Я подмигнул Грише и ответил:
– Глеб, ты же знаешь, что мир во зле лежит и делами мира правит Сатана. Вот ангелов всех и изловили перед концом света, сделали для них заповедник, проводят экскурсии, показывают за деньги. Название подчёркивает хрупкость добра в современном мире, его уязвимость, но, в то же время, и готовность идти до конца – ведь ангелы даже в такой трудной ситуации не стали демонами.
– Красиво, – улыбнулся Глеб. – Мне давеча ребята предлагали играть в своей группе, очень технично играют, и чем-то похоже стилистикой на наш «Проклятый пророк», но, когда я услышал название, то сразу ушёл. Даже забыл, как оно звучало – то ли «Геноцид», то ли «Суицид». Ваше название мне нравится, но, может, что-то более броское придумать? Ну как у великих было – «Кино» там, «Зоопарк». Вот мне очень нравится имя «Контрольный выстрел», может, его возьмём? Я понимаю, оно не христианское, как бы мне хотелось, но можно же стрелять не только пулями – а словами, образами.
– Глеб, такая группа уже есть, в Питере, и даже не одна. Да и как-то глуповато это название звучит, если честно. Но ты ещё варианты предлагай, обсудим!
– Хорошо. А ещё мама очень боится, что я свяжусь с сатанистами и отрекусь от Христа. Она очень ругалась, когда я пошёл заниматься в репетиционку «Рокада».
– Поясни, – хмыкнул Гриша.
– Ты видел их новые визитки и флаера? Там название написано на манер алисовского альбома «БлокАда» – «РокАда!». У мамы нюх на сатанистов.
– Глеб, ну мы же не сатанисты, – улыбнулся Гриша. – Давай сыграем, а?
– Конечно, располагайтесь. Но только негромко, ладно?
Мы расчехлили гитары, проверили строй и начали. Глеб играл на джембе аккуратно и ровно. После третьей песни Грише стало жарко, он снял вязаный свитер, и ударник сразу побледнел.
– Ты обманул меня, на тебе бесовская метка.
Я обомлел: на моём друге красовалась чёрная футболка с надписью «Ozzy».
– Если мне кто даст послушать кассету этого Оззи, я сразу её сломаю, а потом человеку деньги отдам, – продолжал Глеб, – потому что этот тип – настоящий сатанист! А ты его имя на груди носишь.
– Ну какой же он сатанист, что за бред? – начал Гриша, но я его перебил.
– Глеб, ты не понял посыл творчества Оззи Осборна. Музыкант издевается над западным христианством, которое уже давно изменило своей сути, потому что начинает благословлять браки между геями. Глеб, тебе нравятся католики?
–Нет, конечно, их вера искажённая.
– А в песнях Осборна ты слышал что-то про православие?
– Нет.
– И за что тогда ты так ненавидишь Оззи?
Глеб задумался, потом улыбнулся и взял в руки джембе.
Через неделю мы уже ехали в Ялту на квартирник – знакомые студентки звали группу давно, и появление Глеба с джембе развязало нам руки. На остановке междугородного троллейбуса группу ждали четыре девушки и двое молодых людей. Стоял тёплый и солнечный день, и ялтинцы сразу предложили пикник в ущелье Трёх Гор – так в Ялте называли Уч-Кош. Мы пошли по тропке, усыпанной сухой хвоей, вверх, под гигантские сосны. Слева в овраге звенела речка, впереди виднелись скалы Ялтинской яйлы с остатками снега. Я шёл в кожаной косухе, с наброшенным на шею гриффиндорским шарфиком, связанным мамой моей ученицы; Гриша щеголял американской мотоциклетной курткой, а Глеб надел тельняшку Балтфлота. Мы уселись полукругом на полянке, выпили по стакану «Кровавой Мэри» и начали с акустического риффа «Метров»:
Если земля – это просто земля,
Если душа – это просто слова,
Если мы вышли из древних морей —
Где оправданье тому, что есть я?
Если борьба ускользающих чувств —
Только рефлексы на холод и боль,
И под одеждой скрывается зверь,
Что стоит миг между мной и тобой?
