– Калеб, отнеси Браигиляра к его собрату. Для этого иди к тому скату и спускайся с него вниз. Там будет инкубатор. В нем нет ловушек. Лоргварзабараз обезвредила их для тебя.

Сказав это, принцесса Шамсундоля дотронулась до своего лба, и из Сапфира–Благословения вырвался луч живительной энергии. Он проник в череп Лоргварзабараз и зарделся в нем радужными всполохами. Сей обряд выглядел чрезвычайно мистически и таинственно! Творилось волшебство, флюиды коего были суть добро и исцеление! Поразительно!

Настурция, взяв за руку Лютерию, зачарованно смотрела на то, как Имиш Ампту, в полголоса напевая рифмы–заветы и мерно покачивая им в такт плечами, ворожит над Лоргварзабараз. Я тоже потряс головой туда–обратно, призвал шарики Света и потащил короб с Браигиляром в инкубатор. Лоргварзабараз явно не предусматривала того, чтобы кто–нибудь из двуногих именно сходил к ее хранилищам, а не катился к ним кубарем. Если оступиться на этих хитрых уступах, то легче легкого упасть и сломать себе хребет или шею. Ну, вот и да, погибшие цирвады Шамсундоля, встречающиеся мне тут, тому доказательство. Я часто останавливался, ставил короб и высматривал, как мне двигаться дальше, чтобы случайно не свалится в расщелину или бездонную дыру. Магическое освещение, вырывающее из тьмы древние сталактиты и сталагмиты, странные скрипящие и шипящие, едва уловимые звуки, пробирающиеся из горных толщ, а также холод, царящий здесь от начала Времен, все это, окутывало мою душу вуалью таинственности.

Долго или коротко, я, преодолев сотню лживых круч и коварных обрывов, весь потный, наконец, сошел на плато, под которым разверзла зев бесконечная пропасть. Я боязливо встал на край вертикального скоса и заглянул вниз. Черная пустота… Отойдя назад, я поднял голову ввысь. Там, где–то надо мной, были Имиш Ампту, Лютерия Айс и Настурция Грэкхольм, а впереди, источая неземную малиновую люминесценцию, так же, как глаза у Лоргварзабараз, дыбились кубы чистейшего льда. Их сложная конструкция, наподобие арок, делила предполагаемую дорогу на два гигантских ответвления. Какое выбрать? Я потер индевеющие пальцы и потопал налево. Почему бы и не «да»? По мере моего продвижения вокруг зажигались невиданного размера факелы, вбитые в промерзлые стены. Их бирюзовое пламя, не отбрасывающее тени, не грело, но наоборот только еще больше охлаждало и без того невероятно стылую утробу Ледянок. Спустя пятнадцать минут я остановился. Я устал, но не обращал на это внимания, потому что передо мной, в белой, воронкообразной ванне–камне, наполненной густой и явно сверххолодной субстанцией, наполовину утопало синее яйцо. Ну и ну! Что это у нас тут такое?!

Я отставил короб с Браигиляром и, обуреваемый жгучим любопытством, наклонился. Рассматривать кладку дракона своими собственными глазами, а не читать об этом легенды или слушать песни, замечу, приходится не каждый день. Хрусть! Я часто заморгал… Хрусть! Мамочки мои! Второй сын Лоргварзабараз!… При мне!… В эту самую секунду!… Вылупляется! Три жемчужных когтя пробили стеночку яйца! Ультрамариновая лапка ухватила скорлупу и, с силой потянув на себя, вырвала из нее кусок. В дырочке показался смешной носик, из которого вышло две белых струйки. Я наблюдал за происходящим, разинув рот. Дракон, между тем, пробил верхушку яйца. С длинной шеей, в броне–пластинах насыщенного синего цвета, он расправил внушительные крылья и тоненько возопил: «Иу–у–у–уля–я–я–я Рхггггг!» Я по–дурацки ему улыбнулся и помахал перчаткой.

– Привет! – сказал я.

– Привет? – ответил он моим голосом.

– Ты умеешь говорить?! – поразился я, упирая руки в колени.

– Умеешь говорить, – подтвердил дракон, облизнувшись.

