Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории. 1903–1919

Глава миссии, Нетцлин, пришел ко мне за полчаса и рассказал, что он успел побывать в посольстве, повидал кое-кого из французских журналистов и из всех бесед вывел то заключение, что революционное движение перешло уж свою высшую точку нарастания и должно скоро пойти на убыль, в особенности под влиянием ожидаемого манифеста о «даровании политических свобод», который, по общему мнению, будет иметь самое благотворное влияние.

Его личное заключение сводилось поэтому к тому, что следует вести переговоры как можно быстрее, не останавливаться на мелочах и поспешить вернуться в Париж, с тем чтобы там осуществить заем, как только общее ожидание успокоения оправдается на самом деле. Он рассказал мне при этом, что среди его спутников настроение было совершенно иное и что, в частности, представитель Национальной учетной конторы Ульман хотел уже было уезжать сегодня же обратно, настолько на него повлиял вид Петербурга, вечерняя темнота и все, что ему успели передать некоторые из его утренних собеседников, но что против такого спешного отъезда особенно энергично выступил господин Бонзон, представитель «Лионского кредита», заявивший, что неблагоприятная обстановка может оказаться даже весьма выгодною для французских держателей будущих русских бумаг, так как министр финансов будет, вероятно, более уступчив.

Мне не приходилось разубеждать Нетцлина. Я не мог сообщать ему ни того, что было мне известно о разраставшемся Московском восстании, о котором вести доходили еще смутно, – ни о том, что происходит в Балтийском крае, ни о том, какие грозные вести идут из Сибири, ни, наконец, о том, что я решил покинуть пост министра финансов. Я поддержал его только в его собственном намерении вести переговоры быстро, не ставить меня в необходимость бороться против чрезмерных притязаний его коллег и придать нашим условиям обычный характер, допустив несколько более длинный период между подписанием нами условий займа и окончательным обязательством осуществить заем на самом деле, так как французскому рынку необходимо, конечно, дать несколько больше, чем всегда, времени для размещения займа.

Первая наша официальная встреча прошла совершенно гладко, никто из приехавших не поднял вопроса о невозможности приступить к выработке условий займа, никто не возражал против типа займа – пятипроцентной ренты, не спорил и против размера займа – до шестисот миллионов франков, – выражая только сожаление о том, что обстановка не благоприятствует заключению более крупного займа, например, в один миллиард двести миллионов, о чем говорил граф Витте в конце августа. Наиболее трудные решения – подробности о выпускной цене займа и, в особенности, о размере банковской комиссии – мы отложили, сначала на следующий день, а затем, ввиду заявления приехавших, что им нужен еще лишний день для внутренней работы в их среде, – на вечер через сутки, и я сожалел только, что не могу пригласить приехавших к обеду, так как жена моя не свободна в этот вечер.

Наше следующее вечернее собрание носило совершенно иной характер. Нетцлин приехал снова раньше других и под величайшим секретом сообщил мне, что виделся с графом Витте, который советовал ему как можно скорее, под каким бы то ни было предлогом, порвать переговоры и уехать обратно, предупреждая его, что на днях железнодорожное движение должно остановиться совсем, и затем сказал ему, что я ухожу из министерства и буду заменен другим лицом, которое будет во всем исполнять его указания, и что он будет фактическим руководителем финансового ведомства, независимо от того, что ему предстоит занять на днях пост председателя Совета министров, на что он согласится только под тем условием, что он будет действительным руководителем всей не только внутренней, но и внешней политики России.

Оговорившись, что я не в курсе того, что известно, конечно, лучше всего графу Витте относительно внутреннего положения России и развития в ней революционного движения, я сказал Нетцлину, что я действительно покидаю министерство по коренному расхождению с графом Витте, что мне ничего не известно относительно выбора моего преемника, но что я нимало не сомневаюсь в том, что моим преемником будет непременно лицо, лишенное всякой самостоятельности, так как все расхождение Витте со мною не имело никакого иного основания, кроме того, которое вытекало из моей, неприятной ему, самостоятельности, и полагаю поэтому, что это обстоятельство не должно нимало изменять хода наших переговоров, так как они все равно дойдут до него через Финансовый комитет.

Я просил Нетцлина поэтому довести все дело до конца в том направлении, которое было намечено нашим первым свиданием. Он обещал сделать все возможное, но не скрыл от меня, что настроение его спутников значительно упало за день, и, кроме Бонзона, никто не смотрит серьезно на возможность довести дело до конца.