Студенткам нравилось, они пили из горла розовый мускат, передавая бутылку друг дружке, смеялись, но негромко, не мешали играть. Через пару часов, допив коктейль и вино, надышавшись хвоей, наша компания отправилась назад, в город. Желающих послушать нашу музыку нашлось человек тридцать, поэтому мы сыграли концерт прямо на Массандровском пляже. Уже почти стемнело, волны шуршали галькой, из ресторанчика пахло жареной рыбой. Студентки прихватили из общежития одеяла, и лежали, закутавшись, около нас. Горящие свечи в поллитровых банках и музыка привлекали всё больше местных – они рассаживались неподалёку, открывали вино. Росла иллюзия, что мы в советской Ялте восьмидесятых и сейчас из темноты вынырнут БГ с Майком, подсядут к нам. Глеб был в ударе: в песне «Шесть лет в ашраме» он сыграл вначале на варгане, потом на самодельной перкуссии, сделанной из пустой бутылки, наполненной до половины галькой, а потом в песню ворвался его неистовый барабан. Гриша не отставал – все партии соло он сыграл отлично и с бэк-вокалом не подкачал. Я чувствовал себя немного пьяным, пелось хорошо, несмотря на вечерний холод. За полночь мы, разгорячённые, румяные от водки, уже были в общажной комнате, где нас обещали разместить на ночь. У стен стояли две двухэтажные кровати, между ними – телевизор с видеомагнитофоном. Таня, одна из студенток, уже переодевшаяся в халатик, включила кассету с первой частью «Властелина колец», а потом начала нас распределять по кроватям:
– Парни, у нас вышла заминка со свободными кроватями, поэтому я могу вам постелить на полу, на матрасах. Или… вы можете спать на кроватях с нами, если хотите!
Желающих спать на полу не нашлось. Я ждал проблем с Глебом, но он молчал и глаза его сверкали. Мне помахала рукой Оля со второго яруса железной кровати, я разделся и поднялся к ней, под цветное одеяло. Курили прямо в постелях, и мы смотрели кино сквозь клубящийся дым. Девушка лежала на боку, я обнял её, а потом провёл рукой по бедру – там заканчивалась короткая маечка, и больше никакой одежды не было.
Приближались последние выходные марта, настолько тёплые, что расцвели все деревья на площади в центре села; постамент Ильича, растрескавшийся от времени, но выкрашенный свежей серебрянкой, покрывали белые лепестки. Я поджидал Дашу у памятника и курил, присев на бордюр. Солнце только взошло, осветив крышу сельсовета и верхушки елей, и лучи постепенно подбирались к огромной ушастой сове, дремавшей в кроне туи – совы много лет подряд жили на ветках хвойных деревьев, окружавших Ильича, на них никто не обращал внимания. Накануне я предложил девушке однодневный поход на Чатыр-Даг, она согласилась, и потому было очень волнительно – мы ещё ни разу не выезжали на природу вдвоём. Между тем, солнечный зайчик скользнул по голове совы, та вздрогнула, взмахнула крыльями и пропала, и в этот момент на дорожку вышла Даша – в синих джинсах и в светлой пайте, с рюкзачком за спиной. Мы забрались в маршрутную Газель и доехали до вокзала, где пересели в троллейбус номер 51 Симферополь – Алушта. Начали подъём с Ангарского перевала – сначала шли через ещё голый буковый лес, мимо Кутузовского озера, на дальнем берегу которого горел костёр и женщина в вязаном свитере приветливо махала нам руками; потом вышли по каменистой тропинке на вершину Ангар-Бурун, с которой открылось громадное нижнее плато, испещрённое карстовыми воронками. Когда мы поднимались по сыпучим острым камням, я взял Дашу за руку, и девушка посмотрела на меня с улыбкой. Я рассказывал ей про горы, называя диковинные татарские топонимы. Прямо перед нами высились Демерджи-яйлы, Северная и Южная. За ними, на востоке, – бескрайняя Караби, а немного правее виднелся в дымке мыс Меганом, похожий на хрестоматийного удава, проглотившего слона. На юге – Алушта. На западе, частично скрытый от нас вершиной Эклизи-Бурун, находился Крымский природный заповедник: могучая Бабуган-яйла манила ещё не растаявшим снегом. На севере – Симферополь, из которого мы тайно сбежали: двадцатипятилетний учитель и семнадцатилетняя