Глава 10. Чёрная карма
«Я – радастея! Ты – радастея! Мы – радастея!» – Пелагея сидит на каремате, скрестив ноги по-турецки, под огромной сосной на обрыве мыса Мартьян. Под шумящими на ветру деревьями – две палатки и очаг, сыпучая тропка ведёт на каменистый пляж, который отлично просматривается из лагеря. Девушка весь день поёт нам под гитару песни Визбора, Кима, Городницкого, а сейчас у неё, как говорим мы с Маричкой, сектантская пятиминутка. Пелагея приехала из Костромы неделю назад и подошла к нам на ялтинской остановке междугороднего троллейбуса – посоветоваться, где отдохнуть у моря дикарём. Маричка предложила ей ехать с нами в заповедник. На девушке, кроме парео, ничего нет: придя на стоянку, она сняла с себя всю одежду, оставшись только в синих шлёпках, но потом, заметив наши смущённые взгляды, достала из рюкзака это оранжевое парео. Впрочем, соседи по стоянке, польские студенты, такие же бесстыжие – бородатого Йозефа я ещё не видел в одежде, а у его подруги, Марвины, белый сарафан очень короткий, и когда девушка наклоняется к сковородке с шкворчащими на огне мидиями, хочется отвести взгляд. Вот и провокационный сарафан сброшен – Марвина, доверив сковородку другу, идёт голышом к морю, купаться. Только мы не раздеваемся: я бы, наверное, и загорал без ничего, но Маричке эта идея не нравится, поэтому я в трусняке; вслед за полячкой тоже спускаемся к морю. Мы с Маричкой – закадычные друзья, хоть и видимся очень редко. Она наблюдала весь мой процесс перевоплощения из рерихнутого сектанта в нормального человека – как я начинал хипповать, отращивал волосы и бороду; впервые в жизни пробовал вино; брал первые аккорды на гитаре. И поверила, что я изменюсь. Наши любимые сигареты – красная «Прима-люкс»: прикуриваю первую Маричке, потом себе, и мы беседуем, усевшись на огромном гладком камне, в который бьёт волна. Сейчас конец июня, но морская вода совсем тёплая. Мы расслабленно любуемся облаками, затягиваясь, и смотрим на купальщиков. Вот наша бесстыжая краковская соседка нарезвилась в волнах и, улыбаясь, выходит из моря. Она очень красивая – длинные каштановые волосы, с которых стекают на бёдра струйки воды, высокая грудь, игривый юный взгляд. Модель для объектива Дихавичюса, без сомнения. Мы улыбаемся в ответ. Маричка говорит, выпуская дым:
– Вадик, а расскажи ещё раз историю про БГ и Шевчука? Которую ты в книжке про «ДДТ» прочёл?
– Сидит как-то БГ в «Сайгоне», накинув белый бараний полушубок на плечи, и потягивает мартини. Вдруг слышится шум и грохот, распахиваются двери, и в зал падает мертвецки пьяный Шевчук в чёрной кожаной куртке. Борис говорит: «А вот пришла моя чёрная карма!»
– Отлично! Давай договоримся: я – твоя чёрная карма! – девушка обнимает меня. – И если ты решишь вновь читать оккультную бредятину, я тотчас приду и выбью дурь из твоей головы. Напою вином, напущу «Примой» дыму, книжки эти злые повыкидываю!
– Мне нравится твой подход. И я тоже обещаю, что, если твой ум поработит какая-то гадкая идея, я тебе всё как есть скажу, как бы ты ни ругалась. И если прогонять меня начнёшь – не уйду. Я тоже – твоя чёрная карма! Идёт?
– Идёт!
Мы захватили полотенце и отправились в лагерь, из которого по горячему воздуху разливался аромат жареных мидий. Пелагея сидела на том же месте, отложив гитару.
– Эй, Поля, это мы – твоя чёрная карма! Мы идём ужинать!
