Я ехал под впечатлением произошедшего, как неожиданно из придорожных кустов вылетела стрела, пробила на груди моей кольчугу, скользнула по кресту с такой силой, что я чуть не выпал с седла. За стрелой выбежало человек десять мужиков, вооруженных ослопами8. Я выхватил меч и подняв щит, защитился от удара первого нападавшего, сам рубанул мужика мечом и пришпорил Красавца, привязанный за луку седла Быстрый рванул, сбил стоявшего на пути татя и мы понеслись. Вслед пронеслось несколько ослопов.
Преодолев несколько верст, я остановился и перевел дух. Крест, данный старцем, погнулся, с трудом выпрямив его и прочитав молитву, я продолжил путь.
Я перешел Днепр вброд под Витичевым, громадной дубовой крепостью с сигнальной башней на вершине горя, до Киева оставалось менее часа. Дорога лежала по долине Стугны, мимо Треполя, Тумаша и Василева. Сторожи, стоявшие посторонь, меня не задерживали, видя боярскую сряду.
Солнце уже спускалось к закату, когда я выехал на гору и мне открылся внушительный вид Киева – две близстоящие церкви, возвышающиеся над городом, множество домишек, где в два, где в один этаж, раскиданных в беспорядке, снующие словно мураши люди и все это обнесено земляным валом с крепостными стенами и высокими башнями на них, с правой стороны голубел Днепр и на нем несколько белых галочек – купеческие ладьи с товаром.
Я въехал в город через Софийские ворота и не спрашивая ни у кого дороги поехал по кривой улице, кое-где вымощенной бревнами, следуя рассказанному отцом путем ко дворцу великого князя Владимира.
Несмотря на беспорядочность застройки, все киевские улицы сходились в центре города близ Десятинной церкви. Перекрестившись на кресты, я повернул направо и поехал через Бабин торжок.
Уже издали доносился шум огромного торжища, одного из самых людных мест Киева. Кричали продавцы и покупатели, ржали кони, мычали коровы, блеяли овцы. Всюду стояли перекошенные разновесами железные весы, на каменных прилавках лежали пахучие кожи, серебряные чаши, украшения, сосуды различные, расписные греческие материи и множество иного добра.
Со всех сторон торг окружали обнесенные частоколом торговые дворы иноземных купцов. Среди торговых рядов стояли привезенные великим князем Владимиром из Корсунского похода капищи9и четверка медных коней. Я въехал в ворота широкого княжеского двора, там шло веселье…
В те времена жил еще похвальный обычай: тогда не было праздника для богатых без милостыни для бедных. Государь, яко истинный хозяин потчевал граждан и пил вместях с ними; бояре, тиуны и духовные смешивались с бесчисленными толпами гостей всякого состояния.
Восходя на высокое резное крыльцо хором великого киевского князи Владимира я немало струхнул. Ежели бы не обязанность выполнить поручение, то дернул бы в бега. Но убежать мне было не мочно. Чего мне так боязно стало и сам не пойму.
– Отколе? – вопросил выступивший мне навстречь дружинник.
– Гонец князя Афанасия Переяславского с грамотой! – торжественно сказал я и дружинник проводил меня в гридню.
Я споро глянул посторонь. Стены гридни были покрыты прихотливой резьбой по дереву. Освещение составляли многочисленные свечи в железных паникадилах под потолком. В просторной гридне пировала ближняя дружина великого князя.
Под высокие своды летят голоса, смех. Шумно и весело. Отроки едва успевают метать на столы тяжелые блюда с едой. Какого только кушанья не было на широком столе: поросята жаренные, лебеди запеченные, словно живые, даже с перьями, дичина всякая, пироги, осетры: вяленные и варенные, мед пиво, вина, множество и иных блюд, коим и названия не знаю. В руках у всех серебряные ложки. Бояре согласно чину в шитых золотом оплечьях.
На великом князе Владимире – синего сукна корзно, подбитое алым шелком, застегнутое на левом плече серебрянной фибулой. Рукава на запястьях застегнуты запонами крупного жемчуга.