ученица. Постояв над Холодным кулуаром, по вертикальной тропке которого отчаянно ползли вверх пятеро туристов, мы начали спускаться на нижнее плато, и, войдя в его можжевеловое море, свернули с тропинки в огромную карстовую воронку, заросшую буками. Здесь нам никто не мог помешать – туристы держались тропы, опасаясь провалиться в карстовые щели, которые попадались здесь на каждом шагу. Я достал из рюкзака бутылку черного «Мускателя» и две железные кружки, бутерброды с колбасой и сыром, плитку шоколада «Світоч» и мандарины. У Даши обнаружился запечённый подчерёвок с чесноком, пластиковая коробка с варёной картошкой, обжаренной с луком, солёные огурцы и малиновый пирог. Я бросил куртку на листву, и мы сели на тёплую землю обедать, слегка соприкасаясь плечами. С девушками я обычно не робел, но в этот раз мне не хотелось испортить возвышенную красоту момента. Поэтому Даша чувствовала себя в полной безопасности и после обеда начала резвиться, бросая в меня сухие листья. Я швырнул охапку листьев в ответ, девушка закинула листья мне за шиворот, и мы, смеясь, покатились по листве на дно воронки; скоро Даша вся, от волос до кроссовок, была в сухих буковых листьях. Я наслаждался её раскрасневшимися щёчками, видом задравшейся пайты, открывшей мне узкую талию, и секундными прикосновениями горячих ладоней. Но всё равно прижать девушку к себе, поцеловать её я не мог – это казалось мне кощунством. Я не мог представить, что снимаю с неё одежду: Даша словно светилась посреди сумрачного холодного леса.
Между тем, уже вечерело – по склону воронки гулял холодный ветерок, стало зябко, и я поспешил разжечь костёр. Мы сели у огня, я открыл пачку американских сигарет и закурил. Дым табака смешивался с запахом горящих буковых веток. Даша начала заплетать мои длинные волосы в косички, было щекотно и приятно, волосы пахли дымом. Мы согрелись, выпили ещё вина и никак не могли уйти, хотя почти стемнело. Наконец, пересилив себя, я залил костёр, мы собрали вещи и вернулись на тропу.
Вышли на дорогу у приюта «Точка» уже в полной темноте. Я начал искать Ишачью тропу, чтобы спуститься в Перевальное, и после получаса блуждания у пещеры Эмине-Баир-Хосар отыскал небольшой тур, пирамиду из камней, обозначавшую поворот. Тропа уводила на холм, над которым сияли огромные серебристые звёзды. Под ногами шуршала сухая прошлогодняя трава, справа и слева виднелись чёрные провалы обрывов, и казалось – мы идём по мягкому травяному мосту к звёздам и больше никогда не вернёмся к прежней жизни. Прошли вершину с триангулятором, и удивительное наваждение пропало – внизу сверкнули огни села и освещённая фонарями троллейбусная трасса. Спускались медленно – тропа стала каменистой, сыпучей. Потом нас услышали собаки, залаяли, и к одиннадцати вечера мы стояли на безлюдной остановке. А потом появился троллейбус, с совершенно тёмным салоном, и открыл для нас переднюю дверь – оказалось, он отвозил рабочих в Перевальное, а теперь возвращался в город. Мы оказались одни в салоне и поехали без остановок. Даша спала у меня на плече, а я смотрел на редкие огни посёлков, холмы и огромные звёзды над холмами.
Гриша взял билет в Киев на пятнадцатое апреля, а вечером шестнадцатого мой друг вылетал в Америку. Нужно было срочно искать новое жильё, до конца месяца оставалось два дня. Мы отдавали сорок долларов за аренду однушки, и Гриша вносил большую часть оплаты. У меня никаких сбережений не водилось, и я не смог бы оплачивать квартиру самостоятельно, только времянку или комнату. В этот раз мне хотелось поселиться поближе к школе. Формально я работал в селе, но город за последние десятилетия так разросся, что его граница с селом совсем стёрлась. Из нашей квартиры я пешком доходил до школы за сорок минут. Грише переезд в село был не очень удобен, но из-за двух оставшихся недель он не стал со мной спорить. Мы начали ходить по улицам, стучать в калитки и спрашивать, не сдаётся ли комната, но везде получали отказ. Порядком уставшие, мы подошли к мужикам, которые забивали козла под туями у сельсовета.