Девушка вскочила, округлив глаза, и убежала в лес. Мы поняли, что перегнули – ведь Пелагея ходила в секту «Радастея» и, видимо, шутку не оценила. Я хорошо помнил, как это – прислушиваться к каждому звуку, задумываться над любой фразой, сказанной незнакомцем, и даже в форме облаков находить знаки высших миров. Анализировать общение с друзьями, размышляя, с кем ты развязываешь кармические узлы, а с кем, наоборот, вязнешь в трясине Сансары. Бояться читать книги, потому что Уринова снова сказала в воскресение, на коллективной медитации: «Эти книги ещё больше привяжут вас к грубому физическому миру. Читайте «Агни-йогу», друзья! Читайте с утра, как только проснётесь, настраивая тело на огненные токи. Читайте на ночь, готовя сознание для встречи со своим высшим «я», а не астральными призраками. Читайте на свидании, вместо того чтобы предаваться похотливым игрищам. Читайте Учение, и будете в Шамбале вместе со мной!» И как хорошо было послать эту полоумную сучку ко всем чертям, и остальных оккультных сто-рух вместе с ней. Прийти на Симферопольское водохранилище ранней весной и проверить, хорошо ли горят три синих тома «Агни-йоги», если полить их бензином и поджечь. Разливать портвейн по стаканам друзей в тёмной каморке напротив филфака и знать, что не нужно молиться ни сегодня вечером, ни завтра утром, ни вообще никогда, – всем этим Владыкам Шамбалы с бесчувственными кривыми лицами, ведь Рерих совершенно не умел рисовать людей. Я не понимал только одного – как вся эта оккультная чепуха сочеталась в Пелагее с её милейшим эксгибиционизмом, когда она с улыбкой разгуливала голой среди одетых людей, ведь наша гуру настойчиво подавляла любые проявления эротизма. Может, версия сектантства от «Радастеи» была более мягкой, а может, девушка умела сочетать несочетаемое – я этого не знал, но мне очень хотелось помочь ей выбраться из болота. И вот мы неудачно пошутили, Поля сбежала в лес и совершенно неясно, как мы будем общаться дальше.
Тем временем, стемнело, с моря потянуло прохладой. Йозеф накинул на плечи клетчатый плед, его красивая подруга нехотя надела свой сарафан. Ужин остывал, но без Поли не начинали. Я взял фонарик и пошёл в лес. Ночь была лунной, пьянила, завала плыть по серебряной дорожке к горизонту, пить вино и вытворять глупости. Мне хотелось найти Полю и сказать ей: «Ты такая красивая и замечательно поёшь. Давай сожжём эти глупые книги. Оставь их старости, женщинам, которые красят веки синим, мешают Второй концерт Рахманинова с первым томом „Тайной Доктрины“, и от этого коктейля наутро только изжога. А от красного сухого вина всё будет хорошо – и крепкий сон, и желание дышать». Я нашёл девушку на каменистом берегу – она стояла по колено в лунной дорожке, словно пытаясь напитаться ей, набраться сил, чтобы противостоять колючему миру вокруг. Поля заговорила первая, продолжая стоять ко мне спиной.
– Я сидела и смотрела на море, когда вдруг рядом появилась белка. Я улыбнулась – ведь белка есть символ колеса Сансары. Эта встреча не случайна – Мироздание говорит мне через символ, что я должна буду родиться как минимум ещё раз. И в этот момент Маричка кричит мне, что вы – моя чёрная карма! А имя «Маричка» знаешь, что обозначает? Конечно, нет, дурачок. Ведь ты даже не понимаешь, куда идёшь, где твоя цель! Куда ты скачешь, мальчик, кой чёрт тебя несёт? – и вдруг улыбнулась ласково, обернувшись.
– Имя «Маричка» – это украинский вариант имени «Марина», что значит «морская».
– Ты – двоечник! Не от «Марина», а от «Мария», это восточнославянский вариант. Имя называет человека, который всегда говорит правду. Медиума, вербализирующего токи пространства. И эта девушка кричит про чёрную карму! Это значит, что каждый раз, родившись, я буду встречать вас. Вы будете пить своё мерзкое вино, смеяться над моими святынями, тянуть меня вниз. Но я хочу в Мир Огненный, понимаешь?
– Поля, когда я ушёл из секты Агни-йогов, то как будто удавку с шеи снял. Словно сбросил с плеч мешок с кирпичами. Поэтому говорю, не могу молчать, когда вижу такую же петлю на твоей шее. Ты такая хорошая, а эти псевдо-боги и псевдо-учителя беснуются в твоей голове. Мне бы хотелось помочь, но… Это твой выбор, вольный или нет, но твой. Прости, если сделал больно.
