам больно, Киш. Вы же должны это понимать.

– Понимаю, – кивнул он. – Вообще-то, я думал, это вы не захотите больше со мной иметь дело.

– Тогда я была бы ужасной снобкой и ханжой, – отмахнулась Варвара, – а я не такая… Между прочим, могли бы и заметить!

Казалось бы, можно радоваться, что всё так легко разрешилось, но его продолжал грызть кладбищенский червь сомнения.

– Вы думаете, мы сможем делать вид, будто последней минуты в нашей жизни просто не было? – недоверчиво спросил он. – Боюсь, мы не сможем её забыть, даже если очень захотим.

– А мы и не хотим, – легко успокоила его она. – Просто нужно что-то придумать…

– Всего-то? – улыбнулся Киш. – И что бы такого придумать? Может, отмотаем время назад? Помните, в «Гарри Поттере и узнике Азкабана» у них была такая волшебная штука…

– Тс-с! – Варвара приложила палец к губам и задумалась.

Звенела тишина. Киш смотрел на Варвару и думал, какой странный момент он сейчас переживает – ничего подобного в его жизни ещё не было, и трудно было даже определить, в чём необычность заключается. Наверное, в стремительных переходах от нежности к отчуждению и обратно, в контрастном сочетании любви и смерти, большого города и безмолвия, такой близкой и при этом едва знакомой Варвары, о которой он ещё вчера даже не подозревал, а сегодня так боялся потерять, и в чём-то ещё неуловимом, что невидимыми волнами плыло в воздухе…

– Придумала! – Варвара легонько стукнула себя ладошкой по лбу. – Мы же на кладбище! Здесь вы можете похоронить свои нехорошие ожидания! Сможете?

И он похоронил.

5. Трын-трын

Стакан опустел. Киш открыл глаза и упёрся руками в подлокотники, чтобы подняться, но внимание скользнуло дальше – к окну, а точней, к надписи на стекле, которая уже тридцать секунд висела в нижней части стеклопакета. Окно – последняя разработка Kaleva («…не интересуются погодой – готовы к любой!») – предупреждало, что кто-то пытается заглянуть в квартиру с уровня тротуара. Ориентировочный цвет глаз – тёмно-карий.

Вставать и выглядывать во двор было и лениво, и опрометчиво. Киш вывел на поверхность стеклопакета вид из окон первого этажа, где жил ещё один приверженец калевского стиля, как пространства идей и идеалов. На тротуаре, действительно, задрав голову, стоял человек в тёмном костюме. Брюнет. Полное лицо с усиками казалось незнакомым. Лет тридцать пять.

«Довольно крепкий парень», – отметил Киш и снова пообещал себе спортзал. Позади, метрах в десяти, ещё несколько. Судя по всему, охрана. Человек нетерпеливо выругался. Киш точно никогда не видел этого типа. Но, кажется, о нём слышал.

Вздохнув, он побрёл в прихожую, а затем спустился во двор.

– Добрый вечер, вы ко мне?

– К тебе, – подтвердил крепыш и шагнул навстречу. Парни в темноте шагнули вслед за ним. – В общем, так, парень, не делай глупостей, трын-трын. Всё закончено. Больше к Варваре ты не подъезжаешь и не подкатываешь. Ты меня, трын-трын, понял?

Киш вздохнул.

– И не вздыхай, – запретил усатый. – Что ты мне тут, трын-трын, вздыхаешь? Я что приехал твои вздохи слушать? Нашёлся вздыхальщик, трын-трын! Я таких, трын-трын, вздыхальщиков знаешь, сколько перевидал? Трындовую кучу! И где они все?

– Где? – кротко спросил Киш.

– Тебе, трын-трын, лучше не знать! Ты мне тут зубы не заговаривай, трын-трын. Ты меня понял или нет?

– Я почему-то представлял вас толстым, – задумчиво брякнул Киш.

Эта мысль вслух неожиданно не оскорбила крепыша, а заставила расплыться в улыбке.

– Я и был толстым, – сообщил он довольно. – Целый пуд скинул, въезжаешь? Шестнадцать кило, не фунт изюма, трын-трын! Знаешь, как? Все эти диеты-шмуеты – полная трын-трын. Водка и секс, секс и водка. Через две недели пуза, как не бывало, усёк?