Он полностью вылез из ванны–камня и, встав на задние лапы, распрямился. Хоть яйцо и было размером с крупную тыкву, дракон, видимо, ранее компактно в нем свернутый, ростом доходил мне до плеча. Его острейшие зубки щелкнули и растянулись до маленьких ушек. В испуге я отпрянул, а потом рассмеялся. Дракон улыбался мне, как и я ему до этого! Глаза у вирма не имели определенного оттенка. Они то становились розовыми, то наполнялись серебром, а то и вовсе затягивались золотой пленкой. Дракон неуклюже прошелся взад–вперед. Потом упал и поднялся. После чего он вплотную подошел ко мне и обнял. О, Вселенная, как же это восхитительно! Многие годы никто не обнимал меня с такой любовью! Особенно дракон! Наши глаза пересеклись, и я понял, что через зрительный контакт, вирм получил от меня знания о языке! Он мог бы взять и другие сведения, принадлежащие мне, причем любые, но в данный момент ему нужно было научиться изъясняться. Дракон–детеныш сделал это, инстинктивно воспользовавшись уникальными способностями своей расы.

– Мама?

– Нет! Твою маму зовут Лоргварзабараз! Она там! – я ткнул пальцем в потолок.

– Папа?

– Тоже нет!

Дракончик нахмурился, потом опять улыбнулся.

– Дядя!

Тут я живо вспомнил ту самую балладу о «добром драконе», в которой Арагардус, вылупившись, увидел гнома Баду–Налегай–Копай и счел его за мать! Поверье! То самое поверье! «Кто перед очами дракона будет первым, того он признает за родительницу свою! Он полюбит «его» или «ее» и будет навсегда предан «ему» или «ей»!

– Ну…

Дракончик пошевелил ушками.

– Дядя! Как зовут?

– Дядя Калеб! А тебя как зовут?

– Джудассарвалингинион!

– Джудас… лингинитон?

– Джудасс! Зови меня Джудасс, дядя! – рассмеялся дракончик (утробный рык и движение грудной клетки я воспринял как смех).

Джудасс отошел от меня и приблизился к коробу. Он обнюхал его, потом чихнул (морозный сноп искр). Дракончик поддел когтем затворку и аккуратно достал яйцо. Он покрутил его перед физиономией, после чего положил в свою ванну–камень.

– Браигиляр будет здесь! – сообщил мне Джудасс. – Ему недолго осталось!

– Это хорошо…

– Я хочу есть!

– Я тебя накормлю!

– Когда?

– Эмм…

– Отведи меня к маме, – попросил дракончик.

– Конечно! Только твоя мама сейчас крепко спит, – быстро ответил я. – Не пугайся, что она сразу не проснется! Ладно?

Джудассарвалингинион, повиляв хвостом на манер собаки, забавно почесал макушку.

– Давай! Пошли! – решил он. – И поесть!

Наше возвращение в каверну Лоргварзабараз вызвало у присутствовавших бурю эмоций. При виде Джудасса, Настурция оторопело охнула, Лютерия сложила руки домиком, воздавая Всеотцу хвалу, а Имиш Ампту низко поклонилась. Не глядя ни на кого, Джудассарвалингинион бросился к Лоргварзабараз. Он прижался к ней и накрыл ее морду полупрозрачными крыльями.

– Дамы, это сын Лоргварзабараз, Джудассарвалинг… он разрешил называть его Джудасс. Джудасс, это Лютерия Айс, Настурция Грэкхольм и Имиш Ампту, – несколько нервно представил я всех друг другу.

– Мама! Мама! Мама! Вставай! – запричитал Джудасс, не глядя на девушек.

– У него твой голос! – опешила Настурция.

– Наверное, он его потом сменит, – хихикнул я.

– Джудасс говорит на нашем языке! – продолжала поражаться колдунья Ильварета.

– Или то фенечка Бертрана на наших запястьях так работает–переводит. Не знаю, – пожал плечами я.

– Мама! – угрожающе прошипел Джудассарвалингинион, поворачиваясь к нам. – Мама не встает!

– Спокойно, малыш, спокойно! – властно, но доброжелательно воскликнула Имиш Ампту. – Твоей маме нужен отдых. Пока она спит, за тобой буду ухаживать я.

– Хочу есть! – покумекав, ответил Джудасс. – Где моя еда? Дядя!

– Погоди немножко, сейчас дядя тебе ее достанет!

