Думая о прекрасном, я и не заметил, как день стал клониться к закату. Искрящийся солнечный диск медленно тонул в мареве надутых облаков. Ветер уже колыхал зелёные шапки деревьев: погода обещала дождь. Как раз когда первые капли упали мне на капюшон, Юнивайн остановился неподалёку от придорожного трактира. Отпустив друга бороздить просторы Леса Скорби, я зашёл в «Ночлег у Барти». Оказалось, что внутри довольно уютно. Барти – пухленький старичок лет шестидесяти за скромную плату организовал мне ужин, а после того сопроводил в крохотную, но чистую комнатку. За маленьким оконцем бушевал ливень. Распахнув ставни, я втянул носом свежий воздух. Обожаю ненастье!

Через какое–то время расстеленная кровать притянула меня к себе. Ждать ли мне тебя сегодня, премерзкий паучий архонт? Нет… По милости Вселенной Укулукулун был, видим, чем–то занят (а может ещё не полностью восстановился после битвы с Бракарабрадом), и во снах я лицезрел покрытое цветами поле, Шато и Эмилию в изумрудном платье…

Рано проснувшись, я, удивительно бодрый, позавтракал и отправился в путь. Юнивайн проигнорировал призыв Кампри, и потому мои сапоги зачавкали по грязной колее, а глаза заплутали по широтам Карака.

Вообще западная провинция Соединённого Королевства чрезвычайна колоритна. Буйная растительность и изломы ландшафта совокупно с множеством речушек и озёрными «кляксами» соткали для неё чарующую индивидуальность. Однако если спросить любого «встречного– поперечного» о том, что есть дух Карака, то он вспомнит не леса и холмы, а Горы Заботы. Эти громаднейшие хребты, дыбящиеся из тверди на самом севере провинции, своей осанкой не уступают кряжам Будугая! Их вершины блестят первозданным снегом, а недра полны неисчислимых, непочатых киркой сокровищ. Впрочем, все шахты в Горах Заботы долбят руду исключительно на периферии. И причин тому несколько: первая – это ледяные сходы, которые могут внезапно низвергнуться на голову незадачливого рудокопа, вторая – частые землетрясения, способные обрушить своды выработок или намертво запечатать выход из них, а третья – это безмерный страх, испытываемый перед вулканом Вугу. Присутствие «Огненного Великана» ощущается ещё за сотню миль до его подножья. Дым, чадящий из кратера вулкана, безостановочно клеймит синеву небес черным столбом, а сопутствующая ему гарь нещадно разъедает ноздри. В «Присыпках», единственном каменном карьере, расположенном под сенью Вугу, да и в принципе в сердцевине Гор Заботы, люди (в основном сосланные преступники) не понаслышке знают о том, что такое удушье, копоть и испепеляющие расселены. Тем не менее, «ворчание» дремлющего вулкана не идёт ни в какое сравнение с гневом его пробуждения. Примерно раз в двести–триста лет, кипящая лава с рёвом проталкивается через жерло Вугу и словно «багровое море» топит в себе близлежащие отроги гор. Представить, что при этом катаклизме творится в «Присыпках», мягко говоря, сложно. За свою историю каменный карьер перенёс два «тотальных выжигания» и следующего, исходя из периодичности извержений вулкана, ждать осталось не так недолго. Но… не будем о грустном.

Нет смысла спорить, что Горы Заботы и их венценосец Вугу являются главными достопримечательностями Карака, однако в провинции есть и другие уникальные и вместе с тем таинственные природные объекты. Чего только стоит Туманная Пляска, величаво впадающая в Узел Благополучия! Об этой водной артерии Соединённого Королевства была написана куча книг, причём не только по натурализму и естествознанию, но и по мистике и эзотерике. Корень подоплёки, которым Туманная Пляска век от века манит к себе «учёно–мочёные шляпы», заключается в загадочных обсидиановых глыбах – «Отуманивателях», кое–где встречающихся у её берегов. Конусообразные, от пяти до десяти футов в высоту и от четырёх до шести футов в поперечнике, Отуманиватели испускают из своих трещин маревую поволоку. Плохо различимая днём и хорошо видная ночью, она спускается к поверхности Туманной Пляски и с течением уносится в дали далёкие. Связанна ли как–то деятельность Отуманивателей с активностью газов, сочащихся по подземным каналам, или их плотный, долго не рассеивающийся пар – это продукт магических, непонятных процессов? Ответа на данные вопросы у меня нет. Сам я, естественно, осматривал Отуманиватели, но разобрался в них не более, чем коллеги–кудесники.