Владимир, пировавший с дружиной, царил над ней, в отличии от более поздних князей – зачастую опускавшихся до уровня дружины.
Рядом с Владимиром – его дядя Добрыня Никитич, старый дед со слезящимися глазами.
Из других бояр узнался мне Илья Муромец, большой и тяжелый, сидевший уронив огромные руки на стол. Руки воина-богатыря, коими боронит он и до сей поры землю русскую, ибо жив богатырь до той поры, пока помнит его народ и не будет нам прощенья, если забудем мы тех, кто взрастил и оберег, усилил и увеличил нашу Родину. Потому и сидит так гордо Илья, прямо смотрят глаза его, ибо дожил он до седых волос, а незачем и не за что ему стыдиться прожитого.
На Илье праздничная сряда: зипун, шитый жемчугом, поверх него шелковый летник. Но даже роскошное платье не перебивает простоту лица Ильи из Мурома, крестьянского сына.
В углу гридницы сидел старый слепец гусляр и перебирал струны, сожидая когда князь дозволит ему спеть.
– Откулешный ты, дородный добрый молодец, каким именем зовут, как по отчеству величат? – спросил Владимир, когда я ступил через порог, снял шапку и перекрестившись поклонился всем, а великому князю Владимиру в особину.
– Лександр я, Яна Усмовича сын, из Переяславля привез грамоту от князя Афанасия, – ответствовал я, неловко достал грамоту из-под брони и с поясным поклоном подал князю, держа на двух вытянутых руках.
Владимир принял грамоту. Указав мне на кресло, неспешно освободил свиток от шелка, снял серебряную вислую печать, замыкавшую в себе оба конца крученой алой тесьмы, связующей свиток и принялся читать.
– Господи, Усмовича сынок, – Илья Муромец выскочил из-за стола и простирая широко раскрытые длани подошел ко мне и обнял так, что у меня хрустнули кости. Выпустив из своих объятий и слегка отшатнув от себя Илья полюбовался на меня, – Добрый парень, добрый! Чашу сыну Яна Усмовича, мово крестного брата! – зычно крикнул Илья отрокам. В нутре моем чего-то перевернулось. А Илья уже протягивал мне невесть откуда взявшуюся братину в добрых полведра. В глубине моей души шевельнулось сожаление о том, что я доехал. Но чашу пришлось принять. Едва я отпил несколько глотков, как Владимир, дочитав грамоту сказал:
– Печенеги у Переяславля! – и подал свиток Добрыне Никитичу. Я воспользовался всеобщей заминкой и запихнул братину поглубже под стол. Владимир обозрел напряженные, повернутые к нему лица и молвил негромко, но твердо:
– Скакать в ночь… Вольга, проводи молодца, скажи, чтоб покормили, – Вольга, высокий дюжий боярин отвел меня в молодечную избу. Скоро я уже хлебал щи, ел кашу, пил квас и отвалившись от чашек упал на попону, едва стащив и сунув под голову сапоги.
III глава.
По улицам спящего Киева молча, сплошным потоком, шла кованная рать. Редко взоржет конь, брякнет железо, и только дробный, весе покрывающий топот копыт глухо прокатывается, отдаваясь в закоулках.
Ратники идут походным строем, брони на себе, оружие в тороках, подрагивают копья, притороченные к седлам, у каждого рядом – заводной конь. Тысячи лошадей – рыжих, сивых соврасых – всяких. Густой конский дух перекрывает все другие запахи, и в его волне проходит кованная киевская рать. Вьется над рядами воев стяг великого князя Владимира.
Я скакал рядом с Вольгой в передних рядах войска, еще не пришедший в себя после недолгого сна и невпопад отвечал на Вольгины вопросы.
В долине Стугны хлеба наливались и кланялись проезжающей рати. Лето отходило и уже осеннее золото проглядывало в зелени дремлющих деревьев.
– Добрый будет хлеб, – заметил Вольга и на мой недоуменный взгляд добавил, – Люблю я землицу, ежли б жисть по-иному склалась бы, я был бы зараз простым мужиком. Да видать не судьба была, – Вольга нахмурился и замолк.
Серый в яблоках конь Вольги перебирая ногами и выгибая шею, забирался боком на береговую кручу и ветер развевал его белую гриву. Длинный меч бряцал о позолоченное стремя.
– Я в твои годы о деле ратном и не помышлял, – начал сказывать Вольга, – крестьянствовал вместях с отцом. Хутор малой был у нас – о пяти дворах… Женился на любе своей – Авдотье, красавица была – писанная. Уже избу начали ставить свою… Да прошли через хутор наш, войной на Киев, ратные мадьярского королевича Бэлы. Избы попалили, посевы вытоптали, зерно пожгли, людей всех в полон угнали. Со всего хутора только я, отец, мать, да братишка осьми годов сховаться успели, бо наша изба с краю стояла, близ самого леса. А жонку мою ненаглядную в полон увели – тот час она по воду ходила.
Как мадьяры уехали, вышли мы из леса на пепелище родное. Тоскливо мне стало и говорил я родителям своим: «Уж вы простите меня, отец, да матушка, не люб мне свет белый без Авдотьюшки, поеду я ладу свою выручать из полона мадьярского». Секиру взял, на коня вскочил и поскакал вослед мадьярам. С единой секирой супротив дюже оружного мадьярского войска, – видно словно живые вставали картины минувшего перед Вольгой, таким невидящим взором смотрел он перед собой, – Ночью догнал я тех ратных, что Авдотьюшку мою в полон увели. Стойно змее прополз я между шатрами мадьярскими и сыскал кибитку, в коей они полонников держали. Караульного секирой пристукнул, во внутрь вошел, а Автодьюшки средь людей нет! «Она воеводу мадьярского окрутила, зараз у него в шатре живет», – сказали мне. Подумалось попутали видно – брешут невесть что. Сказал, чтоб сидели тихо, а сам прокрался до шатра воеводского, дырку малую секирой в шатре том проделал… И лучше б глаза мои не видали – Авдотьюшка моя воеводу мадьярского обихаживат, целует, ласкует. Озверел я тута… Порубал сторожу коло шатра, воеводу на части порубил. Жонку в одной сорочице схватил, посадил на добра коня впереди себя и погнал его куда глаза глядят.
А по стану уж тревога пошла, огнями светят, стрелами стрелят… Версты три отъехал я, погоню попутал, остановился близ ручья и говорю таковы речи: «Уж ты душенька, Авдотья, лебедь белая, сойдика со добра коня, разуйко у меня сафьян сапог, захотелось мне напитеся». Догадалась Авдотья, расплакалась: «Не пить ты хочешь – кровь пролить!» – Сошла она с коня, я вослед махнул секирой и отсек ей голову…, – Тут Вольга с силой махнул рукой, вновь рубя голову изменнице, ударил коня промеж ушей, тот рванулся и тем привел Вольгу в себя. Когда я нагнал Вольгу, то он спросил меня:
– А ты –то любу завел себя, аль нет ищо?
– Завел, – сознался я.
– Вот и мотай на ус, Лександр. У них волос долог, да ум короток. Бо для единой потреби мужу жонка сотворена бысть – детородства ради, – надо было что-то ответить Вольге, но что мог сказать я, отрок, старшему меня на добрый десяток лет, да и против такого… Я знаю одно – я люблю Варю и она любит меня…
Князь Владимир дал команду ускорить ход. Сразу после Витечева мы выехали на простор и помчались пересаживаясь с коня на коня. С железных удил на землю падала хлопьями желтоватая пена, конские бока стали темными от пота. У кого-то захрипела и пала лошадь. Ратник отстал, снимая седло. Привал сделали на деннице. Вываживали лошадей, не пуская сразу к воде. Ноги плохо слушались после седла, хотелось все бросить и повалиться наземь.