Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории. 1903–1919

Я сидел против государя и не имел в виду выступать с моими возражениями, но государь упорно смотрел на меня, и после короткого замечания Победоносцева, поддержавшего точку зрения графа Игнатьева, без всякого вызова с моей стороны, спросил меня: «А вы, Владимир Николаевич, какого мнения по этому вопросу? Мне показалось, что вы хотели бы высказать его».

Я заявил, что разделяю взгляд графа Игнатьева в существе, и более подробно развил значение двухпалатной системы законодательства, роль Государственного совета, как верхней палаты, везде исполняющей функции преграды, которая должна сдерживать увлечения нижней, что в этом нет ничего необычного, тем более что этот принципиальный вопрос именно подробно был рассмотрен в совещании, и все участники были совершенно солидарны, и что у нас, в особенности, нужно быть исключительно осторожным и бережливым по отношению к прерогативам верховной власти, коль скоро мы смотрим так мрачно на будущие взаимные отношения обеих палат, то на нас лежит прямой долг не допускать разрешения конфликтов между палатами властью государя.

Я закончил мои соображения ссылкою на то, что в республиканской Франции почти полвека идет беспрерывная борьба за умаление власти сената, и тем не менее все попытки остаются безуспешными, – настолько велико значение тех опасений, которые содержит в себе мысль об умалении значения одной палаты в пользу другой.

Никто, кроме князя Оболенского, не поддержал Витте, и государь закончил прения сказав, как он делал это по отношению к большинству принятых статей: «Вопрос достаточно выяснен, мы оставляем статью без изменения, – пойдемте дальше». Вскоре заседание кончилось, и государь предложил продолжать его на следующий день.

Когда в этот последний день, в 10 часов утра, все собрались снова на вокзале Царской ветки, я попал в салон-вагон, в котором не было графа Витте, но оказался там князь Оболенский. Он тотчас же обратился ко мне, сказав: «Мы решили с графом Витте вновь поднять вчерашний вопрос, так как не можем помириться с его решением; уж вы не рассердитесь на меня, что я буду жестоко критиковать вашу точку зрения».

Когда открылось заседание, государь обратился к собравшимся с обычным вопросом: на чем остановились мы вчера?

Тогда граф Витте попросил слова и сказал, что он много думал над принятым решением и считает необходимым вновь вернуться к тому же вопросу, потому что он видит в нем большую опасность для будущего и хочет сложить с себя ответственность за это, считая, что нужно еще раз внимательно взвесить все, что из него неизбежно произойдет.

Государь пытался было остановить его словами: «Ведь мы вчера, кажется, внимательно взвесили все, что вы предлагали, и зачем же опять возвращаться к тому же?» – но Витте очень настойчиво просил дать ему слово, и в тоне его сквозило такое раздражение, что присутствующие невольно стали переглядываться.

Граф Сольский пытался было даже жестом удержать Витте в его настоянии, но ничто не помогало, и государь крайне неохотно сказал ему: «Ну, хорошо, если вы так настаиваете, я готов еще раз выслушать вас». В том же приподнятом тоне нескрываемого раздражения граф Витте стал подробно повторять те же мысли, которые он высказывал накануне, не прибавляя к ним буквально ни одного нового аргумента. Все только переглядывались, и государь, также, видимо, начинавший терять терпение, остановил его словами: «Все это мы слышали вчера, и я не понимаю, для чего снова повторять то, что уже все знают».

Не унимаясь, граф Витте, все более и более теряя самообладание, продолжал свою речь и затем перешел к возражению мне на то немногое, что было сказано накануне. Тут уже не было удержу ни резкостям по моему адресу, ни самому способу изложения его мнения. Не хочется сейчас воспроизводить всего, что было им сказано, тем более что отдельные речи не записывались и мне пришлось бы воспроизводить эту историческую речь по памяти и даже вызвать, быть может, сомнение в объективности моего пересказа.