Пелагея смотрела куда-то вдаль и вверх, в лунном свете я увидел её профиль и вздрогнул – так она была хороша.
– Ты бы лучше себе помог, – ответила она тихо. – Я хорошо запомнила твои слова про Владыку Морию. За них в ответ и придёт чёрная карма, которая, как каток, вот-вот раздавит тебя, разорвёт, рассеет молекулами по вселенной. Такие слова нельзя говорить про Высших, про Учителей! А я не хочу, чтобы ты сгинул.
– Поля, все мои ласковые эпитеты, обращённые к этой компании махатм, – просто форма речи. Как можно всерьёз проклинать того, кто не существует? Владыка Мория живёт только в твоей голове, да ещё в голове Марченко и прочих сектантов. И, если ты перестанешь бояться этого персонажа, он исчезнет. Сломаются все эти перегородочки, стеночки, засовы и замки в мозгу, и все страхи, трепет, этот раболепный взгляд недостойного червя снизу вверх на задницы Владык Шамбалы – всё смоет океан, ты начнёшь дышать. Просто глубоко дышать, чувствовать весну и запахи трав, дождь и ветер. Ты ведь такая по сути, ты – стихия, ты – море. Не любишь носить одежду, тебе нравится гулять голышом. Почему же твоя душа вся стянута обручами? Ты читаешь свои магические книги, проснувшись и засыпая, твердишь мантры, всё время смотришь куда-то за облака, как будто Марченко неусыпно следит за тобой с неба, хмурясь. Но у неё нет никакой абсолютной власти над тобой, пока сама не позволишь. И у Мории нет – потому что нет никаких Владык Шамбалы. А ты – есть. Тёплая, живая, красивая, нежная.
Девушка молчала. Я разделся, зашёл в воду, взял Полю за руку, мы нырнули, а потом медленно поплыли по лунной дорожке.
– Поля, я монах-расстрига, который твердил днём и ночью Иисусову молитву и долбил в скале пещерного монастыря выемку для своего будущего гроба. А продолбил дыру вовне, увидел травы, солнце и пар от земли, услышал птиц и шелест осенних листьев, взбунтовался и убежал. Я больше не раб, и не буду им до смерти. В тот день, когда я вырвался, я сказал себе, что буду помогать таким же запутавшимся, как я, людям – искать свет. Что мы найдём его вместе, или вместе умрём.
– Ты красиво говоришь, монах-расстрига. А если ты ошибся? Помнишь, как написано: «…горе тому, кто соблазнит малых сих». Ты соблазнишь меня, я поверю, а потом нас будут судить, – Поля была совсем рядом и почти шептала в ответ, глядя прямо в глаза: – Почему ты решил, что прав?
– Потому что я был в аду при жизни – как будто в моей груди колючки и иглы, а в голове злые голоса и вой. И чем больше я делал, как нужно по книгам, тем злее были голоса. А теперь я живой, чувствую гармонию в себе и в мире вокруг меня. И если Иерархия Света вдруг действительно существует, то она не от света. Она душит жизнь, любовь, наполняя нас страхом. Если все эти Владыки всё-таки существуют, я буду повстанцем, бунтарём, буду ломать эту гадость до конца.
– Имя тому, кто бунтует против Иерархии Света – Люцифер, Князь мира сего. И в его руках всё земное, все радости плоти. А правда огненная – она неудобна, она обжигает. Ты не смог принять Огонь, и хулишь его, превознося сиюминутное, плотское, майю! – Пелагея отплыла в сторону и начал говорить громче: – Иди к своему князю, бунтуй с ним вместе, но Шамбалу не сокрушить! Токи огня пронзят тьму, и Армагеддон грядёт.
– Поля, моя хорошая, как же ты боишься! Ты всё смешала в кучу! Любить мирское – это быть под властью денег, славы, лести! Это не про травы, птиц и ветер! Огонь, о котором ты твердишь, – это и есть ад, и он уничтожит тебя.
– Ты – разрушитель! Чёрный медиум, который внушил себе, что он атеист! Но я вижу твою суть, уходи прочь! – крикнула девушка и поплыла брасом к берегу.