Так оно и вышло на самом деле. Мы просидели до полуночи, в сущности, совершенно напрасно: спорили о мелочах, говорили о разных тонкостях редакции контракта, но все сознавали, что мы тратим время по-пустому. Сама внешняя обстановка была в высшей степени тягостна: нас окружал давящий мрак, электричество не горело, у подъезда стоял, по желанию генерал-губернатора Трепова, усиленный наряд полиции, под эскортом которой наши французские гости вернулись в гостиницу «Европейская», и мы расстались с тем, что наутро участник этой экспедиции, специалист по контрактным тонкостям, служащий Парижско-Нидерландского банка, господин Жюль-Жак приготовит основание договора.

На самом деле никакой новой встречи между нами не произошло.

Утром Нетцлин сказал мне по телефону, что чувствует себя совершенно разбитым от всех переживаемых впечатлений, просит отложить свидание до следующего дня, а когда наступил этот «следующий» день, то в двенадцатом часу я получил от него письмо из гостиницы «Европейская» с уведомлением, что им удалось нанять финляндский пароход, с которым они и выехали спешно из России.

Так кончилась печально эта эпопея переговоров о займе. Впоследствии граф Витте не раз говорил, кому была охота слушать, что я просто не сумел заставить банкиров принять наши условия, а мое неукротимое упрямство и еще большая самонадеянность не надоумили меня обратиться к нему за поддержкою, которую он охотно оказал бы мне, и не было бы того скандала, что приехавшие банкиры уехали с пустыми руками.

Глава VII

Рескрипт 20 октября 1905 года о назначении графа Витте председателем Совета министров. – Мое прошение об отставке. – Мой последний доклад у государя и прием у императрицы. – Витте воспротивился моему назначению председателем Департамента государственной экономии Государственного совета

19 октября, рано утром, когда я собирался ехать в лицей на обедню по случаю традиционной годовщины, ко мне пришел мой секретарь Л. Ф. Дорлиак и спросил меня, знаю ли я содержание рескрипта государя на имя графа Витте, по случаю предстоящего назначения его председателем Совета министров, добавив при этом, что самый проект учреждения Совета, вместо Комитета министров, уже напечатанный в «Правительственном вестнике», будет опубликован завтра, 20-го числа.

На мой вопрос, каким образом попали в его руки эти документы, он ответил мне совершенно спокойно, что они изготовлялись в канцелярии Министерства финансов, под руководством директора ее А. И. Путилова, что, конечно, известно мне.

На самом деле я не имел об этом никакого понятия. Путилов никогда не говорил мне ни одного слова и получил, очевидно, поручение от графа Витте с приказанием держать это поручение в тайне от меня, как держал он также в тайне и другую исполненную по приказанию графа Витте работу – об изъятии из ведомства Министерства финансов, с передачею в новое Министерство торговли и промышленности, Департамента железнодорожных дел.

Эта мера проведена была графом Витте в качестве первой его меры, осуществленной всеподданнейшим докладом в явное нарушение закона, тогда как в отношении всей своей деятельности граф Витте заявлял положить принцип законности.

Любопытно при этом отметить, что четыре месяца спустя тот же граф Витте испросил также всеподданнейшим докладом возвращение того же департамента назад в Министерство финансов, объяснив совершенно откровенно, что мера эта была принята крайне необдуманно и принесла в самый короткий срок величайший вред, как будто она была принята не им самим и притом без всякой надобности.

В четверг, 20 октября, как и ожидалось, последовало опубликование положения о Совете министров, а также рескрипт о назначении графа Витте председателем Совета. Выражение рескрипта относительно необходимости полной солидарности среди министров и уверенность государя в том, что Витте сумет достигнуть этой цели, окончательно укрепили меня в необходимости дать ход моему решению подать прошение об отставке. Накануне ночью я еще раз пересмотрел редакцию заготовленного мною письма, оставил его без всякой перемены и наутро выехал в Петергоф, так как доклады министров в эту пору происходили не в обычные дни, а каждый министр спрашивал особо и получал указания, да и сообщение с Петергофом по случаю железнодорожной забастовки поддерживалось с немалым трудом.