Заводя разговор о Караке, непростительно еще не затронуть его легендарную Тлеющую Чащу, некогда известную, как Малахитовый Дворец. В стародавнюю пору у города–крепости Брандварда рос дивный лес. Его тенистые кущи были полны птичьего щебета и ароматами медовых цветов. Ягодные прогалины, звонкие роднички, бьющие из–под замшелых камней, грибные семейства и прочие, миловидные и настраивающие на умиротворение, пели в нём о Празднике Жизни. Однако в один летний полдень, позже наречённый как Полдень Игл, в Малахитовом Дворце всё круто изменилось. Две армии – Хрипохора и Карака вошли в лес, чтобы определить будущее Соединённого Королевства. Надо обязательно подчеркнуть, что большинство хронистов оценивают Полдень Игл как самую тяжёлую сечу, когда–либо выпадавшую на долю человечества. Ордой тварей всяческих мастей, смявшей к тем роковым «двенадцати часам» уже треть провинции, командовал сам Дроторогор – Бог–Идол Хрипохора, непостижимым образом вторгнувшийся в наш мир из своей астральной реальности. Противовесом ему выступила отважная четвёрка героев: преемник Нолда Тёмного – король Харальд Тёмный, его друг – принц эльфов Легия, жрица Ки Аная и генерал Гвин Гокатюр. За их спинами реяли сотни знамён – гвардейцы, лучники, рыцари–плютеранцы, маги и проповедники Всеотца (Братство Света ещё только образовывалось) – все они пришли отстоять свой дом и свою родину.

Кошмары Полдня Игл подробно задокументированы в опусе «Крах чёрного знамени». Из него мне всегда вспоминается животрепещущий кусок о финале битвы. Пока живорезы и люди проламывали друг другу черепа, Харальд Тёмный, Легия и Ки Аная с маленьким отрядом телохранителей прорвались к Дроторогору и окружили его. Страшен был враг и огромен ростом. Так как обычное оружие не могло причинить Богу–Идолу никакого вреда (раны от него сразу затягивались), его горящий молот Игла Пламени и морозный кнут Игла Стужи шутя раскидали стоящих перед героями воинов. Ки Аная воздела посох вверх, но Дроторогор отбил её заклинание Иглой Пламени. Взметнувшийся за молотом кнут разорвал жрицу напополам. Демонически смеясь, Бог–Идол, убеждённый в своей неодолимости, двинулся на эльфа и короля. Но он не ведал, что меч Легии – «Филириниль», подаренный Сирвиллой, и копьё Харальда Тёмного – «Молния Света», благословлённое Урахом, наделены силой погубить его. Филириниль сошёлся с Иглой Стужи, а Молния Света скрестилась с Иглой Пламени. Заговорённая сталь затянула оду Смерти, а живорезы, истребившие весь отряд сдерживающих их смельчаков, взяв поле брани в кольцо, вторили ей подобострастными, восхваляющими Бога–Идола, криками.

Однако в том поединке Дроторогору было предначертано проиграть. Когда уже казалось, что печальная участь героев неотвратима, кавалерийский корпус Соединённого Королевства, ведомый генералом Гвином Гокатюром, врезался в ряды Хрипохора. Возникшая сумятица всего на секунду отвлекла Дроторогора от его противников, но именно этой ниспосланной с небес секундой воспользовался Легия. Взмахнув Филиринилем, он отсёк лапищу, сжимающую Иглу Пламени. Не кровь, а жидкий огонь полился из обрубка Бога–Идола. Через мгновение от Иглы Стужи замертво пал Гвин Гокатюр, каким–то чудом успевший спешится и оттолкнуть Легию от взбесившегося Дроторогора. Как записано в «Крахе чёрного знамени» – «Засим Харальд Тёмный метнул Молнию Света во Владыку Хрипохора. Копьё с треском вонзилось в могутное подреберье, тут же обуглилось, а потом вместе со своей жертвой развеялось по ветру». Увидев, что Дроторогора повергли, живорезы запаниковали и кинулись наутёк. Постфактум кого–то из них настигли, а кому–то удалось сбежать под сени Великого Леса. Выделяя из битвы Полдня Игл главное, можно сказать, что в тот день Соединённое Королевство одержало хоть и громкую, однако угрюмую победу. От рати, приведённой Харальдом Тёмным на бой с Дроторогором, осталась всего лишь жалкая горстка израненных и уставших солдат. Всех дохлых живорезов и лапу Бога–Идола король повелел сжечь в общей куче, а их пеплом насыпать курган для погибших витязей.

