Вольга, не сумев разговорить меня, разговорился сам и на привале рассказал в числе прочих одну запомнившуюся мне историю:
– Раз печенеги приступил к малому граду Василеву. Наша дружина устоять не смогла и отступила. Владимир обратился с молитвой к богу и обещался построить в Василеве храм празднику того дня – Святому Преображению. Нежданно печенеги отступили, Владимир вышел к нам и сказал об обете, данном им и возблагодарил бога за его милость. Тристо варь меду сварили по приказу Владимира. Восемь ден шел пир в Василеве, были на нем и бояре и посадники, и старцы градские. Токмо убогим раздал Владимир триста гривен из казны. В Киеве был дан пир всему русскому народу. С той-то поры Владимир всякую неделю в своей гриднице угощает бояр, гридней, сотников и всех людей нарочитых. Раз, упившись меду стоялого, пожалились мы Владимиру, что ложки нам дают деревянны. Владимир велел сделать серебряные ложки, сказав: «Сребром и золотом не добудешь доброй дружины, а с нею добуду много серебра и золота, стойно отцу моему и деду»…
Дали команду и мы продолжили свой путь. На подъезде к Переяславлю передние дозоры наткнулись на печенежскую сторожу, возможно ту самую, что полонила Юлашку. Оба всадника спали в седлах, как видно с большого устатку. От них дознались, что Переяславль осажден, но еще не взят. Пленников казнили тут же, посторонь Днепра. В глубине души мне даже было жалко их. Немногим старше меня, как бесславно закончился их поход.
Утро было солнечное, но прохладное и над полянами лежал туман, по обоим сторонам дороги далеко простирались несжатые нивы, кое-где паслись отары овец. Утомленные и усталые мы подъезжали к Переяславлю.
Я скакал по родимым местам и думалось мне о Родине…
Как красива ты, русская земля; еще не раз прославят тебя сыны твои, и еще не раз… оплюют. Но ты будешь ко всем одинаково добра и доверчива. Что ж, разные сыны возмогут вырасти у одной матери, но всем она мать. Кто-то не возлюбит тебя, но эта нелюбовь из того же источника, что и любовь. И если сын твой срубит голову у другого сына (брата своего), то голова его упадет на родную землю, из коей Родина-мать взрастит еще и еще своих сыновей, чрез недовольство и ненависть которых будет сквозить любовь к ней. И будут Минин и Пожарский, Сусанин, Деникин и множество других. Непреодолимой тоской ты будешь звать своих сыновей, не своей воле покинувших тебя и принуждены они будут отдавать за тебя жизни на чужбине. Ибо вспомним заповедь божью: «Возлюби родителей своих», а Родина – первейший родитель всего народа.
И чтобы не говорили о Родине моей, я люблю ее – и правнуки правнуков – далекое семя мое через девять с половиной веков, обопрутся на Родину, и постигнув божественную сущность ее, сокрушат врага. Пусть живет она вечно, ибо тот, кто обманул ее – того нет, а Родина была, есть и будет.
Сейчас в моде космополитизм, но нет Родины у космополита, негде приклонить ему голову свою, и не полюбит его никто, за исключением нескольких эстетов, ибо он сам отверг Родину свою, доверчивую и добрую, взрастившую-воспитавшую его, она всегда примет его, но он не хочет к ней – он говорит и думает на нескольких языках. Он предатель, не имея корней в большом, не может вырасти ничего значительного. И если потерял ты корни свои – Родину, ищи их, несмотря ни на кого и ни на что, ибо только Родина – тот единственный друг, которого ты можешь предать, но он не предаст тебя никогда. Только не путай Родину с властью в любой форме, ибо Родина – это… Родина!
IV глава.
Наше войско подошло к Переяславлю перестроенное полукругом в виде серпа, чтобы по возможности обхватить печенегов. Я был в середине серпа в Вольговом полку. По левую руку вел рать Илья Муромец, по правую – Алеша Попович. Престарелый дядя князя Владимир – Добрыня Никитич позади всех встал с запасным полком и держал свежих лошадей для ратников.