Киш понимающе кивнул, как бы показывая, что берёт этот могучий метод на заметку, и чуть снова не брякнул: «Вам бы ещё перестать трындеть».

– Так ты меня понял? – бывший толстяк вернулся к основной теме.

– Ещё бы, – кивнул Киш. – Водка и секс. Секс и водка.

– Я про Варвару, – грубо поправил его мастер последних предупреждений, – для тебя её больше нет. Ясно, трын-трын?

– А что тут может быть неясного? – мягко удивился Киш.

– Не-е-ет, ты, трын-трын, не увиливай, а то потом будешь говорить, что не понял. Хочу, трын-трын, услышать от тебя «Я тебя понял».

– «Потом» – это когда?

– Ты что издеваешься? – изумился крепыш. – Надо мной?!

– Ни в коем случае! – заверил Киш. – Ты же не сделал мне ничего плохого, с чего мне над тобой издеваться? Просто ты предположил вариант будущего, когда я буду говорить, что тебя не понял. А поскольку я тебя прекрасно понял, то мне показалось, что такого будущего не может быть. Таким образом, если я подъеду или подкачу к Варваре, подойду, подскочу, подплыву или подлечу, и мы снова с тобой увидимся, то я не смогу сказать: «Я тебя не понял». Я тебя правильно понял?

– Неправильно, – любитель ясности мотнул головой. – Я хочу, чтобы ты, трын-трын, сказал, что не будешь подкатывать к Варваре. Точка, трын-трын!

– Но ты даже не сказал, кто ты, – напомнил Киш. – Ты просто друг Варвары или её любовник? Это она попросила тебя встретиться со мной, или ты действуешь по собственному усмотрению? А, может, она тебя попросила встретиться со мной, но так, чтобы это выглядело, как твоя собственная инициатива? А, может…

– Ты задаёшь много вопросов! – крепыш начал заводиться.

– Но ты же сам хочешь ясности, – напомнил Киш, – чтобы мы друг друга поняли. А тут многое неясно. Может, ты меня с кем-то путаешь, и мы говорим о двух разных Варварах? Как выглядит Варвара, о которой ты говоришь?

Крепыш несколько секунд смотрел на него мутным взглядом.

– Ты – Киш?

Киш кивнул.

– Значит, кто это ещё путает, трын-трын?! – снова вспылил крепыш, но внезапно в нём проснулось любопытство: – Откуда у тебя такое прикольное имя?

– Родители дали, – сообщил Киш. – А тебя как зовут?

– Нормально – Семён, – крепыш слегка выпятил грудь. – А с какого перепугу – Киш? Нормальных имён не было?

– Не с перепугу, – отмёл Киш. – Это семейная традиция: бывает, в честь людей называют города, а в нашей семье – людей в честь городов. Не знаю, почему так пошло – возможно, потому что города живут дольше людей, и это такое пожелание долголетия, а, возможно, просто потому, что в моей семье все – архитекторы и археологи.

– И что есть такой город Киш? – продолжал сомневаться Семён.

– Был когда-то, – поведал Киш, – в древнем Шумере. Месопотамия. Теперешний Ирак, короче. К слову, в нём когда-то был найден самый древний памятник письменности, и родители одно время опасались, что на меня это может плохо повлиять, и я стану писателем… Не суть. Шумеры – это такой давний народ, сейчас от него уже почти никого не осталось. Но в своё время они многое сделали: изобрели колесо, разбили год на двенадцать месяцев, месяц на четыре недели, неделю на семь дней, сутки на двадцать четыре часа, час на шестьдесят минут, а минуту на шестьдесят секунд. Они же разделили круг на триста шестьдесят градусов – по примерному числу дней в году. Много чего, короче. И вот друг отца дядя Гильгамеш (он по национальности как раз шумер) сказал: «А пусть будет Киш: коротко и ясно». Так и получилось.

– Прикольно, – оценил Семён. – И что: у тебя отец – Саратов, а мать – Астрахань? – он весело гоготнул. – Или Одесса-мама, Ростов-папа?