– Мужики, нам бы с другом комнатку найти на длительный срок, может, вы знаете, кто сдаёт?
Один из игроков, грузный, с большим кадыком, поднял на меня водянистые глаза:
– Пить будете? И девок, небось, приведёте? А ещё, судя по вашим курткам, и хэви-метал врубите ночью?
– Так и сделаем, – рассмеялся я.
– Я не всегда в этой дыре жил. Чтоб ты знал, я как-то свою аппаратуру Армену Григоряну давал для концерта.
Гриша присвистнул.
– Ну пойдём, молодая шпана, – мужик закашлялся, сплюнул на землю, схватил пакет и повёл нас за здание Дома культуры узким проходом между домами, заросшим свежей травой.
Тропинка привела к большому одноэтажному дому на краю села. На крыльце нас встретила красивая худая женщина лет сорока с безразличным взглядом.
– Это сиделка моя, Валя, – пояснил мужик, – делает уколы. У меня рак, надеюсь до зимы дотянуть. Но вас это особо не касается. Могу предложить отапливаемую времянку с душем и туалетом. Денег много не возьму, всё есть – а вот тёплая компания не помешает. Кстати, я – Валентин.
Во времянку поднялись по скрипучей лесенке. В маленькой веранде поместились столик с пепельницей, старое кресло и шкафчик с книгами. Гриша схватил первую попавшуюся книгу и уселся с ней в кресло, закурил:
– Вадик, глянь комнату сам, ладно? Я тут Набокова нашёл, почитаю.
Мы с Валентином прошли через небольшую чистую кухню в комнату, в которой стояли две кровати.
– А теперь – сюрприз! – Валентин плотно зашторил окна и снова закашлялся, согнувшись.
Потом выключил свет. На потолке проступили созвездия, нарисованные светящейся краской.
Жить рядом с больным незнакомым человеком совершенно не хотелось, но выбора не было, и мы через день перевезли вещи во времянку. У нового дома имелась ещё одна черта – он стоял рядом с полотном Приднепровской железной дороги, и всю первую ночь я подскакивал от звука проходящего поезда.
Глава 6. Вареничная паранойя
Не стоило заселяться в этот дом. Только проходит один состав и я начинаю засыпать – идёт другой. Поезда тревожат, волнуют, зовут всё бросить, запрыгнуть в товарняк и ехать куда-то на север. Какая-то странная чувствительность появилась. А ещё ночью начинает стонать Валентин, и пока сиделка не сделает ему укол обезболивающего, я лежу и слушаю стоны. Дни и ночи стали тревожными, и я не могу понять, откуда приходит эта тревога. Как будто отовсюду сквозит, хотя в комнате тепло и комфортно. Встаю с постели, открываю бутылку с пивом, сажусь на крыльцо. И каждую ночь, когда Валентин затихает и наступает часовой промежуток между поездами, я вспоминаю дни, когда моя душа была во власти оккультных туманов. Восемь лет назад я оканчивал школу и поступал в университет, ведя двойную жизнь.