Я тоже вернулся на берег, оделся и побрёл по тропинке. В лагере пили вино, и Йозеф сразу протянул мне стакан. Пелагея пришла через полчаса и молча полезла в спальник, расстеленный на каремате у моей палатки. Я решил спать в гамаке, который пустовал у поляков: надел серую пайту с капюшоном и джинсы, забрался в гамак, прихватив с собой бутылку с вином. Звёзды над кронами сосен начали вращаться всё быстрее. Засыпая, я услышал, как на берегу запела под гитару Маричка. Это была песня моего тёзки, барда Егорова:
Не торопи. Всему свой срок. Не торопи меня ни в чём.
Всему свой счёт. Как ни крути – из девяти не выбить сто.
«Спешите жить», – сказал мудрец. Я этой мудрости учён.
Я верил ей, я так спешил. А толку что? А толку что?
Не торопи. И так полжизни поскакали на рысях.
Загнать коня – мы эту блажь оставим божьему гонцу.
Куда спешить, когда дожди уже осенне моросят,
И август тает на глазах, и лето близится к концу!
Передо мной мерцал в ночи лица любимого овал.
К нему влеком, я от него спешил неведомо куда.
И, торопясь, в чужих домах послушных женщин раздевал.
И, торопясь, хватал такси, глотал вино, листал года.
Но это лето подкралось, лучами южными маня, —
Я им пресытиться не смог, я в нем купался, как в раю,
И моря Чёрного качель качала медленно меня,
Прохладной струйкою цедя в меня медлительность свою.
Не торопи. Опять прибой солёной пылью окропи.
Когда ещё вдохнуть удастся этот бриз береговой…
Шалунья смерть срывает нас, как ветер крыши со стропил, —
Поди узнай, когда дохнёт она над нашей головой.
Нам восемь дней ещё кутить под этим звёздным шалашом,
Нам восемь дней ещё коптить свои ленивые тела,
И в серебристую волну бросаться ночью голышом,
Цедить вино, сходить с ума – и все дела, и все дела!
Не торопи. Всему свой срок. Не торопи меня ни в чём.
Всему свой счёт. Как ни крути – из девяти не выбить сто.
«Спешите жить», – сказал мудрец. Я этой мудрости учён.
Я верил ей, я так спешил. А толку что? А толку что?
В лагере уже все спали, и я понял, что девушка пела не людям, а прибою, звёздному небу, тёплому ветру. Лету, которое промелькнёт, но останется с нами навсегда.
Мы сидим с Маричкой на берегу и смотрим на море, покрытое барашками. Временами нас окатывает брызгами и морской пеной. Пелагея загорает в стороне – она не хочет с нами разговаривать. Мы прощаемся с мысом Мартьян – скоро соберём рюкзаки и разъедемся.
– Вадик, полтора года назад ты ушёл из своей ужасной секты, и это замечательно. А ты когда-нибудь придёшь ко Христу? Вообще-то я купила крестик, зная, что ты крещёный в детстве, но не рискую дарить его без твоего согласия.
– Разве можно в начале пути знать, куда я приду в конце? Путь как раз хорош тем, что новый его поворот всё меняет.
– Скажи, а тебе не страшна вот такая свобода, почти абсолютная? Не молиться, не носить крест, жить как хочешь? У тебя нет ни Библии, ни иконы – только ветер в кронах сосен всегда с тобой.
– На самом деле, икона у меня есть. Но это иное. Икона моей бабушки. Когда бабушка умерла, все родственники собрались в доме под виноградной лозой, в последний раз. Дом готовили к продаже, и правнуки, внуки, дети и друзья прощались с ним – каждый хотел взять с собой какую-то одну вещь на память. И у меня не было сомнения в том, что забрать с собой. Потому что, когда я увидел эту икону впервые, я впервые и услышал слово «Бог». Я не уверен, что он есть на самом деле, но, если Бог существует, он очень добрый. Вряд ли Создатель осудит меня за то, что я живу, как ветер в соснах. Хотя, если честно, мне всё больше нравится общаться с атеистами. Я встречал в их взглядах удивительное спокойствие – они понимают, что впереди лишь несколько десятков лет и никакой вечной жизни, но это знание не наполняет из души ужасом. Они не боятся невидимой кары, потому что её не существует. Их не мучает страх перед адом. Они не боятся, что их мысль материальна и может убить кого-то невзначай, или того хуже, что мыслить они не могут, а лишь, как антенны, притягивают готовые образы из пространства. Их умы не стонут под напором невидимых демонов – и можно заново открывать мир, находить красоту в камешках пляжа и рассветных облаках, не считая их бледными тенями мира идей.