На пароходной пристани я застал барона Бутберга, ехавшего, как и я, с докладом. Как и все, он отлично знал, конечно, о дурных отношениях моих с графом Витте и начал разговор с того, что спросил меня, читал ли я рескрипт государя на его имя и как понимаю я солидарность министров, то есть должны ли министры ждать решения государя или же сами должны облегчить положение государя и просить об их увольнении, коль скоро они чувствуют недостаток солидарности с председателем Совета министров.

Я не хотел говорить ему, что везу мое прошение об отставке и в этом факте содержится уже мой ответ на его вопрос, и ограничился тем, что сказал, что сейчас более, чем когда-нибудь, обязанность каждого сводится к тому, чтобы облегчить положение государя предоставлением себя в его полное распоряжение и устранить самую мысль о том, что неназначение кого-либо из нас в состав нового кабинета есть выражение немилости государя. Я прибавил, что практически вопрос решится, вероятно, тем, что государь просто предоставит Витте выбор кандидатов в министры, так как в противном случае, при характере Витте, никакого объединения власти не последует и выйдет только прежняя грызня, из которой есть всего один выход – подбор министров по вкусу графа Витте. «Вы проповедуете, следовательно, вместо самодержавия царя, такое же самодержавие, но только первого министра, или, другими словами, создание должности Великого визиря», – были последние слова барона Будберга уже при выходе с привезшего нас парохода.

Я доложил государю сначала все очередные дела, а когда я кончил их, то передал ему последнюю бумагу из моей папки с просьбою лично прочитать ее. Взяв ее в руки и не читая еще, государь сказал мне совершенно спокойным тоном: «Это, очевидно, ваша просьба об увольнении от должности. Я ждал ее потому, что с разных сторон слышу уже давно, что ваши отношения с графом Витте совершенно испортились.

Я просто не понимаю, откуда это произошло, так как до своего отъезда в Америку у него не было достаточных слов, чтобы превозносить вас до небес. Я знаю также, что не вы причиною такой перемены, но вполне понимаю, насколько теперь вы не можете так же спокойно работать, как работали прежде.

Вы знаете, как трудно мне расставаться с вами, насколько я привык к вам и как вас полюбил, но я, в сущности, не расстаюсь с вами, так как у меня есть возможность дать вам очень высокое назначение и всегда пользоваться вашими знаниями и вашею преданностью мне.

Я решил назначить вас на вакантную должность председателя Департамента экономии, которую занимал граф Сольский. Я знаю, что этим доставлю и ему большую радость. Поезжайте к нему и попросите завтра же прислать мне указ о вашем назначении».

Государь встал из-за стола, обнял меня, поцеловал, и, когда я стал благодарить его за такую исключительную милость, он обнял меня еще раз и сказал: «Не вам благодарить меня, а мне вас. Я никогда не забуду ваших трудов за время войны, и хорошо помню, что вы оказали России величайшую услугу, сохранив наше финансовое положение, несмотря на все военные неудачи. Я уверен, что все понимают это так же, как и я, а за границею вас понимают лучше, чем дома, но настанет время, что и у нас поймут так же».

Государь просил меня пройти к императрице, так как и она отлично понимает причину моего ухода и очень рада предоставленному мне высокому назначению.

Я застал императрицу в ее боковой гостиной, узкой длинной комнате, окнами к Петербургу. Пронизывающий осенний холод едва умерялся горевшим камином. Извинившись передо мною, что она принимает меня лежа на кушетке, так как ей нездоровится, императрица сказала мне, в ответ на мое объяснение о причинах моего ухода, что нисколько не удивляется этому, потому что хорошо понимает, что «при изменившихся взглядах („quand les idées sont devenues toutes autres^[9]“) нельзя требовать, чтобы люди подчинялись таким переменам и отказывались от своих взглядов».

Не совсем понимая значения этой фразы, я пытался было объяснить императрице, что я далек от мысли проявлять какую-либо нетерпимость к чужому мнению, но если я решился просить государя об увольнении, то только потому, что вполне уверен в том, что новый председатель Совета министров не захотел бы работать со мною и стал бы просить государя заменить меня другим, более подходящим лицом, и моя просьба об увольнении только облегчила государя в его решении. Императрица ответила на это только односложно: «Да, быть может, вы правы, это очень сложный вопрос».

Для меня так и осталось загадкою, как отнеслась императрица к моему уходу, сожалела ли она о нем или просто была рада, что одною трудностью для государя было меньше. А может быть, ей было просто безразлично все, что происходило кругом, настолько такие вопросы, как мой уход, бледнели перед тяжелыми условиями внутренней жизни России той поры.