Но конец речи был настолько своеобразен и неожидан, что его нельзя не воспроизвести. Резюмируя сказанное мною и по его обыкновению перемешивая мои слова с его собственными измышлениями, граф Витте заключил так: «Впрочем, в устах бывшего министра финансов такая речь совершенно понятна, его нежность к конституционному строю, его желание насадить у нас парламентские порядки настолько всем хорошо известны, что удивляться, конечно, нечему, но последствием принятия его мыслей будет полное умаление власти монарха и лишение его всякой возможности издавать полезные для народа законы, если законодательные палаты не сговорятся между собою, а они никогда не сговорятся, – вот об этом нужно кричать со всех крыш и, пока не поздно, принять меры к тому, чтобы такой ужас не наступил».

Государь смотрел на меня в упор и легким движением головы давал мне ясно понять, что он не хочет, чтобы я возражал графу Витте. Я так и поступил. Когда граф Витте договорил свою фразу, государь обратился к собранию с вопросом: кому-нибудь угодно высказаться еще раз? Все молчали. Тогда государь закончил прения словами: «Я не узнал ничего нового, что не было уже высказано вчера, и думаю, что мы можем приступить после перерыва к продолжению того, на чем мы остановились, и не менять нашего вчерашнего решения». Никто не возражал. Государь встал из-за стола, стали подавать чай. Государь предложил курить и, держа чашку чая в руках, подошел ко мне со словами: «Я очень благодарен вам, что вы поняли меня и не возражали Витте, потому что все хорошо понимают, насколько его выходка с обвинением вас в приверженности к конституции была просто неуместна».

Государь отошел от меня, и, когда я подошел к группе говоривших между собою участников совещания, среди которых был Фриш, видимо желавший что-то сказать мне, ко мне подошел Победоносцев и не стесняясь того, что граф Витте был неподалеку и мог слышать его слова, громко сказал: «И как Сергею Юльевичу не стыдно говорить то, что он сегодня выпалил».

После этого инцидента периодически повторявшиеся под председательством государя заседания в Царском же Селе по согласованию наших Основных законов с намеченным новым государственным строем, в которых я постоянно участвовал, не были отмечены чем-либо особенным. Я выступал очень редко, и, таким образом, новых поводов к столкновениям с графом Витте не было, и в моей жизни не произошло ничего, что нарушало бы ее замкнутость и отдаление от злободневных вопросов.

Глава III

Высочайшее возложенное на меня порученье по заключению ликвидационного займа. – Приезд в Петербург господина Нетцлина. – Вопросы о международном характере займа, о его условиях, о праве правительства заключить его в порядке управления, помимо Думы и Государственного совета. – Мой приезд в Париж. – Оказанное мне Пуанкаре содействие. – Прием меня Сарреном, Клемансо, Фальером. – Неудавшаяся попытка помешать займу. – Переговоры с банкирами. – Биржевой синдикат де Вернейль. – Вопрос о поддержке печати. – Заключение займа

Меня довольно часто навещали мои бывшие сослуживцы по Министерству финансов, и все говорили в один голос, что в правительстве заметна большая тревога и неустойчивость.

Шипова я видал редко, да он и всегда был очень сдержан и не говорил мне ничего о том, что делается по части подготовки большого консолидационного займа. У меня сложилось даже мнение, что он сам был не вполне в курсе дела и что оно находилось в непосредственных руках графа Витте.

Так оно впоследствии и оказалось. Даже Кредитная канцелярия знала далеко не все телеграммы и письма, которыми обменивался председатель Совета министров со своими заграничными корреспондентами. Многое посылалось непосредственно из Общей канцелярии, другое шло по канцелярии Совета министров или прямо от самого графа Витте, настолько, что впоследствии, когда я вернулся на должность министра и оставался на ней целых восемь лет, не было возможности составить полного дела о подготовке займа, и многие бумаги и телеграммы так и остались в личном архиве графа Витте. Этим же объясняется и то, что опубликованные большевиками архивные данные страдают большою разрозненностью и неполнотою, а также и то, что мне пришлось встретиться с большими неожиданностями при исполнении того поручения, которое выпало на мою долю.

В первой половине марта, без всякого предварения меня министром финансов, Витте позвонил ко мне по телефону и просил спешно, – как это было всегда, – заехать к нему поздно вечером в Зимний дворец. Не говоря мне ни одного слова о нашей последней встрече в Царском Селе, он сказал мне, что снова передает мне поручение государя о том, что на меня возлагается в самом близком будущем поехать в Париж для заключения большого займа по ликвидации войны, к чему все им уже настолько подготовлено, что на этот раз мне не придется даже вести каких-либо переговоров, а только подписать готовый контракт, который должен привезти сюда вызванный им Нетцлин, который приезжает в ближайшую пятницу. Тут же граф Витте показал мне только что полученную депешу от Нетцлина совершенно лаконического содержания: «Приезжаю пятницу утром» – и прибавил, что для устранения лишних разговоров он условился с Нетцлиным, чтобы он остановился в Царском Селе, во дворце великого князя Владимира Александровича, в квартире Д. А. Бенкендорфа, что его встретит министр финансов, у которого в тот день как раз доклад у государя, так что и его выезд в Царское не вызовет никаких лишних разговоров.

Они успеют до моего приезда обо всем окончательно условиться, и мне останется только приложить мою руку к достигнутому по всем пунктам соглашению, и Нетцлин в тот же день выедет обратно, предварительно условившись со мною о точном времени моего прибытия в Париж. На мои расспросы о том, каковы же условия займа, Витте сказал мне: «Об этом уж вы не беспокойтесь, все обусловлено, вам будет передано все делопроизводство, из которого вы увидите, что мною сделано.

Шипов вам даст все объяснения, и я скажу вам только для вашей беседы с Нетцлиным, что заем будет в полном смысле слова международный, в нем будут участвовать первоклассные банки Германии, разумеется, вся наша группа, в первый раз согласилась участвовать Америка в лице группы Моргана, от которого я только что получил подтверждение, что он будет в Париже в половине апреля и очень надеется встретиться со мною, но я, разумеется, не могу ехать, о чем я ему уже телеграфировал, сообщив, что приедете туда вы, затем, разумеется, Англия, Голландия в лице наших обычных друзей; впервые я уговорил участвовать в нашей операции Австрию в лице двух самых крупных банков, и надеюсь также, что мне удастся привлечь и Италию. Словом, я хочу, чтобы это был в полном смысле наш триумф, и я счастлив, что к нему будет приурочено ваше имя».

На мой вопрос, каковы же главные основания займа и во что он нам фактически обойдется, Витте сказал мне: «Об этом вам тоже нечего беспокоиться, заем будет пятипроцентный, на долгий срок, а о выпускном курсе и о размере операционных расходов я совершенно убедил Нетцлина быть скромным, так как я хорошо понимаю, что в новых условиях нашей жизни нашему правительству нельзя идти на тяжелые условия. Ведь мне же придется отдуваться перед нашим общественным мнением, если бы я пошел на невыгодные условия».

Из этого очевидно, что в эту минуту граф Витте и не подозревал, что ему не суждено пережить момент заключения займа в должности главы правительства. Тем не менее и сам я, не допуская ни тени мысли о том, что за условия займа мне придется отвечать и перед тем же, не особенно лестно охарактеризованным нашим общественным мнением, и перед законодательными учреждениями, – я сказал ему, что и для меня, как заключающего заем, хотя бы под руководством правительства, и даже только дающего формально мою подпись под операциею не мною подготовленною, тоже не безразлично, каковы будут условия займа, так как при тяжести их всякий скажет, что именно я не умел выговорить лучших условий, а кто-либо другой, наверно, сделал бы лучше меня, и меня будут осуждать до самой моей смерти.

Нам подали чай, и Витте стал в совершенно спокойном тоне вычислять, во что обошлись нам иностранные займы 1904–1905 годов, когда была надежда на нашу победу над Японией.

Он пришел тут же к выводу, что при создавшемся теперь положении, после революционного движения, далеко еще не изжитого, при несомненном, по его словам, тяжелом положении внутри страны и, вероятно, весьма плохих выборах в Думу, получить деньги, да еще большие, на долгий срок дешевле как за шесть процентов чистых будет невозможно, но если удастся достигнуть такого результата, то это будет величайшим нашим финансовым успехом, «за который вам, – закончил он, – нужно будет поставить памятник».

На этом мы разошлись. Витте прибавил, что государь, разумеется, примет меня перед моим отъездом, и, провожая в переднюю, прибавил, смеясь: «Я не хотел бы быть вашим партнером в переговорах о займе, потому что знаю, что вы выжмете последнюю копейку из банкиров, но на вашем месте я вполне понимаю, что на вас будут вешать собак, если условия окажутся тяжелыми, и сам бы не допустил займа выше как из 6 % действительных». Мои последние слова были, что я вижу ясно, что все уже решено даже в мелочах, и мне предстоит только прогуляться в Париж.

В условленный день – в пятницу на той же неделе – я приехал с поездом в 10 часов утра в Царское Село, во дворец великого князя Владимира Александровича, где я раньше никогда не бывал, и в квартире известного под названием «Мита» Бенкендорфа застал Нетцлина. На мое приветствие он мне ответил шуткою: «Не называйте меня господин Нетцлин, так как я месье Бернар, ибо я приехал под фамилиею моего лакея»; такова была конспирация, которою был обставлен его приезд в Россию, и на самом деле ни одна газета не обмолвилась о его приезде. Наша беседа сразу же приняла иной характер, нежели я мог ожидать по словам графа Витте.

Не отвергая международной формы займа и находя, что она обеспечила бы крупный успех займа и могла бы значительно повысить его сумму, Нетцлин внес большую ноту сомнения в то, что Витте удастся ее осуществить. Он был уверен в том, что Германия, Англия и Голландия войдут в консорциум, но отнесся с самым большим сомнением насчет Америки и, в частности, группы Моргана, сказав, что хорошо ее знает и поверит ее участию только тогда, когда она подпишет договор. Об участии Австрии он даже не хотел и говорить, настолько он просто не понимал, как могут австрийские банки, вечно ищущие денег в Париже, принять серьезное участие в русском долгосрочном займе.

Его тон был вообще далек от бодрости, и он просил меня даже предупредить графа Витте, что далеко не уверен в том, что нам удастся дойти до цифры в три миллиарда франков, о которой он упоминал в его письмах. Эту цифру я впервые услышал от Нетцлина.

Я просил его передать его сомнения Шипову, которого мы ждали с минуты на минуту, и стали говорить об условиях займа, так как они представляются французской группе. Ответы Нетцлина носили чрезвычайно неопределенный характер. Он говорил, что его друзья еще далеко не установили своей точки зрения, не зная, какую часть займа возьмут другие рынки и каково будет положение внутри России к моменту переговоров, и что вообще говорить об этом сейчас нельзя и нужно оставить все до начала переговоров, тем более что и в своей корреспонденции граф Витте почти не касался этого вопроса.

Такое заявление меня крайне удивило, и я предпочел перенести разговор на чисто личную почву, сказав Нетцлину, что я не поеду в Париж, если только увижу, что там готовят мне неблагодарную роль человека, не сумевшего сделать порядочного дела для моей родины и вынужденного вернуться домой с пустыми руками. Я сказал, что я теперь человек свободный. Государь никогда не станет меня принуждать делать то, чего я не умею выполнить, и я заранее предваряю его, что не приму на себя такой неблагодарной миссии, если он не обещает мне своего содействия к тому, чтобы заем был заключен на условиях не свыше 6 % действительных для русской казны.

Я прибавил, что имею все основания думать, что граф Витте вполне разделяет такую же точку зрения и не даст мне полномочий на заключение займа на более тяжелых условиях. Мое последнее заявление вызвало, по-видимому, совершенно искреннее удивление в Нетцлине.

Он возразил мне, что я, очевидно, не знаю всей переписки графа Витте с ним, иначе я не сказал бы того, что я только что сказал, так как во всех многочисленных своих письмах граф Витте не ставил никаких ограничений в смысле реальной стоимости займа русскому государству, а указывал только, что он не хотел бы выходить из пятипроцентной ставки интереса и предоставлял полную свободу действий французской группе, придавая исключительное значение тому, чтобы заем был заключен в самом близком времени и, во всяком случае, до созыва новой законодательной палаты, предполагаемого в конце русского апреля месяца.

Нетцлин прибавил, что в Париже, в предварительных переговорах между банкирами русской группы господствует предположение выпустить 5 %-й заем примерно около 85–86 за сто, и так как расходы по выпуску будут, несомненно, очень высоки, то едва ли можно реализовать в пользу государства даже 80 %. Мы долго еще спорили на эту тему, я настаивал на том, что выпускной курс 86 слишком низок, а расходы в 7–8 % слишком высоки, и закончил на том, что я почти уверен в правильности моего взгляда и в поддержке меня председателем Совета министров, и очень прошу его подумать об этом и не ставить ни себя, ни меня в ложное положение.

К концу нашего разговора пришел Шипов, и Нетцлин начал тут же горько жаловаться ему на меня. Шипов все время молчал, и, когда Нетцлин спросил его, как смотрит он на наше разногласие и видит ли он возможность уладить дело теперь же, Шипов ответил совершенно просто, что он не имеет определенного взгляда, понимает всю необходимость займа, но думает так же, как и я, что правительству будет очень трудно первое время и было бы крайне желательно не делать займа дороже 6 % реальных.

Он прибавил, что государь только что вновь сказал ему, что вести переговоры, несомненно, будет поручено мне, если только я на это соглашусь, и, вероятно, на этих же днях я буду приглашен государем. Затем беседа между Шиповым и Нетцлиным перешла на поднятый последним вопрос о том, как смотрит граф Витте на его просьбу устранить возникшее во французском правительстве сомнение о праве русского правительства заключить заем теперь же, после Манифеста 17 октября и выработанного проекта положения о Государственной думе, в порядке управления, не ожидая разрешения этого вопроса законодательными палатами.

Я был совершенно не в курсе этого вопроса. Шипов вкратце рассказал мне его историю и прибавил, что профессор Мартенс, привлеченный к его разработке, заготовил уже подробный меморандум, который разрешает в положительном смысле это дело, и Совет министров, рассмотрев его при участии выдающихся юристов, нашел точку зрения Мартенса совершенно бесспорною. Нетцлин сказал тогда, что во французском министерстве заняты также рассмотрением этого вопроса, и он имел случай слышать, что там приходят к тому же заключению, хотя дело не получило еще окончательной разработки, и было бы необходимо для пользы дела, чтобы доклад профессора Мартенса был скорее прислан в Париж.

Все это было для меня совершенною новостью, и на обратном пути в город я спросил Шипова, каково же мое положение, когда я должен ежеминутно ждать отправки меня в Париж, а я решительно ничего не знаю о подготовке вопроса, и не может ли он, по крайней мере, дать мне в руки тот материал, который имеется у него, разумеется, с разрешения графа Витте.

Шипов обещал немедленно прислать все, что у него под руками, но сказал прямо, что он ровно ничего и сам не знает, так как все делается непосредственно графом Витте и часто даже не по Министерству финансов. О докладе же Мартенса он осведомлен только потому, что присутствовал при его рассмотрении в Совете.

На другой день я был у Витте, передал ему все мои впечатления, получил заверение, что все будет мне немедленно прислано в копиях, но услышал от него, что сомнения Нетцлина относительно международного характера займа совершенно неосновательны, так как сам Нетцлин не в курсе дела, и я убежусь из того, что будет мне прислано, насколько это дело налажено и насколько я могу быть уверен в успехе задуманной операции.

Действительно, со следующего же дня я стал получать разные материалы по займу, но, кроме доклада профессора Мартенса и короткого заключения Совета министров, одобрившего все его выводы, я получил какие-то обрывки не связанных между собою телеграмм и ответов на некоторые из них. Все они касались исключительно вопроса о необходимости займа для России и о сосредоточении переговоров в Париже под руководством русской группы.

Ответы Нетцлина по поручению группы были крайне неопределенны, и техническая сторона займа вовсе их не затронула. Но зато в телеграммах был ряд указаний графа Витте о том, что заем будет иметь широкий международный характер, что согласие Америки в лице Моргана вполне обеспечено, точно так же как и Германии в лице группы Мендельсона, и действительно в присланных мне телеграммах была копия недавней телеграммы Мендельсона с выражением благодарности графу Витте за его письмо (самого письма мне прислано не было) и с выражением принципиальной готовности участвовать в международной операции, но с прибавлением, что было бы крайне желательно, чтобы я по дороге в Париж остановился в Берлине и чтобы основания займа были между нами установлены до моего пребывания в Париже.

С другой стороны, из тех же разрозненных телеграмм было видно, что Нетцлин предостерегал в отношении размеров участия Англии, указывая, что лорд Ревельсток настроен пессимистично и прямо говорит, что его участие может быть лишь в весьма скромном размере и будет зависеть от возможности котировки английской части займа в Париже тотчас по заключении займа. Все это изучение неполного дела не представлялось мне очень надежным, что я и говорил не раз как Шипову, так и графу Витте. Делился я моими впечатлениями и с графом Сольским, высказывая ему мои опасения. Сольский советовал мне не отказываться от поездки, но выяснить государю предварительно все мои опасения и даже передать ему краткую письменную меморию, чтобы оградить себя от нареканий в случае неуспеха в переговорах. Я всячески убеждал его уговорить Витте выбрать кого-нибудь другого, но Сольский настаивал на том, что мне не следует затруднять государя и лучше идти на риск неудачи и обвинения меня в неумении, нежели на создание для государя, в такую трудную для него пору, затруднения в выборе не того, кому он доверяет, а кого-либо совершенно неподходящего. Я решил так и поступить, но не согласился только подавать государю какую-либо письменную меморию относительно предвидимых мною трудностей.

Через несколько дней, около 20 марта, я получил вызов по телефону в Царское Село. Государь был, по обыкновению, крайне милостив ко мне, долго говорил о том, что многое его очень заботит, что вести о выборах в Думу не предвещают ничего доброго, что в председателе Совета министров он видит постоянные колебания и даже явные противоречия в предлагаемых мерах, но все же надеется на то, что благоразумие возьмет верх над революционным угаром и что члены Думы, почувствовав лежащую на них ответственность перед страною, постепенно втянутся в работу, и все понемногу уладится. Относительно моей поездки в Париж государь сказал мне, что не сомневается в том, что я не откажу ему в его просьбе поехать на «новый большой труд», как сказал он, и верит, что я сделаю все, что будет в моих силах.

Я изложил перед государем мои опасения, рассказал мое свидание с Нетцлиным, мои частые встречи с графом Витте и мои опасения насчет того, что дело вовсе не так подготовлено, как это может казаться, показал несколько телеграмм того же Нетцлина и просил не судить меня за неуспех, если бы им кончилась моя поездка. В заключение я сказал, что буду телеграфировать председателю Совета министров о каждом моем шаге, а «если будет уж очень плохо, – прибавил государь, – то просто телеграфируйте прямо мне и будьте уверены, что за все я буду вам сердечно благодарен, так как хорошо понимаю, что не на праздник и не на увеселительную прогулку вы едете».

Мои невеселые думы насчет ожидающих меня трудностей в Париже стали сбываться гораздо скорее, нежели я сам этого ожидал.

Я готовился уже к отъезду и ждал только прямого указания графа Витте о дне моего выезда, как всего три дня спустя после аудиенции у государя граф Витте сказал мне по телефону, что мне следует выехать немедленно, хотя от Мендельсона получены недобрые вести, и мне нет надобности останавливаться в Берлине, как это было первоначально предположено, а нужно ехать прямо в Париж. На вопрос мой, в чем заключаются эти недобрые вести, он ответил мне просто, что Мендельсон отказывается за себя и за всю свою группу участвовать в займе, не давая никаких объяснений, но что этот отказ не может иметь решающего значения для успеха операции, так как один факт участия в ней Америки широко покрывает неблагоприятное последствие от выхода Германии из синдиката.

Я заехал на другой день к графу Витте, прочитал у него телеграмму Мендельсона, которая, действительно, не давала никаких мотивов, но для нас обоих было очевидно, что это был простой ответ на нашу помощь, оказанную всего несколько недель тому назад Франции в Альхесирасе.

Через два дня мы выехали вместе с женою в Париж. В Берлине мы пробыли всего несколько часов, не видали там решительно никого, я не заходил даже в посольство, и мы воспользовались несколькими свободными часами до отхода поезда на Париж, чтобы пройтись по Тиргартену.

Я помню хорошо, что день был исключительно жарким, в парке была масса гуляющих, и среди них всеобщее внимание привлек на себя император Вильгельм, появившийся верхом, в новой, впервые надетой им походной форме защитного цвета, о чем на другой день все газеты поместили особые заметки, сообщая мельчайшие подробности этого нового обмундирования.

В Париже меня встретили представители русской группы банков во Франции и рядом с ними командированные всеми нашими банками для участия в переговорах в качестве их представителей Я. И. Утин и А. И. Вышнеградский. Первый из них тут же сказал мне, что русские банки решили принять большое участие в новом займе, но предварили меня, что до их сведения уже дошло, что наши французские друзья находятся в далеко не розовом настроении, ибо они знают уже об отказе немцев участвовать в займе, да и, кроме того, в газетах появился слух, что и Америка также не предполагает участвовать.

На другой день утром ко мне приехал в отель «Лондон» на рю Кастильонэ Нетцлин и подтвердил это сообщение, предъявив мне полученную им телеграмму отца Моргана о том, что он не может выехать в Париж и считает момент для займа вообще неблагоприятным. Нетцлин предполагал, что мне это уже известно, так как все сношения Моргана с Россией шли непосредственно через графа Витте, и он не сомневается, что Морган не мог не известить последнего об изменении своего первоначального предположения, раз он известил уже об этом его.

Был ли граф Витте осведомлен об этом или получил извещение от Моргана уже после моего выезда, я не могу этого сказать, но и сейчас могу только удостоверить, что меня граф Витте об этом не известил, и я должен был тотчас же сообщить ему эту первую неприятную весть о положении дел в Париже, с прибавкою и моего первого же впечатления о том, что я застал вообще крайне вялое настроение среди французских банкиров.

Оно усиливалось от каждого последующего разговора. Переговоры с банкирами начались немедленно. От имени английской группы приехал и ждал меня два дня лорд Ревельсток, который начал с того, что спросил меня, знаю ли я его корреспонденцию с нашим министром финансов, так как он должен заявить мне, что считает и с своей стороны, как и Морган, момент крайне неблагоприятным для совершения такой грандиозной операции, как та, которая задумана русским правительством, но не отказывается от выяснения всех подробностей, если от него не потребуется сколько-нибудь значительного участия, и даже наметил сумму не более 25–30 миллионов рублей, и затем заранее оговорил, что для него необходимо знать, согласится ли французское правительство на то, чтобы английская часть займа была сразу допущена к котировке на французском рынке, так как только при этом условии можно рассчитывать на то, что в Англии подписка на заем не окончится фиаско. Нетцлин сказал мне, что он надеется на то, что с этой стороны особых затруднений ожидать не следует.

В то же утро произошел также и первый контакт мой с голландцами и с двумя представителями австрийских банков. Первые сказали мне просто, что их участие всегда очень скромное, но они думают, что смогут дойти до цифры, намеченной лордом Ревельстоком, и не будут ждать для себя особых льгот, кроме обещания русского правительства, что выручка по займу останется в Голландии, по крайней мере, до выяснения внутреннего положения в России.

Зато представители австрийских банков, – я крайне сожалею о том, что из моей памяти совершенно вышло, кто именно представлял эти банки и какие именно кредитные учреждения, кроме Länder Bank’a, были ими представлены, – поразили не только меня, но и всех главных представителей французской группы ясностью и неожиданностью их заявления, сделанного притом совершенно серьезно, по-видимому, без всякого сомнения в их праве сделать это заявление.

Они сказали мне, что понимают их участие исключительно как представителей кредитных учреждений страны, приглашаемой к участию в займе только для того, чтобы придать международный характер всей операции, что участвовать фактически подпискою на заем и размещением его среди своих клиентов они вовсе не предполагают, так как Австрия крайне бедна капиталами и сама нуждается в займах. Они прибавили, что в этом не могло быть какого-либо сомнения и у графа Витте, который сделал им предложение через Берлин, то есть через дом Мендельсона, и они имели определенно в виду, что Германия просто возьмет их в свою долю, они же воспользуются только выгодами от операции.

Результат этого первого моего объяснения с участниками такого «международного» синдиката я, конечно, тотчас же протелеграфировал в Петербург и получил ответ, что этим смущаться не следует, так как Франция, Россия, Голландия и Англия могут и собственными силами справиться с займом, и придется только, быть может, пойти на некоторое уменьшение первоначально намеченной цифры в три миллиарда.