Этот богатырь и был мой отец Ян, получивший по бывшему своему ремеслу прозвище Усмович5. Отец участвовал во многих походах великого князя Владимира – и на печенегов, и на непокорных князей, заслужил себе славу великую, но почему-то прискучила ему жизнь раздольная, да кочевая и по просьбе своей был отпущен князем Владимиром в Переяславль воеводой к князю Афанасию…
Но что-то изменилось в степи за короткий миг. Так бывает – смотришь на только что виденное и вдруг замечаешь – не то что-то, что-то изменилось, а вот что именно – надо еще вглядываться вдаль и вглядываться…
Точно – вдали, на самом окоеме появилась жирная черная точка, а чуть впереди нее точки поменьше – караулы печенежские… Не обмануло отца предчувствие – идут печенеги!
Сзади подъехал отец:
– Сотен пятьдесят, – определил он и поворотил коня, – быстрей до сторожи! – я пришпорил Красавца и поскакал вдогонку за отцом.
На моей памяти печенеги уже приступали к городу три раза, последний – когда мне было годов пятнадцать. Запомнились горожане, ругающие со стен врагов и грозящие им секирами. Под валами тысячи конников, стрелы их летели стойно туче, затемняя солнце, но обычно втыкались в частоколы без всякого вреда и потом наполняли тулы княжеских дружинников.
Старшой сторожи – Кузьма Сиплый – могутный ратник годов сорока, со спускающимися до ключиц усами сразу же вопросил:
– Поджигать? – Батя кивнул. Из землянки вышли ратные – Степан и Онуфрий – молодые вои, годов на пять старшей меня. Увидав занимавшийся сигнальный костер Степан спросил:
– Много? – Отец кивнул:
– Сотен пятьдесят, – Степан покачал головой. Онуфрий выругался и пошел в землянку собираться.
– К вечеру быть с первой сторожей, – наказал отец Кузьме и пришпорил коня. Вдали уже еле заметно виднелся язык костра на соседней стороже. С приближением он вырастал в громадное кострище.
Мне стало тоскливо. Мы ехали вестниками беды и она шла впереди нас выраставшими кострами и уйти от этой неизбежной дороги не было возможности.
На огородах близ Трубежа гнули спины многие переяславцы. Они уже увидали загоревшиеся костры и нас – приближавшихся к городу вестников беды – воеводу с сыном.
Люди стояли вдоль дороги, вглядываясь в даль, будто не веря глазам своим. Не привыкать им было к опасному соседству со степью, но всякий раз они не хотели верить в то, что кончилось время мирных трудов и началось ратное время. И не соленый пот, а кровавый надо им утереть за родную землю.
Неверие это не было проявлением слабости, нет – эти люди сами приходили на окраины земли своей, чтобы боронить ее сохой и мечом. Их правнуки стали казаками: донскими, уральскими, кубанскими… Силен был корень, давший такое племя! А если и доводилось им уходить, то ничего не оставляли они врагу, даже названья городов и рек. Так возникли через годы еще два Переяславля: Залесский и Рязанский, тоже стоящие на реке по названию Трубеж.
Навстречу нам вышел Михалыч, отцов крестный, святой в Переяславле человек. Старый, в теплом кафтане, опирающийся на клюку – верно такими были калики перехожие, поднявшие Илью Муромца на службу Родине.
Батя спешился, я соскочил следом. Михалыч обнял отца, затем отстранившись, благословил его:
– Ну, Господь с тобою, сынок, – и повернулся ко мне. – Не подведи, Лександр, род отца своего, – и осенив меня крестным знамением, махнул нам рукой. – Поспешайте, дети мои!
В городе уже не осталось ни ремесленников, ни пахарей, ни купцов – все стали воинами. Босые мальцы с удивлением взирали на отцов и старших братьев, вытянувших из клетей дорогие дедовские брони и подгонявшие их так, чтоб сидели ладно и не терли тела в бою. Вострились мечи, подгонялась тетива на луки, выводились из конюшен холеные ратные кони. Уличные старосты, становившиеся при приближении врага десятниками, либо сотниками, проверяли подготовку подчиненных ратных. Люди одевались во все чистое. Так повелось издавна, ни кому не дано узнать остатний миг живота своего, но завсегда надо быть готовым к этому и помнить, что нет для мужчины ничего более почетного, как сложить голову свою защищая родную землю.