Я развернул Скатерть «На любой вкус». Вот уж правда, на любой! Сколько разделанных туш я, Настурция и Лютерия извлекли из нее? Много. Провизии, доколе не очнется Лоргварзабараз, Джудассу точно хватит (надеюсь!). Для Имиш Ампту мы тоже запасли разной снеди. Когда мы стали прощаться с принцессой–цирвадом, дракончик, разом проглотив кусище мяса весом не меньше, чем в три стоуна, недовольно сказал:

– Нет, дядя! Останься!

– Я не могу… Мой дорогой…

Джудассарвалингинион припал к земле и, как молния, рванулся ко мне. Сжав меня в лапах, он облизал меня сизым языком. На моей скуле возникла рана обморожения.

– Мы увидимся? Дядя!

– Непременно!

– Если не ты ко мне, то я к тебе приду, дядя!

– Джудасс, ты обещаешь мне?

– Хармф! Да! Я найду тебя везде, потому что ты пахнешь собой!

– Буду ждать тебя с нетерпением, малыш!

Я похлопал Джудассарвалингинион по спине и начал долгий подъем к выходу из пещеры.

Воздух! Лютерия втянула его в себя и робко улыбнулась низколетящим облакам. Пребывание в плену у Лоргварзабараз, как ни странно, пошло ей на пользу. Теперь она обменивалась с нами репликами и даже шутила. Отвратительная культя Дроторогора указывала нам путь на запад, за горы. Покинув Ледянки, кольцом огибающие Кристальное Одиночество, и их владычицу Лоргварзабараз, я дивился тому, в чем мне довелось поучаствовать. Драконы! Сражения! Легенды, притворяющиеся в Явь! Если бы я так не кручинился по Альфонсо и Дурнбаду, не содрогался бы в ужасе из–за того, что меня вот–вот настигнет Укулукулун, не нервничал бы из–за алчного Привратника, не придавался бы думам о Хрипохоре, Вестмарке, Констанции Демей и о Короне Света, не тосковал бы по Серэнити, Эмилии, Грешеме и Снурфи, не боялся бы того, что Гильберт Энтибор и Шарлиз Орик могут присвоить себе все Соединенное Королевство, не тревожился бы за принца Фабиана, если бы не Кость Ночи, Тигровый Глаз Вилисивиликса и Филириниль, то счел бы, что это приключение было отличным! Ха! Правда? Отличным? Откуда во мне только такие слова берутся…

Я не стал рассказывать Настурции и Лютерии о том, что Луковое Спокойствие более не оберегает меня. Зачем? Магистр Ордена Милосердия и так несет тяжелый крест, ей бы только еще переживать из–за меня, да? А Настурция…

За день мы намотали порядочно миль. Где–то под нами, у низины оврага, в эти минуты шумит волнами Рыжая, а лапа Бога–Идола метается внутри сумки Лютерии. Она будто бы сошла с ума. Безостановочно теребит котомку магистра и всячески, когда ее достают из нее, жеманно сокращается или норовит вцепиться в горло. Лютерия говорит, что мы почти у цели. Что Тумиль’Инламэ совсем близко.

Я сидел у костра и смотрел на то, как на небе проявляются звезды. Увижу ли я их после сегодняшнего сна? Рядом со мной опустилась Настурция.

– Завтра или послезавтра, – сказала она мне, поджимая ноги и кладя на них подбородок. – Или через три дня.

– Да, Тумиль’Инламэ и его Филириниль.

– Серп короля Лузановиэля – Рассекающий или лук Яда короля Кириана – Альтнадир, а может, катана короля Пиримиэля – Честь Зеленого Королевства. Все они – наша надежда на спасение человечества, – промолвила Настурция, глядя на посапывающую Лютерию. – Но ты думаешь об ином.

– Возможно.

– Ты знаешь, Калеб… Я… Помнишь мы с тобой говорили о Грэкхелькхоме? О том, что мы объяснимся в нем друг с другом.

М–да! Оп–ля! Что за кошки–мышки?! Для чего и зачем?! Особенно сейчас!

– Хрм! Естественно!

– Я не хочу так.

– А как, если не так? – брякнул я.

Сама по себе ко мне подлетела жаба. Дрыгая всем зеленым телом, она, раздувая щеки, громогласно возмущалась! «Ква! Ква! Ква!» – ругалась жаба, попавшая под власть левитации Настурции.

– Это ты, когда речь заходит о чем–то важном, – улыбнулась колдунья. – Ты говоришь: «А как? Ква! А почему? Ква! А для чего? Ква! А из–за чего? Ква!» Ты пытаешься все расставить для себя по полочкам, а это неправильно.