Прямо от государя я проехал к государственному секретарю барону Икскулю, с которым меня связывали дружеские отношения. Он очень обрадовался переданному мною приказанию государя, сказал мне, что через час указ будет у графа Сольского, и просил меня только немедленно поехать к нему и предупредить его об этом. Он прибавил при этом: «Как бы не пронюхал об этом граф Витте до подписания указа». На замечание мое, что имеет он в этом случае в виду, барон Икскуль ответил мне загадочно: «Я знаю случаи, когда и подписанные указы отменялись, если находились влиятельные оппоненты».

Граф Сольский встретил меня неподдельною радостью. Ему казалось только, что на нем лежит обязанность примирить с моим новым назначением значительно более опасного противника моего назначения, нежели те, которых я ожидал встретить в лице более старых, нежели я, членов Департамента экономии, а именно все того же графа Витте, но мне казалось, что у него была полная уверенность в том, что ему удастся урезонить последнего не противиться желанию государя. Он сказал мне, что переговорит с графом Витте сегодня же и будет меня держать в курсе всего дела.

Вечером того же дня я был снова на совещании у генерала Трепова по вопросу об амнистии, никакого участия в прениях не принимал и только после совещания сказал графу Витте, что утром подал государю прошение об отставке и получил его согласие. Витте не сказал мне ни одного слова, и мы молча расстались.

На следующий день, в пятницу, 21-го числа, утром барон Икскуль сказал мне по телефону, что после переговоров графа Сольского накануне с графом Витте последний решил дослать государю письмо с просьбою отменить мое назначение из уважения к заслуженным членам Государственного совета, имеющим гораздо большие права, нежели я, на занятие должности председателя Департамента экономии, и обещал сообщить ему, Икскулю, ответ государя тотчас после его получения.

Поздно вечером того же числа барон Икскуль сказал мне по телефону, что Витте получил свое письмо обратно от государя с пометкою, что государь не видит никакого повода изменять свое решение, что Витте в полном бешенстве и что ему, Икскулю, приказано завтра же утром испросить разрешение государя быть принятым по срочному и важному делу.

В субботу, 22 октября, Икскуль получил от государя по телеграфу уведомление, что он будет принят в понедельник утром, и по возвращении своем тотчас же известит меня о результатах его доклада. И действительно, во втором часу дня он приехал ко мне прямо с пароходной пристани и сказал, что ему было приказано изложить все доводы против моего назначения, что он сделал это, повторяя больше чужие слова, что государь слушал его без всякого раздражения, но сказал ему, вставая и подавая руку на прощанье: «Передайте графу Сольскому, что я серьезно обдумал мое решение раньше, нежели решил назначить Коковцова на вполне заслуженный им пост, и не понимаю, почему это назначение так не нравится графу Витте».

В тот же день Витте решил написать государю особый всеподданнейший доклад, сделал это собственноручно, показав графу Сольскому, который не внес в него никаких исправлений, несмотря на его неприличный тон, и рано утром отправил его с особым курьером в Петергоф.

В первом часу дня, во вторник 25-го числа, доклад вернулся обратно к графу Сольскому, а с ним подписанный указ о назначении меня просто членом Государственного совета, сопровождаемый очень лестным для меня рескриптом. На другой день я получил от барона Икскуля и копию этого любопытного доклада графа Витте. Вот его точный текст:

«Председатель Государственного совета, статс-секретарь граф Сольский уведомил меня о состоявшемся решении вашего императорского величества назначить председателем Департамента экономии бывшего министра финансов, статс-секретаря Коковцова.

Считаю своим долгом поэтому довести до сведения вашего императорского величества, что по положению статс-секретаря Коковцова и по его личному характеру такое назначение представляется, безусловно, нежелательным. Если вашему величеству угодно будет оставить это назначение в силе, то ни я, ни мои товарищи по Совету министров, со всем вероятием, не будут иметь возможности посещать заседания Департамента экономии и вынуждены будут замещать себя своими товарищами или другими членами министерства. Между тем по тому важному значению, которое принадлежит Департаменту государственной экономии до собрания Государственной думы, едва ли можно допустить подобное отчуждение министров от этого важного установления. В виду сего и в предупреждение явного ущерба для дел государственного управления от такого обстоятельства, я считаю своим долгом довести об изложенном до сведения вашего императорского величества».