– Нет, у матери обычное имя – Татьяна. Правда, у неё необычная фамилия – Арх, но сейчас мы не об этом. А у отца – да, в честь города Ниневия, тоже очень древнего. Ниневий Камышов – слыхал? Известный археолог!

– Археолог? Не, не слыхал. Я по части закопать, а не откапывать, – снова гоготнул Семён. Он заметно повеселел и даже приобнял Киша за локоть: – В общем, так, Киш Нёвыч, я тебе сказал, ты меня услышал…

– Какого цвета у Варвары волосы? – быстро спросил Киш.

– Ты опять за своё? – почти по-приятельски укорил его Семён.

– Нет, ну, правда, надо же это выяснить…

– Ну, коричневого.

– Глаза?

– Глаза… глаза… Серые глаза! Скажешь, нет?

– Татуировки?

– Что – татуировки? – Семён замешкался.

– Татуировки есть?

– Какие ещё, трын-трын, татуировки? Ты меня что – допрашиваешь? Нёвыч, не советую тебе так шутить со мной!

– Мы просто выясняем, о какой Варваре говорим: у твоей есть татуировки?

– Может, и есть, – уклончиво ответил Семён, – а, может, и нет. Такой ответ, трын-трын, устраивает?

– Устраивает, – спокойно произнёс Киш. – Кажется, мы действительно говорим об одной и той же Варваре. Да и сколько их может быть, верно? Приятного вечера!

– Надеюсь, ты меня, трын-трын, понял, – буркнул Семён, на прощанье вновь становясь суровым. – Не пожалей потом, парень.

– Ты сказал, я услышал, – подтвердил Киш, оборачиваясь на ходу, – а будущего не знает никто: какое бы «потом» ни наступило, всегда есть о чём сожалеть.

– Это ты верно сказал, – Семён кивнул своим топтавшимся в темноте охранникам и зашагал к припаркованному под фонарём авто.

Поднявшись в квартиру, Киш вновь прошёл на кухню и сделал ещё один коктейль. Теперь он точно знает, что у Варвары никого нет и, как знать, может, и не было с момента их расставания.

Но отчего, трын-трын, стало так грустно?..

Ах да, татуировка!..

Это была идея Варвары – сделать татуировки в память об их знакомстве и незабываемых приключениях в Праге. Он наколол на правой лодыжке изображение Вариной туфельки и своего кроссовка, а она – какую-то непонятную фигуру, со столь же непонятным узором из линий и чёрточек: сколько он ни разглядывал, не мог понять, что же она означает. На попке, в верхней части левой ягодицы.

– Это браслет, – объяснила Варвара, когда показала ему татуировку в первый раз.

– Что угодно, но не браслет, – засмеялся он. – Если бы меня спросили, на что это меньше всего похоже, я бы, наверное, так и сказал: на браслет!

– Вот! – возликовала она. – Ты сам сказал! Именно поэтому и браслет!

– Постой, – озадачился он, – но эта фигура и на слона совсем не похожа… и на вилку… и на наших соседей… В мире куча всего, на что она не похожа!

– Когда просто непохоже – это одно, – Варвара категорически замотала головой, – а меньше всего похоже – совсем другое. Совсем. Поверь мне. Совсем-совсем.

– Хорошо, – согласился он, – но скажи, пожалуйста, зачем тебе на попке браслет? Браслеты, насколько мне известно, носят на других частях тела.

– Как – зачем? – удивилась она. – Для украшения!

– Ты даже не можешь его увидеть! – снова засмеялся он. – И зачем украшать такую очаровательную попку? Разве её может украсить какая-то татуировка?

– Ещё, как могу! – Варвара предпочла отвечать только на первое замечание. Она стала вертеться и выгибаться, стараясь заглянуть себе за спину, но, в конце концов, убежала к зеркалу и торжествующе сообщила оттуда: – Могу! Вот видишь: я вижу!

– Ну, хорошо, – согласился он, – пусть это – браслет, и ты его можешь увидеть. Но какое отношение он имеет к Праге? Я не помню там ничего такого!

В ответ она загадочно улыбалась и качала головой.