– Не понимаю, – отозвался я. – Куда ты клонишь? Ква?

– Туда, что пусть это станет для меня сюрпризом! Я не отвергаю того, чтобы ты готовился к нему и продумывал его, но… Запланированное событие в Грэкхелькхоме, нет, пусть все произойдет для меня спонтанно, мило и тепло.

Что за игру Настурция опять начала?! О чем она мне «поет»? Тролль разбери этих девушек и их полунамеки!

Амм! Жаба, все еще парящая в воздухе, ухватила языком мотылька. Везение! Мягко отлевитировав жабу в поросль, Настурция вынула из кармана кулон с тонкой цепочкой и передала его мне.

– Дельфин?

– Он из топаза. Хоть мой цвет глаз зеленый, любимый – синий.

– Мой тоже. Ну и черный, конечно, – ответил я, крутя в ладонях крошечное морское животное.

– Если олицетворение моей сестры – кошка, то мое – дельфин. Я – это вода. Я добрая, свободолюбивая, но очень преданная. Я никогда не брошу тебя и не оставлю в беде. Хоть океан странствий безбрежен, в нем есть место, где мне хорошо, – это Грэкхелькхом. Это гавань уюта и отдыха может стать твоей… – тихо промолвила Настурция. – Открой его.

Эти совершенно неясные мне по смыслу слова Настурции почему–то всколыхнули в моей душе какие–то необъяснимые чувства. Я надавил дельфину на «бугорок» и он раскрылся. Внутри лежал локон коричневых волос.

– Если завтра мне предстоит умереть, то пусть он останется с тобой… Напоминанием, – как–то хрипло сказала колдунья, пряча лицо в тени.

– Настурция!…

– Тише, Калеб… Тише. Это еще не все. Этот дельфин – он ключ. Если я погибну. Иди с ним в Грэкхелькхом и ищи дверь с нужной замочной скважиной. Отворив ее, ты узнаешь то, что я могла бы сказать тебе лично, но… у меня это не получилось.

– Мы найдем Филириниль Легии и вместе вернемся в Ильварет!

Настурция печально хмыкнула.

– Альфонсо и Дурнбад тоже так думали, и что? Если будет все, как ты говоришь, то просто выбери «время». Для нас с тобой.

– Хорошо.

– Ложись спать, Калеб, я разбужу тебя в час дежурства.

– Настурция?

Колдунья подалась вперед. На ее прекрасном точеном профиле, на таком знакомом и одновременно непознанном, заиграли блики костра. Я глядел на нее и глядел… Кого я видел? Колдунью или ее сестру? Она была Эмилией внешне и совсем иной внутренне… изумительный цветок, такой же, как моя аллегория, прозопопея–метафора – колхикум.

– Что?

– Спасибо тебе.

– И тебе…

Потом шепотом, почти неразличимо для уха, Настурция сказала сама себе:

– Ах, если бы я только могла вернуть все назад… все эти утерянные из–за меня годы…

О чем она? Что Настурция потеряла? Я не решился спросить…

Укладываясь в ароматную траву, я отвергал трусость. Убывающий месяц каймил меня своим скупым желтым светом… Этот мир… Он так красив… Мой последний сон… Дурнбад, гордись мной! Твой брат по крови храбро идет на встречу к своей Судьбе… Дорогой друг! Я не посрамлю тебя!

Я смежил веки…

Конечно, заснуть за три секунды у меня не получилось. Куда там! Я ворочался и ерзал. Казалось, что на меня снизошла бессонница. Однако где–то ко второму часу ночи, когда Настурция должна была вот–вот пойти поднимать меня на дозор, я внезапно понял, что более не нахожусь в своем теле. Невидимой силой меня выдернули из него и грубо уволокли в дымную и источающую смрад яму, не различимую для бодрствующего человеческого глаза. Падая в воронку, я видел прилипших к ее стенкам существ, беспомощно дрыгающих конечностями. В поволоке тьмы, и в бешеной скорости ниспровержения, мой разум все же умудрялся отмечать, что в тех липких путах болтаются не только животные, но и люди… Крики, вои, лязги, мольбы… В мои уши ревом проникали канонады нестерпимого и гнетущего звука. По мере того, как я устремлялся куда–то вниз, мое тело покрывалось призрачными струпьями. Я преображался… Туника подменилась мертвецкой хламидой, с постепенно проявляющимся знаком – песочными часами с лапами–ответвлениями и спиралью вверху. Он принадлежит Предопределению и Испытанию, штандарту Дома Шелка и Богу–Вседержителю Рифф. На моих запястьях и щиколотках оформились старые, ржавые кандалы с тлетворным синеватым отливом. Довольно долго барахтаясь и извиваясь в свободном полете, я вдруг шлепнулся в клейкий субстрат. Не разбился…