Потом, спустя годы и годы, Хрипохор отомстил Харальду Тёмному за Полдень Игл. Всю его семью, кроме малышки Лии, живорезы распяли в Лесу Скорби. Что же касается Малахитового Дворца, то он, приняв в своё лоно чистую квинтэссенцию Зла, просочившуюся из испепелённой длани Дроторогора, стал слыть местом жутким и тлетворным. Его деревья выгорели изнутри, скукожились и грязно–пепельными кронами нагнулись к смоляной, периодически вспыхивающей фонтанчиками искр, почве. Густая, почти осязаемая и вонючая хмарь устлала собою каждую пядь осквернённого леса. Совиное уханье подменилось завываниями потусторонних голосов, а на смену звериным мордашкам, ранее любознательно выглядывающим из–за кустов, пришли макабрические тени и инфернальные глобулы. По ночам из недр Малахитового Дворца, переродившегося в Тлеющую Чащу, к опушке стекаются расплывчатые фигуры в сгнивших доспехах и рваных ризах. При яркой луне и безоблачной звёздной шири их хорошо видно со стен Брандварда. Интеллектуалы и мыслители склоняются к тому, что это призраки людей, коих похоронили в братской могиле после Полдня Игл. Оплетённые нечестивостью огарка Бога–Идола, они вынуждены вечно бродить по плешивым тропинкам Тлеющей Чащи. Участь, как ни крути, незавидная.

Ну и напоследок. В Караке, невзирая на всю его мрачность и набатную славу, снискал прибежище самый романтичный и опоэтизированный уголок Соединённого Королевства! Речь, безусловно, идёт о «Надежде Сердца»! Крохотный парк, обнесённый неувядающей изгородью из остролиста, издревле манил к себе и продолжает манить юношей и девушек, пронзённых стрелами любви. Вся соль в том, что в «Надежде Сердца», промеж мудрецов–буков и каменных лавочек, находится статуя молодой и ошеломляюще красивой девы, святой Яинески. Приклонив колени и воздев головку вверх, она держит в ладонях вспархивающего голубя. Из уст в уста кочует народное предание, что тот, кто возложит свои руки на кварцитовую пташку и от всей души помолится о взаимности чувств, может (если человек добрый и порядочный) получить снисхождение Яинески к его (её) просьбе. Нет, святая не уговаривает и не принуждает избранников увлечься их воздыхателями. Она действует кротко и ласково. На алеющем закате или в предрассветной синеве, Яинеска тихо войдёт в дрёмы, к примеру какого–нибудь Бобби–Боба, чтобы музицировать, напевая ему о непорочности и искренности влюблённой в него какой–нибудь Марии и о её желании создать семью и быть рядом с ним. Нотными аркадами и бальзаминовыми куплетами святая раскроет для Бобби–Боба истинную, не отягощённую внешностью, внутреннюю красоту Марии. Сновидение, ниспосланное Яинеской, окунёт мужчину в омут нежной страсти и тепла, который в груди женщины возник специально для него. Отведав целую гамму эмоций и переживаний, принадлежащих Марии, Бобби–Боб уже не забудет о них. После пробуждения он возможно совсем иначе, по–новому, взглянет на ухаживания барышни. Однако, гарантий того, что, познав ощущения Марии, Бобби–Боб позовёт её пойти под венец, увы, нет. Ведь он вполне себе может симпатизировать другой прелестной особе, или считать, что «сахарные отношения и маячащая за ними бытовщина» – это не для него. При невезении, поводов, мешающих Марии обрести супружеское счастье, наберётся ни один и не два. Яинеска не обещает взывающим к ней, что всё исполнится так, как они хотят. Святая лишь помогает донести их чаянья до обожаемых ими пассий. Между тем, многие заскорузлые и толстокожие «вороти–от–суженного–ряженого–морды», прозрев, после встречи со святой Яинеской, какими дураками они были, истово кидаются в объятья их ценителей.