Киш подумал: если слово «браслет» применять не к изображённому предмету, а к самому рисунку, получится не нарицательное, а собственное, как названия у картин, и тогда всё становится на свои места. Потом не раз, когда они лежали в постели, обнявшись, Варвара спрашивала: «Как там мой Браслет?» – «На месте», – отвечал он, ласково гладя её, и иногда ему казалось, что он осязает рисунок кончиками пальцев.

Сейчас эти воспоминания принесли с собой лирическую горечь. Он посмотрел на свой диван, превратившийся из ложа любви в лежак холостяка (смешно, но факт: после Вариного ухода, диван стал потихоньку разваливаться), и позволил себе предаться грусти ещё на некоторое время (ровно в один коктейль). Включив Kaleva-скоп, он стал рассматривать в окне бесчисленные улицы, переулки и дворы, которые сменяли друг друга в произвольном порядке – респектабельные и так себе, крохотные и огромные, новые и те, откуда уже ушло время. Это созерцание домов и дворов, которые он, носимый потоком повседневности, никогда не увидит воочию, походило на бесцельное шатание по городу в попытке заглушить хандру усталостью.

В довершение ему вдруг вспомнился рассказ из ранней прозы Саши Ивойловой: в нём говорилось о мужчине, который каждый день видел в окне дома напротив женщину приблизительно своих лет. Они никогда не встречались на улице, но однажды он увидел, как её комната охвачена огнём. Не раздумывая, он бросился на помощь. «Только бы с ней ничего не случилось!», – думал он на бегу и, взлетев по лестничным пролётам, стал, что есть силы, колотить в её дверь. Она открыла и смотрела на него испуганно и удивлённо. «Пожар, – выдохнул он, – у вас пожар!». «Пожар? – удивилась она. – Нет никакого пожара. А вот у вас что-то странное происходит». Она повела его к окну, и он увидел, что пол и мебель в его комнате покрыты толстым слоем снега.

Да, так там и было сказано: покрыты толстым слоем снега. С весьма призрачными шансами на хэппи-энд.

История, скорей всего, была реальной – внезапно он понял это со всей отчётливостью. Разве что приём метафоры был доведён в ней до буквальности законов физики, и не стоило заморачиваться, пытаясь понять, как рассказанное могло бы происходить на самом деле. Киш чувствовал, как именно эта метафорическая (или гиперболическая?) составная истории расширяет его одиночество далеко за пределы отдельной человеческой личности, бросает в космос отрицательных температур, и гадал, насколько его теперешнее положение отличается от того, в котором оказался прототип героя рассказа. Он вздохнул, намереваясь выдать стандартное «Охо-хонюшки», но вышло что-то вроде «И-и-хм!». Никогда не пытался он узнать, где живёт Варвара после их расставания, иначе сейчас, наверное, не удержался бы от искушения заглянуть в её окно. Что бы он увидел там: огонь или снег? Снег или огонь?.. А может, на самом деле именно это ему и хотелось узнать в приватном разговоре с Варварой, а вовсе не то, зачем она устроила процесс?..

А, может, не огонь и не снег, а – пену?

6. Заполнение пустот

Третий раз это случилось в ванной: они купались в любви. Варвара вторглась, когда он стоял под душем, скинула халатик и тоже шагнула под водные струи. Потом они набрали полную ванну воды и тихо блаженствовали, полулёжа друг напротив друга. Их ноги свойски сплелись в объятьях, а головы наблюдали за пеной, покрывшей всю водную поверхность, и обсуждали, на что больше всего похожи эти пышные комья – на снег или сахарную вату, на облака, когда самолёт только поднялся над ними, или «Пену дней» Бориса Виана («А что, разве есть какая-то другая «Пена дней», не виановская?» – «Конечно! Ведь есть же ещё фильм по книге»).

Раскрасневшееся лицо Варвары казалось от усталости задумчивым. Она вовсю щурила начинавшие слипаться глаза и подолгу засматривалась то на лицо Киша, то на пену, то на запотевшее зеркало. Они только прилетели из Праги, и в предыдущую ночь спали часа три, не больше.

– Может, уже в постель? – предложил он после её очередного длинного зевка.

– Тогда мы сразу уснём.

– И чем это плохо?