В первой жизни я довольно успешно учился, писал сочинения и сдавал экзамены, бегал с фотокамерой по бесконечным фестивалям Дворца детства и юности. Во второй жизни шла изматывающая ежедневная борьба с бесами внутри моей головы. Как будто вся помойка Астрального мира отвлеклась от своего пиршества и собралась вокруг меня – шептать, выть, кричать, поносить базарным матом далёкие заснеженные гималайские вершины, где обосновалась гордая Шамбала. Каждое воскресенье я приходил в тайную комнату детской библиотеки, где разношёрстная севастопольская публика устремлялась в коллективном молитвенном порыве к Махатмам Тибета. В комнате сидели размалёванные пенсионерки, попробовавшие в жизни всё, кроме мёда духовных миров; сорокалетние женщины, находившие в Агни-йоге изюминку, призванную разнообразить их поднадоевшую жизнь; любовники сорокалетних женщин, грузные, прокуренные, не понимавшие в золотых тропах духовных миров ни шиша. И надежда рериховских обществ – молодые люди и девушки, которых заманили душистым пряником новых возможностей. Старушкам с марксистской закалкой, размышлявшим за круглым столом о духовном, доставляло огромное удовольствие унижать нашу молодость, подавлять сексуальность, запрещать удовольствия прекрасного возраста. А мы, по разным причинам попавшие под влияние сто-рух, уже не имели своей воли. Наши умы жили отдельно от тел, совершенно неуправляемых, постоянно желавших ласки. Каждое занятие Уринова заканчивала так:
– Хочу напомнить нашим неофитам, что до следующего коллективного устремления к Владыке – целых семь дней. За это время, предавшись мерзким желаниям тела, можно создать себе карму на сотни жизней вперёд. Если вы не хотите жить из воплощения в воплощение похотливым кроликом, поднимайте голову над суетой. Помните, улыбаетесь не вы, а лишь череп. Хотите чревоугодничать не вы, а тушка. Вожделеете женщину не вы, а бесплотные астральные лярвы, которые тянут руки из Тонкого мира и присасываются к вашему телу, пьют желание, раздувая его. Вы – не тело! Вы – духи, нерушимые и вечные! И когда девушка на свидании лукаво расстёгивает пуговицы своей блузки, примените простейшую медитацию. Представьте блудницу старухой, а потом мёртвой, разлагающейся. И желание снять с девушки трусы сразу пропадёт – ведь отвратительно стягивать бельё со старухи или с мёртвой. Лучше помогите этой Магдалине стать духом внутри себя, обрести Путь, прийти к Учению. Читайте на свидании Учение, мои дорогие! Помните, что однажды каждому выпадет испытание на верность Иерархии Света. Ваш путь пройдёт через Кыл-Копыр, или Волосяной мост, описанный в сочинениях арабских мистиков. Лишь нить соединяет наш мир и высшие, огненные сферы. И только чуткий сердцем сможет пройти.
Тайное общество называлось «Сообразительный», и экзотерическое, «внешнее» название преподносило нас как воскресный клуб интеллектуалов. Мы медитировали в маленькой комнатке, набитой приключенческой литературой – книгами Стивенсона, Жюля Верна, Шекли, Брэдбери, братьев Стругацких. Уринова ненавидела всё это «литературное барахло», рассуждая, что есть лишь одна безопасная книга – «Агни-йога», изучение которой ткёт огненную карму. Остальные книжонки сеяли сомнения, лелеяли страсти, затягивали обратно в колесо Сансары, поэтому на занятиях обсуждалось, книги каких авторов ни в коем случае не стоило читать, а каких – можно, но очень аккуратно, после оккультной подготовки.
Второе название тайного общества было скрытым, эзотерическим, хотя и звучало так же. «Сообразительным» назывался советский эсминец, который, по словам доцента, прошёл всю Великую Отечественную войну без единого повреждения корпуса и без потерь в личном составе. По замыслу Уриновой, мы должны были прожить жизнь так же – прийти всем библиотечным обществом в Шамбалу, никого не потерять. Прожить, как по струне над бездной пройти – красиво, бережно, стремительно. Эту цитату из «Агни-йоги» Уринова всегда произносила с придыханием, закатывая глаза. Я, правда, не мог до конца понять, когда же окажусь в Шамбале – при жизни или после смерти? Моя душа перенесётся в Гималаи или же случится Армагеддон и все, кто не сможет принять огненные токи Новой Эры, просто вымрут, а мы останемся? На эти вопросы Уринова отвечала уклончиво.
В июле девяносто шестого я поступил в Симферопольский государственный университет на филологический факультет, но продолжал каждое воскресенье посещать оккультные медитации в севастопольской библиотеке. Перед отъездом в общежитие меня напутствовали всем тайным обществом, рассказывая в подробностях, как нужно проходить по струне над бездной студенческого разврата.