Яинеска благодетельствует в Соединённом Королевстве уже тысячи лет, но вот вопрос… Кто она такая? И почему всё–таки её статуя творит чудеса? Легенда гласит следующее:

Будущей святой довелось родиться где–то в провинции Вельда в сложный и трагичный период деспотии короля–консорта Эрзаца Демея – мужа королевы Лии Тёмной и прямого предка нынешней королевы Констанции Демей. Когда Яинеска подросла, она ушла из дома и отправилась странствовать. Однажды, дойдя до Бри –ныне несуществующей деревеньки Карака, Яинеска попалась на глаза тамошнему лендлорду Апалаксу. Неравнодушный к слабому полу, спесивый и вульгарный лендлорд моментально увлёкся прельстительной девой. Он познакомился с ней и пригласил переночевать у него в поместье. Напускная учтивость и вежливость заставили Яинеску довериться Апалаксу. Она согласилась. В ту же ночь напившийся лендлорд, завалился в опочивальню к невинной гостье и грубо потребовал от неё физической близости. Страшно испугавшись, прижатая к стене Яинеска схватила кувшин и треснула Апалакса по макушке. Оглушённый насильник упал и дева, выбравшись из комнаты через окно, бежала в перелесок. К несчастью лендлорд быстро пришёл в себя и организовал за ней погоню. Слыша за спиной собачий лай и храп коней, выбившаяся из сил Яинеска опустилась на траву и принялась умолять Ураха, чтобы тот защитил её. И в ней было столько нерастраченного альтруизма и праведности, глубокой веры и нравственности, что Всеотец сжалился. Аватаром он явился к деве и вложил в её ладошки голубя – символ целомудрия и незапятнанности. Затем Урах промолвил: «Дитя, не бойся. Я – твой Бог, и Я очень люблю тебя. Я пришёл наградить твой Дух и твою Плоть вечным служением Мне». Спустя минуту Апалакс со сворой псов и челяди ворвался на прогалину, где сидела Яинеска. Но то была уже не она, а её реалистичная копия из цельного куска кварцита. Обезумев от злости и удивления, лендлорд рубанул по Яинеске мечом. Клинок отскочил от статуи и вонзился Апалаксу в горло. Он умер мгновенно. В это же самое время Левапу, мирно спавшему кожевеннику из Гельха, приснилась Яинеска. С улыбкой она поведала ему, что Урах назначил её покровительницей «девственных сердец и их сентиментальных надежд». Вместе с тем Яинеска указала Левапу, где искать её святилище и как ей надо возносить ходатайства. Очнувшись после Откровения, Левап со всех ног помчался в Карак. Когда он добрался до статуи Яинески, то узрел подле неё мальчика, сидящего на каменной лавочке. То был сам Урах. Всеотец подтвердил, что сон был вещий и угодный Ему, а также сказал распространить весть об этом по всему Соединённому Королевству.

Я топал по дороге уже не меньше шести часов. С любопытством разглядывая проезжающие повозки и эскорты, сопровождавшие вельмож, я прикидывал, сколько ещё миль отделяет меня от Осприса. Получалось, пятьдесят, а может, и все шестьдесят. В общем, примерно послезавтра я окажусь там, где запланировал.

Устроив себе обеденный перекус в цветочной прогалине (Скатерть «Ла любой вкус», мой тебе поклон), я передохнул и собрался идти дальше. Тик–так, тик–так… Постепенно моя тень удлинялась. Палантин ночи, сотканный из звёздного хоровода и студёной синевы, приглушал яркость солнца и вызывал у меня зевоту. Подыскать трактир мне не удалось, и потому я лёг на влажную траву. Сумка под голову, вот так… Я завернулся в плащ и достал кинжал гномов. Джейкоб, мне бы сейчас с тобою поболтать! Ты тоже, небось, скучаешь по моей магической белиберде… Я хмыкнул. Конечно, Джейкоб бы скрасил моё одиночество, но не так, как могла бы сделать это Эмилия. Где ты, моя подруга? В Ильварете? Надеюсь. Хотя… Чувствую, что в нём ты надолго вряд ли бы задержалась. Да и к тому же, живущий в Ильварете человек, наше с тобой табу, уж точно не поспособствовал бы твоему длительному пребыванию в этом городе… А вдруг я ошибаюсь?

Вздохнув, я убрал кинжал и погрузился в тревожную хлябь дрёмы.

Если выпадает нужда «караулить» луну под голым небом, без подстилки и тёплых вещей, то с утра есть вероятность проснуться задубевшим и простывшим. Простыть я не простыл, однако замёрз изрядно. После зарядки я позавтракал, чем спровоцировал желудочный спазм и рвоту. Всё это, несомненно, ерунда, но чтобы меня стошнило на тарелку на приёме у королевы, мне бы не хотелось.

Не долетев до лютиков, Кампри завибрировал. Сапфировые створочки золотого ореха разошлись в стороны. Юнивайн выпрыгнул и переливисто заржал. Поздоровавшись с эфемерным другом, я вскочил в седло и рванул к Оспрису.

На Юнивайне я стал подобен метеору, прорывающему собой материю мира. Мы скакали, а где–то позади, едва слышным эхом, доносились изумлённые крики людей. Нечего и говорить, что столь необычного, воздушно–молниеносного коня случается увидеть не каждый день. Я спокойно трясся на закромах Юнивайна до тех пор, пока его копыта не оторвались от земли, и мы не сиганули с обрыва в реку. У–у–у–у! А–а–а–а! Мой рот распахнулся сам собой. Нет, мы не разбились и не утонули. Юнивайн приземлился на водную гладь и поскакал прямо по ней. Обогнув плывущий корабль, призрачный конь вспорхнул на поросший бурьяном уклон. Мы пересекли широченную Туманную Пляску всего за какую–то минуту! Юнивайн пробрался сквозь заросли и выбежал на мощёную колею, которая, немного погодя, привела нас под закопчённые стены Осприса. Я слез с Юнивайна и огляделся. Лешпри Хельберт не солгал – пару месяцев назад тут было страшное сражение. Всюду рытвины, сажа и обгоревшие стволы деревьев. М–да, миленько! Пождав губы, я кивнул хмурому стражнику и прошёл через уже отреставрированный городской бастион. Внутри меня ждали разруха и запустение. Утлые кварталы, облепленные остовами пострадавших в пожарищах домов, шептали мне о развернувшейся здесь трагедии. Хрустя подошвами по кирпичной крошке, я с грустью думал о том, как преобразился Осприс. Встречающиеся мне по пути обломки и незрячие бельма окон, словно язвы на теле чахоточного больного, нещадно изглодали его статный облик. Улочки и переулки, с их чумазыми перекрёстками и унылыми подворотнями, навевали на меня тоску. Впрочем, кое–где шли восстановительные работы. Семьи Осприса потеряли кров, однако веру в себя сохранили. Отцы и деды латали крыши и чинили фасады, отроки подвозили им на тачках строительные материалы, а мамаши и дети подавали инструменты. Моё первоначальное впечатление было неверным. Рана, нанесённая Десницей Девяносто Девяти Спиц, не оказалось для Осприса смертельной. Он не погибал от неё, а оправлялся. Минует фазис, и всё здесь вернётся на круги своя. Так будет – это точно.

Зажиточная часть Осприса от нападения не пострадала. Гротескные часы, умостившиеся на ратуше, пробили шесть раз. Значит план таков. Сейчас коли не поздно, наведаюсь в Академию Изобразительных Искусств имени Рамира Пятого, а затем, к самому вечеру, переберусь в таверну пропустить стаканчик пивка. Вон она, кстати, «Злачное Место».

Утвердительно кивнув составленному мною расписанию, я купил у лавочника фисташковое мороженое. О–хо–хо… Восхитительный вкус! Уплетая ледяную сладость, я, не торопясь, пошлёпал вперёд. Добираться до архаичных шпилей Академии Изобразительных Искусств мне предстояло по проспекту Пленэр Сараха. Он примечателен тем, что по бокам его брусчатки, стелящейся вдоль рядов двухэтажных зданий, испокон веков студенты–художники выставляют свои зарисовки на всеобщее обозрение. Понравившуюся картину тут, обычно, можно купить втрое дешевле, чем в специализированной галерее. Аристократы Соединённого Королевства, желающие щегольнуть роскошью перед друзьями и родственниками, посылают на Пленэр Сараха своих доверенных лиц, дабы те раздобыли им какое–нибудь произведение «вырви глаз». Сейчас, шествуя по знаменитому проспекту, я непрестанно водил носом влево–вправо, взад–назад. Перед моим взором мелькали полотнища всех видов и мастей. Их авторы, по внешности в основном мечтательные и томные, лениво беседовали с клиентами либо обсуждали друг с дружкой тот или иной приём, используемый ими при создании очередного, как им казалось, шедевра. Обрывки фраз, типа: «… важность стаффажа…», «…согласен, эстетика, заключающаяся в приёме сфумато, служит передачей…», «…госпожа, я никогда не торгуюсь, но для вас устрою скидку…», «…ха, да он по трафарету малюет!…», «…я считаю её бесценной, а вы?…» проникали в мои уши со всех сторон. Деликатно обойдя уставившегося на небо веснушчатого живописца с карандашом в руке – он застыл посреди проспекта, видимо проникшись музой, я, наконец, оказался у массивных дверей Академии Изобразительных Искусств.

– Поступать надумал, касатик? Сегодня все преподаватели уж разошлись. Завтра приходи, – по–свойски прокряхтел мне старичок–портье.

– О, нет–нет, я здесь не для того, чтобы сдавать вступительный экзамен, – улыбнулся я. – В Осприсе я проездом. Зна…

– А?! Говори громче. Я глуховат.

– Знакомые посоветовали мне завернуть к вам, посмотреть «Мазню–Возню»!

– А! Что же ты тогда молчишь? Она закрыта.

– В каком смысле –, закрыта? Почему?

– А?!

– Почему она закрыта?! По–че–му?!

– Не надо так орать! Ишь, раскричался–то!

– И?

– «Мазня–Возня» расположена, где? А? Правильно, в самом низу Академии нашей–то, в подвале. И тут на днях грянул ливень как–то, да тако–о–о–ой, скажу тебе, что в Осприсе не видывали. Угу. Ну и затопило её–то, «Мазню–Возню». По дырочкам, по трещинкам водичка забралась в неё. Теперь она опечатана.

Новость старика меня сильно огорчила. Впрочем…

– Кто может меня пусть в «Мазню–Возню»?

– Ась?!

– «Мазня–Возня»! Кто меня туда пропустит?!

Всенепременно я бы сумел навестить хранилище экспонато» и без чьего–либо дозволения, но… Зачем так поступать?

– Руководитель–то наш, ага, Стампи Шклир, разумеется! Он!

– Где мне его найти?! – прогорланил я.

– Ты чего такой нервный? Вопишь, тут мне. Шклир у себя в мастерской. На четвёртом ярусе. Ага!

– Спасибо! – крикнул я, переступая порог Академии Изобразительных Искусств.

Внутри на меня дохнуло тем уникальным концентратом, что витает только в подобных заведениях. Я набрал его полной грудью и пошёл по тёмному высокому холлу к колоннадной лестнице. Сквозь изумительные арки и свисающие канделябры размашистая ступенчатая горловина повлекла меня вверх. Ах, ты ж… Восковая капелька упала мне на шею. Отодрав застывающую массу, я поднялся на нужный уровень. Передо мной предстал просторный зал с десятифутовой скульптурой Сараха Бесславного, вырезанной из единого куска мрамора. Облупившиеся от времени надсводные фрески, низенькие деревянные подоконники с высокими стёклами и приглушённое мерцание свечных фитилей толковали здесь о монументальности и величественности. Узнав у куда–то спешившей девушки, где апартаменты Стампи Шклира, я направился в восточное крыло Академии. Комнатки, аудитории, комнатки, аудитории… Стоп! Вот дверь с табличкой «Ректор». Я вкрадчиво постучал.

– Кто там? – тут же раздался скрипучий голос.

– Калеб Шаттибраль.

– По какому поводу?

– Я намереваюсь сделать пожертвование на реставрацию «Мазни–Возни».

Дверь немедленно отворилась.

– Добрый господин, прошу прощения за мою бестактность! Знаете ли, меня отвлекают по поводу и без повода, – затараторил коренастый, начинающий седеть человек. В его руке была зажата бумажка с ещё непросохшими чернилами. – Не стойте на пороге, любезнейший! Входите! Я налью вам чашечку чая!