– Давай ещё чуть-чуть посидим, – попросила Варвара, – я хочу ещё немного подумать о пене…

– Ты думаешь о пене? – Киш не удивился и лишь ещё раз испытал радость узнавания: конечно же, так и должно быть – его женщина и должна задумываться о вещах, которые большинство людей игнорируют вниманием. – Мне казалось, мы просто дурачимся, а ты…

– Ну да, – подтвердила она, словно речь шла о чём-то очевидном. – Знаешь, что удивительно? Вот люди видят пену и почему-то сравнивают её со снегом или сахарной ватой, или облаками. А говоря про сахарную вату, сравнивают её с пеной или снегом. Можно сказать: «Ну и что тут такого? Это естественные мыслительные реакции: для распознавания предметов мозг ищет в них сходства и различия, незнакомые вещи пытается объяснить уже знакомыми, и вот поэтому». Но почему-то считается, если что-нибудь с чем-нибудь сравнил, то так получается красивей – почему, спрашивается? «Губы, как вишни», «в багрец и золото одетые леса» и всё такое? Тебя это не удивляет?

– До сих пор не удивляло, но сейчас немного удивляет.

– Хм. Я думала, ты скажешь: «Это же так просто», – укорила его Варвара, – а потом объяснишь, в чём тут дело.

– Как видишь, не сказал, – усмехнулся он. – По-видимому, я этого просто не знаю.

– И это всё? – возмущённо удивилась она. – Давай думай, Киш, думай! А то пена осядет, и красота погибнет! – она легонько наподдала ему ногой.

– Эй, девушка, не деритесь! – Киш нащупал под водой её лодыжку и ухватил пальцами. – Мне кажется, ты сама уже всё объяснила. Организм нуждается в пище, поэтому еда нам кажется вкусной. Сексуальное влечение, которое так любят романтизировать, продиктовано инстинктом размножения. А сравнения, если они необходимы мозгу для опознания предметов, кажутся красивыми. По-моему, так.

– Хм, – Варвара задумалась.

На всякий случай Киш погладил её по ноге и тоже зевнул.

– Не годится, – сообщила она несколько секунд спустя и покачала мокрой головой. – Какое-то некрасивое объяснение. Разве может красота объясняться некрасиво?

– Не может, – признал он. – К тому же это слишком рациональное объяснение, а красота – иррациональна, её до конца не объяснишь…

– Вот-вот: и я про это!

Киш вздохнул:

– Но тогда что же?.. Мне кажется, тут можно залезть в такие дебри, так заплести мозги, что потом ты скажешь: «Я предложила тебе прогуляться в парке, а ты завёл меня в тёмный лес и изнасиловал!».

– Представляю! – Варвара оживилась, и её взгляд азартно блеснул. – Воспользовался доверчивостью, а потом такой встаёшь и говоришь: «Кажется, мы заблудились! Забудем наши распри – теперь мы в общей беде!». А я, такая добренькая, тебя прощаю и говорю: «Не бойся, Киш, я тебя выведу!».

– Ну, если так, – произнёс он с сомнением, – я попробую. Только не знаю, с чего начать. Мне кажется, это всё каким-то образом связано с загадкой про красный квадрат.

– Про красный квадрат? Никогда о такой не слыхала!

– Её придумал мой друг художник – мы тогда отдыхали компанией на море. А потом она разошлась по миру, и через несколько лет, мне её задал попутчик в самолёте… Короче: на что больше похоже красный квадрат – на зелёный квадрат или на красный круг?

– Хм. Ты уверен, что это корректный вопрос?

– Это загадка о восприятии, – объяснил он. – Здесь есть несколько ответов.

– И на что же он больше похож?

– Ответ первый: в темноте – ни на что. Свет – первое условие для зрительного восприятия, и в темноте все эти три фигуры не видны.

– А-а, – протянула она, – ну, если так…

– Ответ второй: красный квадрат больше похож на красный круг.

– Почему?