Облезлая пятиэтажная общага номер три оказалось тем самым гнездом порока. В здании имелся парадный вход, через который к друзьям-студентам ходили гости, оставив вахтёрше студенческий или паспорт. Однако выйти назад нужно было до двадцати двух часов, и желающие хорошенько покутить использовали чёрный ход, всегда открытый. Правда, он находился практически за спиной вахтёрши, поэтому старались ходить тихо и выдыхали уже на втором этаже, доставая из курток водку и коньяк. Благодаря чёрному ходу каждый вечер по общежитию слонялись неизвестные в кожаных куртках и спортивных штанах. Некоторые секции на этажах не были освещены, и иногда ночью, проходя мимо этих тёмных углов, я слышал доносившиеся оттуда возню, ласковый шёпот и постанывание; то же творилось и в кабинках душа, когда включали тёплую воду.
Я решил противопоставить себя скользкому похотливому миру, поэтому носил чёрный костюм даже в общежитии, подписав миру иллюзий смертный приговор. Девчонки в несвежих байковых халатах шарахались от меня в тёмных коридорах, когда я шёл в туалет с рулоном туалетной бумаги, в пиджаке и при галстуке.
Меня поселили на четвёртом этаже в комнату-тройку к двум моим однокурсникам. Сергей немного сутулился, носил металлические очки, перемотанные изолентой, говорил тихо, но смеялся звонко и заразительно, сразу показал мне районный литературный сборник со своим стихотворением, представившись так: «Я – деревенский поэт, пока неизвестный». Вечером Сергей доставал засаленные карты с изображением голых женщин, выбирал одну карту и говорил: «Вот с этой подругой я бы сегодня залёг!»
Тревогу и оцепенение вызывал у меня второй сосед, Тимур. Он без смущения показывал всем, кто заходил на чай, альбомы с аляповатыми тропическими пальмами на обложке. Там хранились летние снимки, сделанные в Лисьей бухте. На фотографиях – сам Тимур, похожий на древнего бога, его спортивные друзья и изящные подруги: все совершенно голые, вымазавшиеся голубой глиной, или килом. Они позировали на камеру, не пытаясь прикрыться; на одном из снимков у Тимура были глиняные рожки и флейта Пана. Я понимал, что все эти люди ведут свободную половую жизнь и, скорее всего, не верят в Бога, а, значит, сгорят в аду. Как они могут быть такими беспечными!
Кроме того, Тимур очень любил включать на своём магнитофоне музыку неприятного человека, который пел так, как будто выплёвывал с презрением слова; с обложки кассеты чумазый певец смотрел с ненавистью, скрестив руки, и напоминал Демона Поверженного с картины Врубеля. Тимур ласково называл певца «Костя». Как только альбом заканчивался, я сразу включал кассету обожаемого мной Эдварда Грига. Сергей с удовольствием слушал Грига со мной – такая музыка ему нравилась.
Но настоящую оторопь вызывали у меня ребята с отделения украинской филологии. Они держались одной компанией и чувствовали себя в общежитии, как дома. Каждый воскресный вечер, когда один из них приезжал от родителей и привозил тушёное мясо, гречку, солёные огурцы и самогон, хлопцы устраивали пир, а потом ходили толпой по всем этажам, исполняя хором под баян хит «Агаты Кристи»:
А ночью по лесу идёт Сатана
И собирает свежие души.
Новую кровь получила зима
И тебя она получит. И тебя она получит!
Среди них выделялся изгой по фамилии Воронец. В его комнате совершенно не было вещей, потому что у бедняги постоянно всё крали, вплоть до зубной пасты. Поэтому парень держал вещи у сестры, жившей в другой комнате. Впрочем, один предмет постоянно лежал на пустом столе студента – Новый Завет, бесплатное издание от «Гедеоновых братьев», и на эту книгу никто не покушался. Воронец всё свободное время просиживал рядом с вахтёршей за стойкой – там никто не смел напасть, отпустить леща или посмеяться, а престарелая вахтёрша, похожая на старуху Шапокляк, жалела и подкармливала парня. Нам с Воронцом хватило двух минут разговора, чтоб начать испытывать друг к другу неприязнь, посчитав собеседника сектантом.