Что–то потащило меня через грязную и зловонную толщу – это из–за нее в этой яме так шибает в нос тухлятиной! Гуща, по консистенции похожая на жидкую глину, заливалась мне в горло и уши. Я задыхался и захлебывался… Однако самое ужасное было не это, а то, что в этой каше распада и прогорклости обитали гигантские антропоморфные создания, уродство и непростительное непотребство коих я не берусь упоминать даже мысленно. Они плавали в толще слизи, поедали друг друга и несметно множились… Это было так страшно, так противоестественно и космически ужасно, что я бы с радостью потерял сознание. Но, увы, оно не покидало меня… Мое путешествие в хтонический провал окончилось так же внезапно, как и началось. Рыхлой гейзерной струей меня вытолкнуло из дыры–колодца к поверхности. Место, где я вновь обрел себя, было соборным нефом, выполненным в стиле омбольдольской архитектуры. Только в каком–то искаженном и извращенном ее пошибе. Удлинённые витражные окна с заострённым концом, как одиночные, так и сгруппированные в три–четыре рамы, были оплетены мерзкими паучьими сетями. Арки, в том числи и полуарки, обычно призванные придавать внутреннему убранству легкость и невесомость, здесь отягощались полотнищами с зарисовками странных обрядов и колдовских росчерков. Выполненные золотым и серебряным шитьем, они кичились помпезностью и царственной надменностью. Блистательный декор нефа обременяли барельефы, пилястры, балюстрады, небольшие гипсовые скульптуры и стилизованные кованые украшения. Вопреки своей нарядности, все это почему–то выглядело «бессодержательно и пусто». Самое удивительное, что света вроде бы было много, но он как бы рассеивался и тонул во мраке штор и угрюмых драпировок. И тысячи свечей в канделябрах и шандалах не добавляли освещения, но отбрасывали нездоровые колышущиеся тени. На балконных парапетах и на мраморных лавках, расставленных по помещению, толпились люди. Они размахивали кадильницами, чмыкали и прешепетывали. Некоторые из них в полголоса гундосили заунывную и монотонную песню, аккомпанируя себе в такт прищелкиванием тяжелых каблуков. Рожи с признаками звериного родства у тех, что не были прикрыты капюшонами, одновременно выражали экстаз и отвращение.

Широкий ковер алого бархата, на котором я стоял, уводил к эвфуистической статуе мужчины, да такой высокой, что она касалась головой червонного потолка. Под статуей на помосте слоновой кости возвышался престол. Укулукулун, во всем шике и томном величии сидел под увеличенной копией самого себя. У его ног ворошился серый комочек. Иногда архонт равнодушно придавливал его пяткой и тот пищал. Меня схватили и поволокли к Укулукулуну. Архонт в мои сны всегда приходил облаченным в костный доспех. Сейчас же он сменил свое привычное обмундирование на мантию, обметанную драгоценными каменьями. На длинноволосом челе Укулукулуна сияла алмазами корона–арахнид. Когда меня бросили к сапогам архонта все сборище ликующе взвыло, запрешепетывало, зачмыкало и забацало каблуками! Властелин всех Пауков смерил меня взглядом бездонных запредельных глаз. На его точеном и обаятельном лице проступила кошмарная ухмылка. Архонт наступил носком сапога на своего пленника и тот вновь заверещал. Да, я уже видел его. С бородавчатыми лапами и пятнами облезшего хитина на брюхе и спине. Это он мне вручил Путаницу в Зрячей Крипте.

Стоит заметить, что вся моя доблесть и самоотверженная стойкость, внушаемая самим себе перед грезой, куда–то улетучились. Я как никогда раньше, проникался тем, что я обречен. Что Серэнити или Горгон Преломляющий Оттенки меня уже не вызволят из этих застенков. Что я не скажу Эмилии три главных слова, и что домочадцы в Шато не дождутся меня. Прости, Птикаль, не принесу я тебе мармеладных червячков. Я все еще помню о них, но… Так уж вышло.