Неожиданно мы заметили дельфинов, метрах в ста от берега. Они обедали, зажав со всех сторон косяк рыб, выпрыгивали из воды, не обращая внимания на купающихся людей. Я вспомнил военный дельфинарий в Казачке, где в советское время дельфинов обучали выслеживать и атаковать диверсантов, и думал о том, как всё-таки хорошо тем живым существам, кого люди не поймали и не обучили дурацким шпионским играм.
– Маричка, ещё я хотел сказать тебе про идею перевоплощения, как я вижу её теперь, когда начал думать, а не принимать головой-антенной готовые мысли из пространства. Да, я уверен, вся проблема в том, что люди не задумываются, как это – родиться заново. Оккультисты говорят, что мы не помним свои прошлые воплощения, но наши действия, мысли, желания, образ жизни оседают в некую «чашу» и влияют на то, какими мы будем в новом теле. Чем же это лучше материализма, который говорит, что наши дети наследуют гены, привычки и даже иногда таланты? Что толку в перевоплощении, если я не могу сохранить память! Вот я в десять, а потом в двадцать лет – и это два совершенно разных человека. С тем десятилетним мальчиком меня объединяет лишь имя и понимание цепочки событий, которые изменили мою личность. Я могу посмотреть на мир его глазами, но всё равно буду чувствовать, что вырос из того сознания. А у оккультистов – новое тело, новое имя, новые родители, новая страна – почему все принимающие закон перевоплощения так легко верят, что получат в новом теле своё драгоценное «я»?! Если подумать, то материализм оказывается интереснее оккультизма – ведь мои дети получат не только мои гены и определённые склонности, способности – но и часть моей памяти! Они будут помнить истории из моей жизни, имена предков, названия городов и стран, дорогих мне. А если я сумею рассказать всё ярко и образно, дети никогда не забудут эти истории и передадут их моим внукам. И ещё – если жизнь одна, мы её ценим. А если думаем, что у нас сколько угодно жизней, мы не уважаем ни жизнь, ни смерть.
– Ты говоришь как человек, отринувший всех богов и хохочущий на руинах храма. Мне нравится твоя живая мысль. Но я соглашусь лишь частично, потому что для меня один из этих богов настоящий, и я верю в него. Про перевоплощение – согласна. Пусть будет единственная жизнь.
Маричка обняла меня, мы снова закурили. Пелагея встала с гальки, красиво потянулась, расправила длинные волосы, но её лицо осталось непроницаемым. Накинула парео, бросив на нас долгий взгляд, и пошла по тропинке в лагерь.
– Вадик, я знаю, что ты записался на лето вожатым в детский лагерь. Как вернёшься в конце августа – сводишь меня в какое-нибудь интересное место в Севастополе, где я ещё не была?
– О, я знаю, куда мы пойдём. Я слышал про один странный маршрут. Это Тропа пьяного матроса. У нас на Горке, в самом центре города, есть несколько тенистых двориков, и в один из них матрос, которому остопиздела служба, сбегает ночью в самоволку, переодевается в штатское, спрятав форму в кустах сирени, пьёт вино из горлышка – до дна. И гуляет всю ночь так, что утром просыпается лежащим на простынях рядом со сладко спящей незнакомой девушкой. Через занавески слепит солнце, и сквозь остатки хмеля матрос понимает, что его уже хватились на службе – и всё пропало. Но говорят, что такой случай – самый простой. На этой тропе с человеком может произойти что угодно, ведь под Севастополем – целый подземный город с узкими ходами времён Первой и Второй оборон. Заходишь в бесконечные катакомбы – и попадаешь другое время, в другую эпоху, в конце тоннеля находишь вдруг не мирный ночной город, а вой сирен, пикирующие «Юнкерсы» и сползающие в облаке пыли взорванные стены домов; или вдруг другая картина – просоленное побережье, гречанка, высматривающая вдалеке тугой парус лодки, возвращающейся в Корсунь. Я хочу так потеряться в своём городе, чтобы переродиться душой, угодив в дикую, невероятную историю. Ну что, попробуем сходить?