Но в мерзком общежитии, источавшем распущенность, жила удивительная девушка с моего курса, которая была не такой, как все. Рита выглядела как закарпатская мавка – пепельно-чёрные волосы заплетала в тяжёлую косу, носила длинные платья и кофточки с национальной украинской вышивкой, глядела печально, как будто ежеминутно переживала за мир, лежащий во зле. Мы быстро подружились и каждый день возвращались с лекций вместе, обсуждая высокое. Я долго не решался сказать ей о самом сокровенном – о Шамбале, о Ментальном мире, о грядущей Эпохе Огня. Но когда однажды на тенистой аллейке, соединявшей филфак и главный корпус универа, я открыл секрет, Рита не удивилась.
– Когда я тебя увидела впервые, подумала про себя: «Молодой человек, герой Достоевского». Ты выглядишь как спешившийся всадник из Откровения Иоанна Богослова, одним взглядом обличающий пороки мира. Я никогда ещё не встречала человека столь цельного и восхищаюсь твоей внутренней силой. Теперь, когда я знаю точно, что ты идёшь путём Ученичества, мне приятно знать, что такие люди есть на Земле.
Я хотел возразить Рите, сказать, что меня днём и ночью одолевают призраки и никакой гармонии нет. Что я постоянно совершаю ритуалы призыва Владыки, просто жаря картошку и стирая футболку – лишь бы выстоять в битве. Но промолчал. Я чувствовал себя иноком с пробитой аурой, через которую в душу лезут тёмные сущности, и с удивлением услышал, что кто-то считает себя грешным и несовершенным, а меня – почти святым. Так влюбилась в Риту моя душа, а вскоре девушку захотело и моё тело, которое жило отдельной жизнью.
Промозглым октябрьским вечером я пригласил девушку на концерт – приезжал какой-то знаменитый пианист и должен был исполнить с оркестром Крымской филармонии произведения Гершвина, в том числе «Rhapsody in Blue», а также «Bolero» Равеля. В концертном зале оказались десятки моих двойников – молодых мужчин с бледными лицами, все в чёрных костюмах и фраках. Их спутницы надели вечерние платья, а вот Рита почему-то пришла в ярко-красных облегающих штанах, и я всю первую часть концерта не мог сосредоточиться на музыке из-за этих штанов на красивых бёдрах. Все медитации, призванные разрушить магию плоти, куда-то пропали – я чувствовал себя телом, кровью, бегущей по жилам, сердцем, выпрыгивающим из груди.
Время духа пришло со вторым отделением. Сцена с музыкантами, двойники в костюмах, даже Рита, сидящая рядом, – всё исчезло. Передо мной сиял столб света, возносившийся к небесам, и вокруг столба вились, как кусты дикой розы, узоры скрипок и виолончелей.
Когда мы вышли, ошарашенные, из зала, Рита прошептала:
– Неужели после этого мы снова сможем жить как люди, готовить ужин и обсуждать невыученные уроки? Ведь каждый из нас – дух!
В тот вечер в тёмном, мокром после дождя парке я впервые поцеловал Риту.
Мы с Ритой стали парой, на которую окружающие смотрели с восхищением: не пьют, не курят, носят строгую одежду, всё время вместе, рука в руке. На все вопросы о наших отношениях я отвечал с улыбкой, что, согласно учению Платона о разделённых когда-то душах, я встретил свою половинку. Но с первым поцелуем тёмные сущности вокруг меня никуда не делись; я изнывал, отбиваясь от них молитвами и чтением оккультных книг; молил бесов оставить меня в покое хотя бы тогда, когда лежал у Риты на коленях, слушая в полумраке Второй концерт Рахманинова с кассеты. Мы много времени проводили в комнате девушки, но что-то останавливало меня от того, чтобы попробовать раздеть её. Мне казалось, что для этого нужен какой-то особый обряд, благословение свыше. Грезился белоснежный балдахин над кроватью где-то в лесу, из которого доносятся птичьи трели, и главное – я вожделел снежной чистоты мыслей в моей голове.
Однажды мы с Ритой остались в общежитии на выходные, решив в воскресенье поехать на водопады Красных пещер. Я понимал, что впервые за два года пропущу коллективную медитацию в библиотеке, но успокоил себя мыслью, что мы с Ритой сядем у водопада и помолимся вместе.
– Вадик, ты сегодня переночуешь у меня в комнате? Соседки уехали, а рогули за стенкой снова пьянствуют, мне страшно ночевать самой.
– Конечно, любимая.
Мы выпили чаю с пирогом и залезли под одеяло. Прикосновения девушки были очень приятны, она лежала так близко в тонкой голубой ночнушке. Но я опять был лишён ощущения телесности: мой дух метался где-то под потолком, тело жаждало Риту, но, связанное по рукам и ногам, с кляпом во рту – извивалось и металось. А ум то пытался развязать невидимые путы тела и сам вяз в них, то отбивался от привычных демонов, гроздьями повисших на платяном шкафу, раскачивавших люстру, тянувших ручонки из-под кровати.
– Милый, ты не против, если я рубашку сниму? Очень жарко.
– Рита, милая, конечно. Но давай поговорим. Мне кажется, мы с тобой ещё не готовы к любви.
– Дурачок, так я тебя и не заставляю. Мы не будем спешить. Просто обними меня, и будем спать.
Она сняла ночнушку, оставшись в одних трусиках, закинула на меня ногу, и мы уснули. Утром, немного смущаясь друг друга, пили некрепкий кофе и Рита сказал мне:
– А ты разговаривал ночью.
– Вот как! И что же я сказал?
– Ты убегал от тигров, вполне успешно. Но, что самое интересное, ты при этом галантно общался с какой-то дамой! Я уже начинаю ревновать.
– Так это была ты, моя единственная Прекрасная дама!
Рита, улыбаясь, поцеловала меня. Она выглядела такой близкой, родной в байковом красном халате, и её губы пахли кофе с молоком.
– Любимая, я хочу тебя спросить. Ты знаешь свою группу крови?
Девушка удивлённо приподняла брови:
– Вторая. Резус-фактор положительный. А какое это имеет значение? Меня ещё никто не спрашивал про группу крови. Впрочем, я начинаю привыкать, что ты мыслишь другими категориями, – и улыбнулась. – А ещё мне иногда кажется, что мы с тобой живём внутри какой-то удивительной книги, смысл которой я пока не поняла.
– Я подумал, что надо проверить нас. Как говорит в своих письмах Елена Рерих, в Эпоху Огня люди будут сочетаться по стихиям – огонь к огню, вода к воде; а ещё у настоящих половинок одной души должна совпадать группа крови.
– В твоих словах, Вадик, всё логично – если перед нами одна душа, разделённая когда-то на две половинки, у этих половин должна быть одна и та же группа крови. Мне только не нравится слово «сочетаться», это вроде уже и не «спариваться», но ещё и не «любить». Так какая у тебя группа?
– А я не знаю! Пойду сегодня сдавать анализы.
– Скажи мне сразу, как узнаешь, ладно?
И я отправился сдавать кровь. Анализы принимали на улице Жуковского в облупленной душной комнатке. Медсестра резким жестом дала понять, что занята, и копалась в раскрытой пухлой папке, беседуя с другой сестрой.
– Так чё там этот фраер, всё по бабам ходит?
– Конечно, ходит.
– Холодно же.
– Он горячий парень.
Когда странный диалог закончился, медсестра пригласила меня во вторую комнатку и перевязала руку жгутом.
– Назови фамилию, имя и отчество.
– Рейган, Вадим Викторович.
– Регент?
– Рей-ган: такая же фамилия, как у бывшего американского президента.
– Давай руку, быстрее!
Над моей головой навис огромный бюст медсестры – казалось, что халат сейчас лопнет и меня придавит к стулу этим бюстом.
– Через три дня приходи, вопросов не задавай! На подоконнике коробка, в ней будут лежать листочки с результатами, сам возьмёшь.
Я вернулся через три дня и начал перебирать листочки. Своей фамилии не отыскал.
– Девушка, простите! Здесь нет моей фамилии.