28 октября, в пятницу, в день моего обычного доклада, государь принял меня снова в том же небольшом дворце в Александрии, чтобы проститься со мною. Не успел я войти в его кабинет, как государь, держа в руках указ о моем назначении председателем Департамента экономии с надорванной его подписью, сказал мне: «Вы, вероятно, не знаете, чего стоило мне уничтожить мою подпись на указе, составленном по моему личному желанию, без того, чтобы меня кто-либо об этом просил.

Мой покойный отец не раз говорил мне, что менять моей подписи никогда не следует, разве что я имел возможность сам убедиться в том, что я ошибся или поступил сгоряча и необдуманно. В отношении вашего назначения я был уверен в том, что я поступаю не только вполне справедливо, но и с пользою для государства, и между тем меня заставили отказаться и уничтожить подпись.

Я этого никогда не забуду, тем более что я вижу теперь явное недоброжелательство к вам и даже личный каприз. Вы не должны меня судить строго, и я уверен, что вам понятно мое душевное состояние».

Я поспешил заверить государя, что вполне понимаю, в какое трудное положение он поставлен настояниями графа Витте, и даже глубоко благодарен ему за принятое решение, так как он выводит и лично меня из крайне тягостного положения – рассматривать дела в Департаменте экономии при отсутствии министров, а тем более при предвзятом, враждебном отношении ко мне председателя Совета министров.

«Мой авторитет в Государственном совете был бы разом подорван, мне не осталось бы ничего иного, как при первом столкновении самому просить вас, государь, сложить с меня исполнение обязанностей, не отвечающих пользе дела». Государь горячо поблагодарил меня, крепко обнял меня и просил всегда помнить, что ему доставит истинную радость, если только у меня будет какая-либо нужда, помочь мне или моим близким. Его последние слова на этот раз были: «Помните, Владимир Николаевич, что двери этого кабинета всегда открыты для вас по первому вашему желанию».

На этом кончилась первая пора моего служения на должности министра финансов.

Я воспроизвожу все частности пережитых мною обстоятельств не только потому, что они в точности восстанавливают пережитое мною в эту пору, но еще и потому, что в воспоминаниях графа Витте, сделавшихся общеизвестными, о них нет ни одного слова. В них говорится только, что моя отставка вовсе не была необходима и даже ничем не оправдывалась. Как будто ничего и не произошло между нами, и не граф Витте вынудил мой уход и не принял на себя той исключительной роли, которая описана мною.

Не упоминается там ни одним словом ни о личных столкновениях со мною, ни о возмутительном эпизоде с назначением меня на должность председателя Департамента государственной экономии Государственного совета. Нет ни одного слова и о собственноручном письме его государю с протестом против моего назначения. Как будто все это не существовало на самом деле. Такова точность и правдивость этих воспоминаний.

Все, что мне пришлось вынести в столкновениях с графом Витте, и вынужденное оставление мною министерства, с которым я так сжился за полтора года ответственной работы, тяжело отразились на мне; нервы расстроились, я почти потерял сон, и настроение мое было в ту пору самое подавленное. Будущее рисовалось мне в невеселых красках, тем более что, хорошо зная работу в Государственном совете, я давал себе ясный отчет в том, что она не даст мне нравственного удовлетворения и ничем не уменьшит тоски бездействия. Особенно болезненно отражались на мне все многочисленные заявления моих недавних сотрудников о том, как тяжело переживают и они расставание со мною и насколько теряют они со мною ту ясность и определенность отношений, с которой они сжились за время совместной нашей кипучей работы.

И теперь, много лет спустя, припоминая пережитое мною в ту пору состояние, я не стыжусь сказать, что я глубоко грустил и никогда впоследствии не испытывал более такой острой боли, какую пережил при первом моем уходе из Министерства финансов. Я спешил как можно скорее покинуть стены министерства, где мне было в особенности тяжело потому, что все напоминало прошлое и на каждом шагу мне приходилось встречаться с моими недавними сослуживцами, которые не стеснялись говорить мне, как трудно стало им работать с моим преемником, не дававшим ни на один вопрос прямого ответа и оставлявшего докладчиков в полном недоумении того, что им делать.

Ко мне И. П. Шипов ни с какими вопросами не обращался, но был в личных отношениях крайне предупредителен и все уговаривал меня не переезжать из министерства потому, что сам не предполагает занимать казенной квартиры, но еще и потому, что ему совершенно ясно, что он не справится с делом и мне же придется вернуться на старое место.