– Если смотреть на эти фигуры издали, откуда-нибудь с линии горизонта, то мы будем видеть лишь три крошечных цветных пятнышка. И, конечно, два красных пятна будут отличаться от зелёного. То же самое, если эти фигуры сильно увеличить. Вот представь: ты стоишь на некой красной или зелёной поверхности, конца и края не видно. У тебя просто нет шансов определить геометрическую форму этой поверхности, и тут красный квадрат для тебя ничем не будет отличаться от красного круга, а вот от зелёного квадрата – ещё как.

– А если их просто начертить на бумаге? – полюбопытствовала Варвара. – При свете дня? Не удаляя и не приближая? А-а, поняла: поскольку не существует квадрата и круга одинаковой площади, то красный круг всегда будет немного больше или немного меньше красного квадрата. И, если он по площади больше, то красный квадрат больше похож на красный круг – красного будет больше, чем зелёного. А, если красный круг по площади немного меньше, то красный квадрат больше похож на зелёный квадрат, так как квадратности больше, чем круглости? Или зелёности больше чем круглости, а красности меньше чем квадратности? Что-то я запуталась!

– Вряд ли это имеет значение, – качнул он головой, – разница в площадях может быть такой минимальной, что глаз её попросту не заметит.

– Тогда что же?

– Тогда ответ третий: в этом случае всё зависит не только от того, что это за фигуры, но и того, кем являешь конкретно ты. Если ты геометр, то для тебя не имеет значения цвет фигур, если маляр – их форма.

– Ну-у, – немного разочарованно протянула Варвара.

– Короче, эта загадка о том, что у нашего восприятия есть два уровня – природный и культурный. Природный – свет, цвет, расстояние, культурный – это то, что мы считаем красивым, понятным, полезным, и он зависит от среды и воспитания. Вот даже эти формы – круг и квадрат – являются культурными изобретениями, в природе они в чистом виде не встречаются. Но, знаешь, что любопытно? Красоту мы определяем почти так же быстро, как свет и цвет. Если мне что-то кажется красивым, то я понимаю это мгновенно, а не путём долгих раздумий. И переубедить меня так же невозможно, как невозможно заставить считать красный цвет зелёным или тёмную комнату светлой. Здорово?

– И какое это отношение имеет к сравнениям? К тому, что облака похожи на пену, и это красиво?

– По-видимому, такое, – Киш успокаивающе погладил её лодыжку, чтобы она не вздумала снова брыкаться. – Всё это красиво только на словах, понимаешь? В реальности вряд ли кому-нибудь понравилось бы, если бы вместо снега улицы залило пожарной пеной, а на деревьях настоящие листья заменились бы лоскутьями золотой фольги. Скажу более: если бы твои живые глаза вдруг заменились бы сапфирами, я бы испугался. Хотя на словах это, может, и здорово звучит: «её глаза – чистейшие сапфиры». Ну, или изумруды. Понимаешь?

– Понимаю. И?

– Ну, как «и»? – задумался он. – У меня сейчас плохо мозги соображают, надо выспаться… Знаешь, я читал как-то книжку – «Семь незнакомых слов» называется. Там главные герои, он и она, проводят лингвистическую раскопку и обнаруживают, что в восприятии красоты и в восприятии речи много общего. У разных эпох и народов свои представления о красоте, но ведь и языки у народов разные: среди кого вырастешь, на таком языке и будешь говорить. Короче: эстетика в языке играет центральную роль – она задаёт норму. Например, когда кто-то коряво изъясняется или употребляет слова-паразиты, или ругается, то мы так и говорим: «Ухо режет», верно? Это оно и есть. Но норма может отклоняться не только в худшую сторону, но и в лучшую. Лучшая – собственно, и есть красота. Красота – это необычность и новизна. Когда мы привыкаем к чему-то красивому и устаём восхищаться, то для нас это уже не совсем красота, верно? Это уже норма. Поэтому, если просто сказать: «Они сидели по горло в пене», то ничего такого тут нет – простая констатация факта. А если: «Они сидели по горло в пене, как на облаке» – получается необычно и красиво. Думаю, так. А если посмотреть от обратного, то понятно, почему нас так раздражают заезженные сравнения: от долгого употребления они утрачивают свою необычность, и, значит, их применение становится бессмысленным, а бессмыслица раздражает: зачем прибегать к сравнению, если оно не добавляет ни красоты, ни смысла?