Маричка рассмеялась:
– Вадик, тебе Пелагея говорила, что я вещаю правду и только правду. И вот как заправский медиум я тебе скажу – лучше придумай для нас другой маршрут.
– Ты не веришь, что я найду Тропу пьяного матроса?
– А зачем тебе искать эту тропу? Ты ещё ни разу в жизни с неё не сворачивал.
Глава 11. Последний урок
Помню, как я метался по севастопольской квартире с костяной ногой, как зверь по клетке. Шёл к балконной двери на костылях, прислонял их к цветному витражу, садился на старый стул, прикуривал от любимой бензиновой зажигалки. Балкон стеклили в конце девяностых два алкаша за ящик водки, они и притащили откуда-то этот витраж, вмонтировав его в балконное окно. Картина изображала прекрасную купальщицу с длинными золотыми волосами, беззастенчиво стоящую в морской воде вполоборота. Красавица смотрела пронзительно, прямо в душу. Неизвестный художник подглядел образ девушки в кинофильме, который показывали в моём отрочестве ночью по чёрно-белому телевизору.
Я курил, глядя на просыпавшийся город, потом возвращался в комнату и падал на диван, глядел в потолок. У Даши в доме не было телефона, и я не мог с ней связаться. Через три дня из переговорного пункта позвонил Глеб, который отыскал мой севастопольский телефон на обложке демо-кассеты. Я попросил его зайти к девушке, рассказать ей о переломе и передать мой номер. Но прошла уже неделя, а Даша не звонила. Телефонный аппарат стоял в коридоре, и чтобы снять трубку, нужно было взять костыли и пройти несколько шагов к трюмо. Я боялся, что девушка позвонит, когда буду курить на балконе, – не успею взять трубку. На десятый день дождался. В наш разговор врывался ветер и шум дождя, и я мгновенно представил любимую стоящей в облезлой будке таксофона. Слушал голос и думал, что я мог бы сейчас гулять с ней под этим холодным дождём. Сквозь помехи мне удалось расслышать странную историю: в ту ночь, когда я сидел у костра над рекой, Даша вдруг обнаружила себя в одной ночной рубашке на школьном стадионе. Она тут же вернулась домой, но так и не смогла вспомнить, как вышла из дома. Больше Даша не звонила.
Гипс сняли в понедельник, десятого мая. Я был уверен, что уже во вторник сорвусь в Симферополь, но хирург, разрезая гипс, закашлялся, а потом ответил:
– Какой ты резвый. Ногу надо приводить в порядок, она три недели не ходила.
Нога, действительно, выглядела странно – казалась непривычно худой и немного посинела.
– Прописываю тебе процедуры и лечебную гимнастику, восстановление займёт четырнадцать дней.
Мне пришлось подчиниться – ходить было больно, пришлось попросить у соседей трость. Я стал исправно посещать кабинет лечебной гимнастики, пропахший несвежим потом, катал ступнёй по ковру бутылку, а за столом листала журналы равнодушная медсестра лет сорока. Стол находился у распахнутого окна, через которое в старый кабинет, крашеный рассохшейся синей краской, втекал горячий майский воздух, но несвежий запах от матов на полу всё равно не выветривался.
Через две недели больная левая нога порозовела и внешне уже почти не отличалась от правой, и я наконец мог ехать. По пути зашёл в «Медоборы» – только там продавались творожные торты с апельсиновой начинкой.
– Девушка, – обратился я к продавщице, – скажите, этот тортик доживёт до вечера? Мне его нужно отвезти в Симферополь.
– Сейчас жарко, в автобусе может и скиснуть, – прищурилась брюнетка в коричневом фартуке. – Езжайте лучше на такси.
Рядом с автовокзалом, у паровоза «Смерть фашизму», посменно дежурили таксисты, поэтому я без труда нашёл машину, в которой уже сидел один пассажир – грузин с проседью в бороде. Он скептически наблюдал, как я, нежно придерживая коробку, закидываю в багажник чёрную дорожную сумку.
– Нэ довезеш, дорогой! Слюшай, я имею с собой бутылку «Хванчкары». Из Гори везу, между прочим! Давай выпьем, тортиком твоим закусим. Сегодня одна любов, завтра другая, а такого вина в этом городе нету.