– Маленький безмозглый Шорох, по–шутовски называющий сам себя летописцем и книгочеем Рифф. Ты, наиболее гугнявый и чахоточный из преторов Анкарахады, думал, что сможешь спрятаться от меня? Что я тебя не отыщу? И считал, что вправе диктовать мне свои условия и навязывать какие–то несуразные правила! Мне! Архонту всех пауков и арахнидов, всех Вселенных и всех Миров! Гляди, Шорох! Вот он, твой Шаттибраль из хибары–развалюхи Шато, что скособочилась подле тухлого Моря Призраков! Гляди, вот он – твой Избранный, а мой раб, с которым я вот–вот разделаюсь!

– Это не мои правила, не мои уклады и не мои указания! Ты знаешь, ты чувствуешь, ты доходишь до этого умом и от того боишься! – с трудом прокряхтел пленный паук из–под пяты Укулукулуна. – Праматерь, наша Владычица Рифф больше не хочет терпеть тебя подле Себя! Рядом с Собой! Перед Собой! За Собой! Ее Веление – Испытание! И оно свершится! Сейчас или позже! И ты примешь его! И ты будешь разорван, смещен и выкинут!

Укулукулун яростно дернул ногой, едва не расплющив Шороха. Тот вытянул все лапы и громко завизжал. Мне было жаль его до слез, но что я мог сделать? Ничего. Скоро меня постигнет та же участь.

– Ты! Падаль! Поверил в себя?! Или в него?! Тебе надо было отдать Путаницу мне, а не ему! Чтобы я, твой законный король, установил, где, когда и кто станет проходить Испытание Рифф! И будет ли проходить Его вообще, потому что Рифф припасала Это Испытание не мне, но другому, канувшему в Бездну тысячи лет назад! Шорох, чепуховое нелепое создание, ты возомнил себя инициатором Перемен и этим святотатством ты унизил нашу Праматерь! За это, Шорох, ты будешь страдать!

– Хрмммм а–а–а–а–а! Если бы я так поступил… если бы сразу передал Путаницу тебе… ара–а–а–а… ты бы просто убил Калеба, и Испытание бы не состоялось … гха–а–а–а! Праматерь… Ри… сказа… так не… опомнись!

– Заткнись! Я должен был изучить Путаницу! Разгадать и понять ее! И уж потом решить – давать или не давать Испытанию ход!

– Арга–а–а–а–а–а! – только и смог выдавить из себя Шорох.

– Ничтожный человечишка, на колени!

И я, сдавленный чудовищной властью очей архонта, подобострастно согнулся.

– Шорох дрожит, потому что уразумел, что провинился перед Рифф. Она отстранилась и теперь не защищает его от меня. Праматерь желает, чтобы он вкусил боли из Ее Чаши. Чтобы он раскаялся и взывал к Ней о прощении. Агония для него растянется на века и века, но он не умрет. Нет. А вот ты, – да.

Укулукулун грациозно встал с престола и в его руках возник колдовской меч – Губитель Живых и Мертвых. Приставив его к моему горлу, он сделал на нем маленький порез. Прикосновение меча потянуло мою душу в его сталь, но архонт остановил это… Красная капель заморосила на плитку пола.

– Кровь. Твоя, – лениво заметил Укулукулун, обходя меня по кругу. – Как ты можешь догадаться, червяк, Путаница более не запрещает мне причинять тебе физический урон. Калечить тебя. Пытать. Истязать. Насиловать. И это самый верный признак того, что Шорох ошибся. Твоя роль в Испытании Путаницы – не просто неуклюжее допущение, это ересь, и ее надо пресечь!

Архонт схватил меня за волосы.

– Для меня ты и твои друзья – это пыль! Постигни всю свою смехотворность и незначительность!

– Время… – прошипел Шорох.

– Время, – согласился с ним Укулукулун. – По меркам бессмертия не прошло и мига, как я изловил «избранную» тобою, Шорох, никчемную вошь. И Рифф получит результат Испытания! (тут Укулукулун возвысил голос стократ) Которое! Даже! Не состоится!

Весь собор обуял восторженный рев клевретов архонта. Они потрясали гадко чадящими кадильницами, озверело стучали набойками пудовых каблуков и неистово чмыкали, и прешепетывали невнятные, но явно хворые и безобразные суесловия.