Княжьи хоромы были в два яруса, наверху светелка размером три сажени на четыре, внизу пять комнат, считая и зимнюю кухню, да кладовые. Изнутри в светелку ведет лестница, приложенная к задней, глухой стене. Высокое крыльцо – в рост человека, под шатровой крышей с низкими свесами от дождя, а под крыльцом дверь, за коей комнатка с тремя узкими дверями, на каждой – тяжелый замок. Тут поруб – темница.
Кинув поводья дворовому холопу, мы вошли в хоромы. Князь дневал в гридне.
– Хорошо дневали, княже! – Мы с отцом перекрестились и поклонились князю Афанасию. Князь был годов на десять моложе отца и телом послабже, хотя храбрости ему было не занимать, да другим и нельзя быть князю на самой границе земли Русской. Афанасий отодвинул блюдо и кивнул нам:
– Много ли войска идет?
– Сот пятьдесят. Одним не управиться.
– Надоть к Владимиру посылать…, – задумчиво сказал князь и налил чашу греческого вина до краев. – Пей, Ян.
_Здрав буди, княже! – Батя размашисто опружил чашу. Князь Афанасий налил чашу заново и протянул ее мне:
– Отведай зелена вина, витязь молодой! – сказал он с улыбкой.
Что-то обидное показалось мне в княжьих словах. Конечно – в дружине я самый молодший, в боях не был, но силы и храбрости мне не занимать. Взять хотя бы Юлашку-топтуна, старшей меня на три года, а слабак слабаком. Когда Дорофеичу дом ставили, не мог бревна толщиной в шесть вершков поднять, а я таких по два зараз поднимаю. Вот Юлашке князь так чашу не подносит, на равных с ним говорит. Видно заметив обиду на моем лице, Афанасий похлопал меня по плечу:
– Не бижайся, Лександр, все перемелется – мука будет. – я через это чуть вином не подавился. А чаша – ох и велика! В этом я не так силен, как другие, в два глотка никак не могу выпить княжеску чашу, един раз попробовал – чуть не с полчаши на кафтан пролил – смех получился, да и только. С того разу, ежили доводится пить таковую чашу, то я не тороплюсь, пью маленькими глотками и аккуратно. Нет для меня большего мучения. И выпить стойно всем не могу и после того как выпью муторит чего-то, не то чтобы там в голове хмель особый был, а в нутрях бурлит, отрыгивается неприятно, икается нежданно и неудобно. Бывает так, что из отхожего места не вылазишь целый день…
– Поднимай народ, Ян! Три сотни в сторожу к Трем дубам, остальных по стенам. Чаю к утру будем гостей встречать. И предупреди…, – князь погрозил пальцем, – ночью приеду проверю. Если Палыч опять хмелен будет – точно плетей у меня получит! – Отец кивнул в ответ. Афанасий повернулся ко мне:
– Лександр, вместях с Юлашкой поедешь до великого князя Владимира с моей грамотой. По Днепру туман – на костры надежы мало. Ты старшой. Выезжаете как к вечерне пробьет. Одвуконь, полная сряда… Вообщем, Ян, проследишь, чай в Киев едет, – Афанасий махнул рукой, считая разговор завершенным. Батя отправился к выходу , но я остался на месте:
– Я тут пригожусь! – выкрикнул я. Князь с удивлением посмотрел на меня.
– Князю не перечат! – сказал отец, так ввернув кулаком промежду лопаток, что я сразу же поворотившись пошел к выходу. Мы вышли на крыльцо, холоп подал нам лошадей, и мы направились к дому.
– Князь меня специально посылает, думает, что я в бою подведу!
– Дурень! – Отец легонько хлопнул меня по затылку, – Навоюешься ищо. Тебя как сына моего посылают. В таком деле знатный муж нужон. Мыслю яко это дело свершишь, така и слава о тебе пойдет. В Киеве побываш, город шибко большой, даром что великий князь живет. Крестовому брату Илье – кланяйся, – отец задумался, – Больше у меня тамо и знакомцев не осталось, все головы свои положили… Ты старшой, за все в ответе…, – Батя как всегда завелся – говорил о дорогах, людях, татях, но слова его проходили посторонь, я думал о Варе – как-то она отнесется к недолгому нашему расставанью?
Взволнованная мать стояла на крыльце, сожидая нас.
– Что там? – она с замиранием посмотрела на отца, как будто он мог словами развеять нагрянувшую бедую
– Лександр в Киев едет старшим с Юлашкой, – ответил отец, поднимаясь на крыльцо, – я ночью караулы проверять буду.
Помыв руки под рукомоем, седи снедать. Мать стояла рядом со столом и смотрела как жадно я ем, изголодавшись за день.
В голове и животе моем все смешалось – Варя, Киев, да и после княжеской чаши началось всегдашнее мое терзание. Только благодаря привычке, с детства внушенной отцом – доедать все, я оставил пустую тарелку и вскочил из-за стола.
Я нашел Варю на огороде близ Трубежа. Она кинулась навстречь, обняла и прижавшись к плечу спросила:
– Уезжаешь?
– Откуда узнала?
– Отец сказал, – Варя подняла на меня большие голубые глаза и тряхнула головой с большими, уложенными венцом косами, – А ежели убьют тебя, Саша, – и слезы наполнили глаза ее.
– Не надо, – я закрыл очи ее ладонью и почувствовал на ней слезы, – Что ж это ты меня живьем хоронишь, – я вытер слезинки с ее лица. Варя шмыгнула носом. – Все будет ладно. Не один еду…
– С кем?
– С Юлаем.
– С Топтуном-то? – через слезы улыбнулась Варя.
– Ну и что? – я попытался поцеловать ее, но Варя отшатнулась от меня, – Уйди, колючка. Сбрей ты эту свою бороду, – Варя уже не плакала и хитро смотрела на меня. Увидев, что я обиделся, она сам прильнула ко мне…
На Михайловском соборе девять раз отзвонил к вечерней службе колокол, когда я подъехал к княжьим хоромам. Князь был на Переяславской кузне и я послал за ним холопа.
Скоро подъехал и Юлашка-Топтун. Это был парень на три года старшей меня, в детстве лошадь повредила ему ногу и он с тех пор прихрамывал, но как-то необычно, поднимая целую правую ногу, он волочил левую, как бы притоптывая ей, за что и получил свое прозвище.
Юлай был на гнедом жеребце, за повод вел заводного коня с притороченной к седлу котомкой. Юлай был мрачен – он неделю как женился и видно ему не хотелось оставлять молодую жену, а может не было и желания мне подчиняться.
– Здорово, Лександр!
– Здорово, Юлай! Что не весел? – я спрыгнул с коня.
– Да нечему радоваться, – Юлай спешился и встал рядом со мной, поигрывая булавой, но разговор продолжать не стал.
Князь прискакал, пахнущий кузнечным жаром, кивнул в ответ на наши поклоны и забежав в хоромы, вынес грамоту:
– В руки великому князю Владимиру, – я схоронил грамоту в кошель на груди, – На печенежские караулы не наткнитесь. Не подведите. Обнимемся, – князь обнял нас троекратно и перекрестил, – С богом! – Мы вскочили на лошадей и не оглядываясь выехали из города.
Ехали молча. Не знаю о чем думал Юлай, но меня стала мучить вечная моя напасть из-за княжеской чаши. Я терпел, но когда степь закончилась и начался редкий приднепровский лес, терпенье мое лопнуло:
– Юлай, встанем, мне по большому треба.
– Чтой-то это тебя вдруг? – усмехнулся Юлай.
– Да съел что-то.
– Тогда на вон той опушке встретимся, – Юлай показал куда-то вперед, а я тут же сполз с коня и присел около куста.