Я промолчал в ответ, и грузин отвернулся к окну. Началась тополиная аллея, и белый пух влетал в салон «семёрки», щекотал в носу; потом алым сверкнуло маковое поле, показался Бахчисарай. Через час я, забросив вещи во времянку, уже шёл по знакомой улице к Даше. Асфальт заканчивался у школы, дальше была просёлочная дорога, посыпанная гравием. В Дашином переулке лежала уже просто земля, раскисшая после дождей. Обходя огромную лужу, я прижимался к шершавому дощатому забору и наконец вышел к маленькой садовой калитке, позвонил. В тени яблони стоял низкий маленький дом с просторной деревянной верандой, между домом и зелёным забором виднелся серый квадрат земли. Три окна были плотно зашторены. Потом одна из занавесок дёрнулась, и через минуту на крыльцо вышла заспанная Даша – в белой растянутой футболке. Мы обнялись, и я почувствовал касание её нежной груди через тонкую ткань.
– Ты меня разбудил, – буркнула девушка, принимая торт, – я вообще-то собиралась валяться до вечера.
– Прости. Я не смог бы так долго ждать. Всё хочу спросить: почему перед твоим домом ничего не растёт? Какой-то серый газон вместо огорода.
– Вот и помоги вскопать, – улыбнулась девушка. – Но сначала – кофе.
Я присел на табурет в залитой солнцем веранде и наблюдал, как Дашенька достаёт чашки, засыпает в медную турку кофе и заливает водой, ставит на плиту. Она уже успела где-то загореть.
– Подозреваю, что ты на выходных ездила в Николаевку с подружками. Как водичка в море, нагрелась?
– Ты про загар? Нет, на море ещё не ездила. Пока мама в санатории, я не одеваюсь, когда работаю в саду, вот и загорела.
– Совсем не одеваешься?
– Вижу, у кого-то разыгралась фантазия. Зачем мне одежда в собственном саду?
– О, а как к твоему внешнему виду относятся соседи?
Даша улыбнулась:
– Да мне пофиг.
Присела напротив меня, поставив на стол две ажурные чашки, потом начала разрезать торт.
– Даша, уже так много времени прошло с нашего похода на Чатыр-Даг, а мы с тобой ещё не поговорили серьёзно.
Девушка отложила мельхиоровый ножик, прикоснулась к моим ладоням, взяла их в свои.
– Вадим Викторович, я знаю, что ты хочешь сказать, но не нужно. Тогда был отличный день. И я рада, что ты сегодня пришёл, что нога больше не болит. Ты очень хороший, мне с тобой так легко и интересно. Но на ночном стадионе я вдруг поняла, что у нас ничего не получится. Я не знаю, почему. Просто всё прошло. Я вижу, как ты рвался ко мне, как хотел сделать приятно. Прости.
В дальнем углу стола зажужжал мобильный телефон, которого я раньше не видел, и я вдруг понял, что Даша могла позвонить мне в любой момент, если бы захотела. Она начала писать кому-то эсэмэс, улыбаясь, слегка прикусив губу, нажимая на клавиши не пальцами, а кончиками алых ногтей. И клавиши телефона были уже немного стёрты.
Через час я вернулся домой, купив в киоске бутылку вина. Я знал, что во всём виноват сам, что поправить уже ничего нельзя, можно только смириться. И напиться, разумеется. На крыльце дома курила Валентина.
– Здравствуйте. Вам Глеб передал, что я получил травму и поэтому не приезжал? Я вернулся сегодня днём, готов заплатить за май.
– Здравствуй, Вадим, – неторопливо ответила Валентина, выпуская дым. – Платить за май не нужно. Тебе пора съезжать. Валентин умер в больнице неделю назад, и я начинаю готовить дом к продаже.
– Послушайте, я договаривался с Валентином об аренде до конца июня, потом ухожу в отпуск. Мне сейчас будет сложно найти жильё на месяц.
– Перекантуешься у кого-нибудь, вот проблема. Да, ты договорился с человеком, но он умер – и правила изменились. Давай, мотай удочки. Сегодня воскресенье, даю тебе три дня на поиски квартиры. Ключ можешь в дверях оставить.
Потушила окурок о крыльцо и бросила в огород, взяла сумочку, вышла за калитку.
Сказав себе мысленно: «Это очередной сраный тупик», я поднялся на крыльцо, включил свет. На столе стояла пустая бутылка из-под пива, которую я не убрал после ночи с Надей. Рядом лежал томик Набокова. Книга распухла от влаги – кто-то вылил на неё жидкость и выдрал часть страниц. Рядом валялась моя бритва Gillette, забитая чёрной щетиной. Здесь явно орудовал Валентин, последний раз собираясь в больницу. Очень неприятно, когда твою вещь берёт в руки чужой человек. Ещё противнее было видеть поруганную «Машеньку». Я зашёл в комнату. Гитару, к радости, никто не трогал. Надо мной горели созвездия, нарисованные фосфором, и стихи сложились мгновенно. Я набросал два куплета и припев, подстроил гитару, выпил вина из горлышка и начал петь.
Небо над моей кроватью, были дни, улыбалось мне.
Вечностью сны на память, жизнь без дверей и стен.
Мы каждый день улыбались теплу, выпав из дней, где готова роль.
Где-то за кадром шла наша жизнь – шаг в поля за привычной канвой.
Если нет другого пути – остаётся жить.
Если нет другого пути – осуждён забыть.
Прощай, я лежу без сил, я невесом.
Моя судьба бежит вперёд – облезлым псом.
Небо над моей кроватью закрыто бетоном, коврами, людьми.
Сны – такие душные пятна, в них так тускло мерцают огни.
В них несбывшееся смотрит в упор, и я возвращаюсь опять,
Отягощённый привычным злом, не повернувший реки вспять.
Если нет другого пути – я буду ждать.
Если нет другого пути – собраться и встать.
Спрячу глубже тот тихий свет, скрою боль.
Открою окна, войду в свой день – жаль, что не с тобой.
Допев, я отложил гитару и, не снимая обувь, лёг на постель. Последний поезд на небо ушёл по лунной дороге, вдали гас стук его колёс. Но берданки уже нет. И звёзды не настоящие, нарисованные. Правда, есть Дашина фотография и полбутылки муската.
Кабинет директора полнился светом, который отражался от ореховой мебели, от грамот в стеклянных рамках, перепрыгивал солнечным зайчиком на графин и шариковую ручку. Директор говорила монотонно и сухо, перечисляя мои прегрешения.
– Вадим Викторович, коллектив недоволен вашей работой в этом году. Мало того, что мы, поручив вам два года назад классное руководство над примерными детьми, наблюдаем сейчас вместо воспитанных школьников компанию троечников и избалованных хамов. А что с внеклассной работой? Сегодня – двадцать четвёртое мая, завтра – последний звонок. Спектакль поставить уже не успеете. Пока вы лечили в Севастополе свою ногу, мы были вынуждены объясняться с методическим отделом, что спектакль не состоится.
– Вы хорошо знаете, что я отсутствовал по уважительной причине, у меня есть справка из больницы. Кроме того, вам известно, что комиссия по аттестации положительно оценила мою работу – как классную, так и внешкольную. Спектакль мы с детьми поставим в начале следующего года.
– Вы поставите в следующем году три спектакля. «Федота-стрельца» и ещё два новых – вы же видели методический план на следующий год! И, пожалуйста, не думайте, что ваша дружба с районо вам поможет отлынивать от обязанностей. В этом году я привлекаю вас к сдаче выпускных экзаменов старшеклассниками. И подумайте в течение отпуска, как оптимизировать свою работу, чтобы в следующем году её не провалить.
Я зашёл в свой пустой класс, снял пиджак и присел на стул. Они всерьёз думают, что я хочу стать директором этой несчастной школы. От этого и неприязненное отношение. Работать как раньше уже не получится. Значит, война. А если смогу победить? Тогда я должен буду принести всю свою жизнь в жертву. Но в феврале мне исполнилось двадцать пять, в армию меня уже забрать не могут, да и трёхлетняя отработка диплома завершена. Зачем держаться за школу? Зарплата ничтожная, нагрузка большая, отношение дирекции скверное. Я могу теперь найти ту работу, которая избавит от необходимости проверять тетради по ночам, откроет мне весь мир. Захочу – накоплю денег и поеду к Грише в Сан-Франциско. Что же меня держит здесь? Я думал о раскисшей весенней дороге, о тенистой яблоне и доме в три окна. И о том, что момент упущен, что счастья с Дашей у меня уже не будет. Оставались только глаза моих шестиклассников.