Укулукулун пнул меня коленом под ребра и полностью уверенный в своем всесилии, повернулся ко мне спиной. С высоко поднятым Губителем Живых и Мертвых он принимал овации от своих подобострастных поданных.

– Время близко! – вновь выдохнул Шорох, явно обращаясь ко мне. – Теперь у тебя есть самый последний шанс!

Поверженный в уныние и катастрофическую апатию, я вдруг ощутил, как в моих ладонях материализуется шкатулка! Видом продолговатая, талькового цвета, с болотными иероглифами дурного толка на крышке, она, завершая формировать себя, выудила в своем чреве ребристую скважину. Следом в пальцы мне лег торфяной ключ фасетчатой структуры. Рифф оказывала милость, давая мне последнюю возможность покориться Испытанию и принять Ее как свою Госпожу.

– Три оборота! – почти крикнул Шорох.

Укулукулун обернулся. В его глазах мелькнул страх.

Я безумно рассмеялся:

– Эй, паучья рожа! Пропади все пропадом! Хуже уже не будет!

Ключ зашел в замочную скважину.

Крык. Раз.

Архонт, как метеор метнулся ко мне. Однако я с улыбкой смертника уже вовсю крутил этот дьявольский, прихотливой резьбы ключ.

Крык. Два.

Укулукулун воздел Губитель Живых и Мертвых.

Крык. Три.

Меч архонта перерубил мою шею…

Глава 33. Анкарахада

Когда ключ провертелся в замке три раза, Укулукулун отделил мою голову от плеч. Если говорить о том, приятное это событие или не особо, то я бы настаивал на «не особо» и использовал бы иное, вероятно более крепко» слово. Я перестал быть единым целым, но к великой радости, в «разобщенности» мой организм пребывал всего–то секунду–другую. Ха! Да! Когда срубают голову, ты продолжаешь кумекать ею уже отдельно от туловища! До каких пор? Тролль его знает.

Губитель Живых и Мертвых хотел съесть мою душу, но его осекла Сама Рифф…

Шкатулка открылась, и из нее полился тусклый свет. Он окутал меня, возвратив голову на прежнее место, Укулукулуна и Шороха. За годы приключений я часто попадал под воздействие магических «светильников» и их поветрий. И никогда доколе не испытывал того, к чему приобщился сейчас. Сияние из Путаницы обожгло меня Взыскательностью, Мудростью, Изменением и Беспощадностью. Мне не было больно, но я осознал, какой я маломощный и плюгавый. Жесткий по Своей Сути источник мощи пульсировал бледным огнем, расщепляя меня на частицы. Влетая ими под крышку шкатулки, я почему–то праздно придавался философии. От стресса, наверное, с катушек слетел? Да? Шиги–бом–бом–шиги–шиги–бом–бом–да! Урах – это Добро, Назбраэль – Зло, Юкцфернанодон – Хаос, Харо – Порядок, а Рифф? Кто есть Рифф? Додумать я не сумел.

Все привычные цвета смазались и съехали в одну точку. Я же (охарактеризую себя, как нечто, состоящее из флюидов–зарниц) вошел в эту точку и запетлял в ней промеж каких–то искрящихся дыр–пространств. Как ни странно, мои чувства не только не пропали, но и обострились! Я обонял неведомые запахи Вселенной и различал невообразимые палитры красок! Инородные влечения так поразили меня, что я едва не упустил из вида то, как… Вот и я. Да, это Царство Рифф… Ее личная Планарность.

На серой земле, лишенной каких–либо пятнышек травы, сколько я мог охватить взором, стелились сложные паутинные рисунки. По их белым линиям беспрерывно двигались песчинки… Нет, не песчинки. Это малюсенькие разноцветные пауки. Я стоял как бы на возвышенности, поэтому глядел далеко. Пауки тянули нити, соединяли их друг с другом или скручивали узелками. Их работа ладилась так спорно и быстро, что создавалось впечатление, будто бы новые узоры проявляются из Ничего. Иногда паучки волной несчетных особей передвигали целые паутинные озера, мастеря одну только им ведомую инсталляцию. Вокруг было и несветло и не темно. Сумерки. Солнца, как и ее невесты Луны, я, сколько силился, отыскать не смог. Смарагдовая высь то озарялась вспышками, то, как бы втягивалась в кривизну горизонта.