В кабинете Стампи Шклира мне понравилось. Резная мебель и паркетная доска в коричневых тонах оттеняли собою индиговые обои, а блюдца с нарисованными на них пейзажами дополняли антураж аляповатыми пятнами.

Я сел за стол, а напротив плюхнулся ректор. Быстро окинув меня взглядом и плеснув мне в кружку из заварника малинного питья, он вкрадчиво осведомился:

– Какую сумму вы готовы нам выделить? «Мазне–Возне» нешуточно досталось от треклятой грозы, да… Не скрою, что Академия Изобразительных Искусств уже давно не находиться на попечении короны, и о того мы нуждаемся в каждой копеечке.

После посещения «Ночлега у Барти» у меня осталось девять золотых и восемь серебряных (один золотой я предусмотрительно приберёг для «Злачного Места», положив его болтаться в карман со счастливым медяком Манфреда Второго). Я положил мешочек с деньгами в плетёную корзинку, а затем промолвил:

– Это покроет некоторые расходы академии. По мелочи.

Пару раз моргнув, Стампи Шклир, видимо надеющийся на визуально более объёмный презент с моей стороны и оттого потерявший ко мне интерес, расстроенно вздохнул:

– Спасибо большое за участие в нашем горе, мистер Калеб. Я запишу вас в немногочисленное число меценатов. Список с фамилиями будет зачитан перед студентами и преподавателями после окончания всех работ в «Мазне–Возне2.

Стампи Шклир опустил взор на заваленный листами стол.

– Если я могу ещё чем–то быть полезен, то…

– Я понимаю, как дорого стоит время ректора, и сколько у него обязанностей, – кивнул я, отхлёбывая чай. – Однако, как радетель «Мазни–Возни», я хотел поглядеть бы, на что пойдут выделенные мною деньги.

– Хотите, чтобы я отвёл вас в галерею? – чуть напрягаясь, спросил Стампи Шклир.

– Лично отрываться от работы не обязательно, – я обвёл рукой кипы бумаг. – Мне вполне будет достаточно вашего разрешения пройтись по залам Мазни–Возни.

Стампи Шклир ещё раз вздохнул, пожевал карандаш, а потом что–то нацарапал им на кусочке пергамента.

– Покажите это Рюи на входе. Он наш хранитель Мазни–Возни.

– Приятно было познакомиться с вами, – захватывая кончиками пальцев краешек пропуска, улыбнувшись, сказал я.

– Взаимно.

Мягко закрыв за собою ректорскую дверь, я, довольный тем, как легко получилось провернуть допуск в «Мазню–Возню», побежал по порожкам на самый нижний уровень Академии Изобразительных Искусств. У горловины прохода, ведущего к закромам зрелищных уникальностей, меня остановил курносый мужчина, стриженный под горшок. Рюи внимательно изучил выданную мне Стампи Шклиром «дозволительную», после чего вернул мне её, сказав, что «Мазня–Возня» в моём распоряжении, а на единственного студента, назначенного за плохие отметки приводить стены в порядок, чтобы я не обращал внимания. Кивнув головой, я поспешил вниз. И сразу на меня обрушился калейдоскоп картин, принадлежащих кисти заслуженных мастеров Соединённого Королевства. После стольких опасностей и круговерти сражений мне было отрадно окунуться в животрепещущую палитру красок.

Бродя по залам «Мазни–Возни», я лицезрел выведенные на полотна изумительные замки, природные стихии, тихие деревенские этюды, сочные фруктовые палисадники, изящные леса и грозные, исполненные величия и гнетущей тоски, морские просторы. Я тихо перемещался от одного шедевра к другому. Вот мужчина с серьгой застыл напротив томной дамы, а здесь одуванчиковое поле тянется ввысь округлыми белыми шляпками, а н там одухотворённая девушка с копной рыжих волос играет на хрупкой арфе! Наслаждаясь трудами канувших во времени, но сбережённых от забвения художников, я не мог не отметить, насколько сильно обрушившийся на Осприс ливень и образовавшийся от него потоп попортил галерею. Штукатурка на потолке была изборождена тысячами трещин. Арочные обводы приобрели размазанные кляксы подтёков. В помещении стоял запах сырости, смешанный с маслянистыми нотками лака. Удручающе. Почему Стампи Шклир не распорядился вынести всю коллекцию «Мазни–Возни» наверх? Всё дело в том, что сами картины не пострадали и впредь не пострадают. Узкоспециальная художественная» магия, некогда наложенная на экспонаты галереи Лупусом Норовистым – даровитым чародеем–живописцем, нанятым Сарахом Бесславным, по сей день защищает их от перепадов температур или незваной сырости.

Перебираясь от выставки к выставке, я искал любимого автора– Икки Тира. За тремя поворотами и коридором, отданным на попечение тонким мазкам акварельных талантов Аннет Горши и лорда Нофокла Дьюти, я, наконец, достиг той секции «Мазни–Возни», где разместили полотна Икки Тира. Благоговейно охая и вздыхая, я рассматривал каждый шедевр с умилением и каким–то томным упоением. Горы Заботы с выведенным над ними великаном Вугу, Железные Горы с внушительными, выдолбленными в скалах, форпостами гномов, и Камнепады страны Острохвостии занимали главное место в тематике Икки Тира. Залюбовавшийся облаками, ревущими молниями над одинокой вершиной, я упустил из вида то, как перестал быть единственным созерцателем галереи. Вежливое покашливание побудило меня обернуться. За моим плечом стоял юноша лет двадцати – двадцати двух. Его соломенные волосы покрывал картонный колпак. Точечки веснушек и голубые пытливые глаза над острым носом. Паренёк был щупленьким и перемазанным шпаклёвкой.

– Тоже нравится старина Икки? – по–свойски спросил он меня. – Не правда ли, он– лучший?

– Полностью с вами согласен, молодой человек, – отозвался я, вновь возвращая взор к творению Икки Тира.

– Я– Гамбальд, – донёсся из–за моей спины голос. – Ты у нас новенький в Академии?

– Нет, я посетитель.

– У! Посетитель?

– Именно.

– М–м–м, – промычал настырный Гамбальд, обходя меня вокруг. – Колдун? – тыкая пальцем в мой посох, задумчиво продолжил он свои вопрошания.

– Да. Не боишься? – чуть насмешливо откликнулся я, перемещаясь к другой позолоченной раме.

– Нисколечко.

Парень словно прилип ко мне.

– Икки Тир, конечно, «красавчик», но я малюю не хуже, – самоуверенно уведомил меня Гамбальд, поправляя съехавший на лоб колпак.

– В самом деле? – хмыкнул я. – А мне кажется, Рюи у дверей говорил, мне что–то про одного не шибко хорошо учащегося школяра, отправленного в «Мазню–Возню» вытирать полы. Обманываешь, получается?

– Нет, – насупился Гамбальд. – Я – стоящий художник! И, между прочим, кроме оттирки полов, я тут творю, пока никто не видит! Хочешь, покажу? Тебе понравится!

– И не хуже Икки Тира говоришь, выходит? – усмехнулся я.

Мне стало ясно, что юноша от меня не отстанет, пока я не соблаговолю лицезреть его «невероятную поделку». Видимо он нуждался в одобрении и похвале. Ну что же, почему бы и нет? Я что, в конце концов, старый гриб, как называет меня Эмилия, чтобы не поглядеть на успехи парня? Похвастаться перед случайным гостем «Мазни–Возн»и своими трудами – разве это дурно? Нет, я так не считаю.

– Ладно, веди меня к своему детищу, – благосклонно отозвался я.

– Ты не пожалеешь! – с жаром произнёс Гамбальд.

Идти пришлось недолго. Прошлепав по извилистому коридору, облагороженному картинной эстетикой, я вслед за Гамбальдом затормозил там же, где и мой провожатый, у трех холстов, два из которых были уже окончены, последнего же кисть еще не касалась. Вспученная грибная поросль первого детища Гамбальда и впрямь поражала воображение. Я даже присвистнул, настолько тонко и изящно студент запечатлел свою задумку на полотне. Цветные хороводы, кружащиеся по светлым шляпкам лисичек, светотени и малюсенькие божьи коровки, с миловидными пятнами на спинках, привели меня в восторг! Другой, не менее впечатляющий рисунок, нет, не так, – впечатляющий «мир» состоял из россыпи капелек, струящихся по стеклу, за которым пряталась одинокая свечка с приникшим к ней старцем. Старец разглядывал, что кроется за ливнем, бьющим в окно.