Затрубили по знаку Владимира трубы воинские, коих звук ободрял еще героев Святославовых в жарких битвах.
Печенеги, завидев наше приближение начали перегруппировываться. В это время городские ворота открылись и из города выехала переяславская дружина во главе с князем Афанасием и отцом.
– Ян, Ян! – послышались крики из печенежских рядов. Отца печенеги знали, за голову его ханом Арнаулом была обещана награда – стадо лошадей в десять сотен голов. Отец знал об этом и не раз в шутку говаривал: «Пойтить что ль хану Арнаулу свою голову отнесть?»
Батя ехал впереди головной сотни, обоерукий – он как косой срубал своими долгомерными мечами, чуть не в полторы сажени длиной, печенежские головы, выкраивая проулки и улицы в гущи врага.
Печенежские ряды смешались. Не было даже стрельбы из луков, сразу пошли на мечи да копья.
Красавец вынес меня в первые ряды Вольгиной рати, и я прежде всех столкнулся с врагом. Рубанул одного печенега, второго, увернулся от третьего, вражьи лица замелькали.
Вой, визг, храп конский, да шелест железный стояли округ. Хмель боя опустился на людей, заблистал саблями печенегов и мечами русичей. Опьянели люди от пролитой крови, криков смерти и восторга и уже без всякого напряжения рубили врага и сами падали в степную пыль, легко и спокойно уходя из жизни.
Скоро копье мое было изломано, щит оторван, шелом спал с головы, конь, раненный в ноздри, начал соваться в разные стороны. Я искал глазами отца – и наконец-то увидел его, но именно в этот миг он, окруженный стаей печенегов пал с коня.
Я стал пробиваться к нему. Волосы мои развевались, окровавленный меч не знал покоя.
Печенеги подались и стали медленно отходить, укрываясь в своем лагере, составленном из сотен дорожных кибиток, служащих кочевникам домом, в коем проходит вся их жизнь.
Затрубили трубы – Владимир дал отбой сраженью. Я спрыгнул с коня и вложил меч в ножны. Над полем битвы установилась тишина, только ветер завывал, гоняя былинки травы по степи.
Я подошел к отцу. Сквозь прорванную кольчугу сочилась кровь. Слезы навернулись на глаза мои. Я преклонился перед телом и застыл в молчании. Глаза отца неожиданно открылись, я вздрогнул.
– Батя, – я разорвал корзно и стал пытаться заткнуть рану отца.
– Не надо, – прохрипел он, – помираю я.
– Нет…
– Да. И прежде смерти должон сказать тебе…, -отец перевел дух и продолжал, – Когда ходил я в Печенежскую землю, то в полоне встретил красавицу печенежскую, полюбилась она мне и просил я ее у князя Владимира. У нас родился сын…
– Сын?! – удивился я.
– Ты, Лександр, родился, – отец замолчал.
– А мать? – в смятенье вопросил я. Отец говорил с трудом и поднял руку – чтобы я не торопил его.
– Жену свою законную – Марию я оставил. Два лета прожил с Рогнедою в Киеве, а жене писал, что в походах постоянно, времени не маю домой вертаться. По осени пошли мы супротив Мстислава, Рогнеда со мною была. Кровь в ней бежала горячая, сызмальства она на коне сидела, мечом лучше иного дружинника владела. Тебя с нянькой оставили. Три дня осаждали мы Бельз и когда взяли – отдан он был, за супротивство, дружине княжеской на разграбление. Мы с Рогнедой въехали в Бельз последними, дом у нас был полной чашей, да вот только калиги мои усмянные поизносились. Рогнеда мне и говорит: «Не доедешь ты, милый дружок, в таковой обувке до Киева, надоть найти тебе сапоги.» Тако молвила и поехала от меня вскачь. Сама хотела сапоги добыть – подарок сделать. Начал я милую свою искать – как сквозь землю она провалилась. В один дом захожу – все пограблено, да на оконце малая шкатулка стоит. Открыл я ее – а там всяки безделки женски – перстни, браслеты и жерелье зеленого бисера – чудная вещь, как раз о таком Рогнеда мечтала, да все найти не могла. Взял я эту диковинку, – отец замолк, закрыл на время глаза и продолжил, – Захожу я в следующий дом – тоже все пограблено, а коло самой печи лежит моя ненаглядная, стрелой пронзенная, а в руках сжимает сапоги зеленого сафьяна, заморской работы, каковые еще не каждый князь имеет… Похоронил я Рогнеду по православному обычаю, хоть и не крещеная была… И жирелье то ей на шею надел… А сам думаю – знать Господь меня покарал, что законную жену свою бросил. Вот и отпросился я от Владимира в Переяславль на службу ко князю Афанасию, до жены своей – Марии. Хоть и мачеха она тебе, но только добро для тебя делала…, – отец закрыл глаза.
– Батя! – я прислонился к его окровавленной груди – сердце не билось. Я встал, снял шелом и перекрестился.
Батя умер… Это казалось непостижимым, диким и неправильным. Для меня он был вечным. Если смерть отца и предполагалась, то не скоро, когда угодно, но не сейчас. Господи, почему ты так несправедлив?…
Вокруг стали собираться дружинники. Кмети подъезжали, спешивались, крестились, соболезновали мне. Подъехал князь Афанасий, по-отечески обнял меня, и я не выдержав разрыдался у него на плече. Князь гладил меня по голове и утешал:
– Он погиб в сражении – воином. Люди не забудут его.
– Спасибо, княже, – я вытер слезы и отстранился от Афанасия, увидев мать, идущую через расступающихся перед ней ратных. Волосы ее выбились из-под повойника, дикий взгляд глаз вселял ужас, платье было в пыли.
Она кинулась на тело отца и завыла в голос, запричитала, забилась, словно в припадке. Ее горестный крик-плач далеко разносился по степи, возвращаясь еще более страшным эхом. Птицы в небе останавливали свой полет от звериного воя жены потерявшей мужа.
– И почто ж ты окинул мя! Сиротою оставивши-и! Касатик мой любезный-и! Почто ушел не воспрошавшись со мною, любовь моя вечная! Как же я любила тя! И да на кого ж ты меня и покинул-то! Зачем ворога лютого, басурмана проклятого, до груди своей допустил!…– князь Афанасий подтолкнул меня к матери. Я с каким-то страхом нагнулся над ней и взял ее за плечи.
– Мама, – она оглянулась и упала мне на грудь.
– Саша, – надорванным от причитаний голосом сказала она и забилась в рыданьях. Кмети тем временем положили тело на коня и повезли его в город. Я повел мать следом, поддерживая ее.
Горожане, услышав о смерти любимого воеводы, глубоко опечалились и траурной процессией шли за телом человека, столько доброго сделавшего для них и положившего свою жизнь в их защиту.
Город горел. Ветер нес запах гари, пожарища, запах отличный от запаха походного костра. В костре горят лесные ветви, сучья, – совершая свой неизменный кругооборот – на золе вырастут еще деревья, чтобы потом сгореть дотла для блага человека, да и для своего блага. На пожарище города – может вовсе ничего не взрасти, а если и вырастет город, то это будет новый город, а не тот город, с которым связано так много.
Жутко выглядит сожжённый город, ежели это город знакомый тебе с детства. Тем более старший тебя на какой-нибудь десяток лет. Рос ты и рос город. С этой колокольни прогоняли тебя мастера-кирпичники. А на эту ты уже сам подсоблял возить камни, поставленный отцом-воеводой.
Близ дома мать пала в обморок и я, взяв ее на руки, занес в терем, где жонки начали отхаживать ее, выгнав меня в клеть. А там соседские старушки уже разоблачали отца для обмывания. Князь Владимир до вечерни согласился на перемирие с печенегами и отца решили хоронить сегодня же. Тут я нечем не мог помочь, поэтому вскочил на коня и поскакал к Варе.