Укулукулун тоже был здесь. Его от меня отделяло каких–то десять шагов.

Внезапно во все небо проступила плешивая морда Шороха. Он пошевелил педипальпами, затем прогремел:

– Пропорционально!

Я стал съёживаться и Укулукулун тоже. Я становился все меньше и меньше, а те алебастровые панорамы, напротив, делались все объёмнее и больше. Нет… То, что я изначально принял за паучьи картины, после моего превращения в букашку преобразились в кварталы бесконечного движущегося города! Легендарная Анкарахада! Это она! Ленты–виадуки постоянно переносили на себе бессчетное множество арахнидов! Здания–дворцы совершенной геометрической формы пронзали твердь своими шпилями–иглами! А площади! Какие площади! На их фасетчатых просторах, поддерживаемых тросами и канатами, раскинулись невообразимые храмы и капища с крышами из сапфировых черепиц! От этих фантастических святилищ словно бы щупальца осьминога единой линией извивались сотни жилых домов и бакалей. Увенчанные серебряными куполами и облагороженные изысканными фронтонами, они своей неисчислимостью творили улицы, проулки и переулочки. По жемчужным мостовым курсировали кареты, запряженные пятнистыми жуками или насекомыми, похожими на муравьев. Разбитые сады, у озер–клякс, изобиловали диковинными растениями и деревьями, ветвями, оплетающими витые колонны ротонд!

И повсюду шла работа! Что–то латали, что–то чинили, что–то переделывали и доделывали, перекраивали и переиначивали! Никто не отлынивал, с жаром, с усердием и с полной самоотдачей трудились на благо Ее Рая!

Разинув рот, я осматривался, пока меня не подхватили, взявшиеся откуда–то из–за угла те самые жуки размером с медведя. Числом в десять особей, они сгруппировались так, чтобы я, закинутый на их спины, точно не свалился вниз. Жуки побежали, уволакивая меня, своего пассажира к арене, ярящейся жаровнями и кострами. Над ее неприкрытым ничем сводом беспрестанно мигали молнии. Казалось, что арена была вырезана из цельного куска ошеломляюще красивого мрамора. Мои «носильщики» взяли курс на исполинские ворота, так же как и все вокруг, обитые сапфирами и алмазами. Уж так они сверкали! Когда меня внесли за створы, я обратил внимание на трибуны. Они были забиты до отказа! Людьми с яркими лазурными глазами! Меня, как обухом по голове ударило! Это же те почитатели Рифф, что отдали свое зрение на Земле, чтобы в Истине обрести его в Анкарахаде! Миллионы и миллионы «детей» Праматери смотрели на меня, а я на них. Они безмолвствовали. Не так ли привечают «черную лошадку» гладиатора на Арене Колесничего в Гельхе или на Лепестковом Поле в Шальхе? «Болеть за него или нет? Как он себя проявит? Я, пожалуй, не рискну ставить на него свои сбережения».

Жуки, доставившие меня на поле, по обхвату несоизмеримое ни с одним амфитеатром, ипподромом или цирком, удалились. Через мгновение ворота в дальнем конце арены распахнулись, и на поле на изумительной квадриге, ведомой четверкой жутких, пламенных жеребцов, выехал Укулукулун. Арена взорвалась возгласами приветствия! Я вертел носом и примечал, что архонта славит едва ли каждый десятый. Укулукулун гордо выпятил подбородок и расправил плечи. Аура его всевластия, зиждящаяся на уверенности в абсолютном превосходстве над всем Миром, была почти осязаема. Пока Укулукулун хорохорился, в воздухе, в стеклянно–прозрачной сфере, воплотился Шорох. Он потер лапки и, ухватив ими себя за грудь, крутанулся справа налево. И уже не Шорох то был, но уродливый карлик в серой рясе. Лысоватый, с оспинами, щедро избороздившими весь лик, Шорох сутулился и смотрел исподлобья. Рядом с ним стали появляться другие сферы, а в них – пауки. Все они так же оборачивались мужчинами и женщинами, и рассаживались на роскошные престолы, украшенные таинственными и загадочными эмблемами. Одним из левитирующих надо мной был прекрасный белокурый юноша. В красном одеянии, подпоясанном черным ободком и с объёмистым золотым кулоном на груди, он, вознесшись на своей сфере в центр, так чтобы его было видно всем, сказал: