Она приходила весь август, и я был счастлив. Она была моей, и я свыкся с этим, я уже не мог представить себя в этом дворе без нее. Я влюбился в девушку, для которой не существовал.
Она проработала месяц. С сентября она перестала приходить. Наверное, где-то училась и у нее начались занятия. Помню, я долго ждал, но она не пришла. Может, она заболела, подумал я. Не хотелось верить, но она не пришла и через три дня, и через пять. Не пришла и через неделю. А потом, через какое-то время, двор стала подметать толстая женщина пожилого возраста. Лишь тогда я все понял и уволился с работы – не мог смотреть на двор, лишенный ее присутствия. Это как пресный роман. Или дешевая картина. Или черт знает что.
Это было более тридцати лет назад. Город бурлил, восхищаясь и порицая перестройку, недавно вышел Закон «О кооперации», мои сверстники еще не знали, что такое рыночные отношения, инфляция, прожиточный минимум. Мы делали первые шаги в эпоху капитала. Я работал грузчиком. И я был счастлив. Хотя и недолгое время.
Забытые
Однажды он увидел ее в толпе, выделил среди множества силуэтов, выделил ее лицо, сделал лицом толпы. Это лицо из ничего стало чем-то, в потоке безликих лиц оно силилось приобрести четкость, и вначале было неустойчивым и колеблющимся, обтекаемым, но в то же время вбирающим его внимание – и поэтому все более олицетворяющим себя, проявляющимся в том, чем когда-то было; проявляющим себя во времени, давно прошедшем, проявляющим себя в забвении.
На ней было что-то одето, что-то иное, чем когда-то, а лицо обрамлял флер – иное выражение, не то, что раньше, слепок утраченного, и смесь озабоченности и какой-то потусторонности, ухода в себя, в свое незнакомое ему «я», и безразличное удивление в глазах, удивление, которое становилось личным по мере того, как оживало забвение, как оно возвращало к ней его, забытого…
… где в трепете сердец им что-то мнилось, но это никак нельзя было уловить, оно ускользало, искрилось вдалеке, но уже не грело, и, неуловимое, ускользающее, вызывало горечь и досаду, из которых возникала тревожная неуверенность, скованность по отношению к видимому… к случаю, эху былых отношений…
… и все так же, как когда-то, глаза их ласкали хрупкий сосуд былого, и переживаемого, переживаемого каждой клеточкой тела, каждой секундой времени… все более погружаясь в ауру сохраненных, нерастраченных чувств, бережно сбереженных забвением, и оттого более терпких, выдержанных, настоянных вереницей лет…
… которые есть лишь один глоток забвения, лишь одна секунда безвременья – холодный пожар минувшего…
Забытые и чужие; забытое и чужое; то, что явилось символом сокровенного – того, чему не подвластно время. И вот так, стоя в толпе, напротив друг друга, они переживают этот миг, болезненно сладкий миг – миг свершения сокровенного. Понимая и принимая обман, они, олицетворяющие друг друга, они, воскресившие своих мертвецов – с горечью, смирением, страстью! – опьяняются этим мигом, причащаясь к великому таинству бытия – всеобщему забвению.
… Двое родных и чужих. Два лика толпы, два фрагмента ее. Мнимое и сущее. Несколько фраз, уже на откате, уже возвращаясь к себе, уже не глядя в глаза, уже блуждая по толпе, которая вот-вот их поглотит и разъединит – уже совсем чужих, которые когда-то были родными, но забыли, забудут об этом, лишь только исчезнут в толпе.
Причастие
Дело было весной; кажется, в апреле. Помню, солнце пронизывало облака, дул холодный ветер. Я был по делам в Киеве, шел пешком, изрядно устал. На Нивках, чтобы перейти шоссе, спустился в переход.
С этого момента все помню детально, отчетливо, словно это записано на какой-то страничке моей души. В конце перехода, перед лестницей, на холодной плитке кто-то сидел. Сначала я увидел это боковым зрением – как что-то смазанное, неподвижное, немного тревожное, немного неуместное, живое и бесконечно печальное.
Я повернул голову.
Это была женщина. Прилично одетая, ухоженная, с тронутой увяданием красотой, она сидела на грязном полу, прижимая к груди аккуратно вырезанную, убранную в целлофан табличку. На табличке каллиграфическим почерком было написано: «Мой сын умирает». И все. Больше ничего – ни просьбы, ни мольбы, ни сумочки для пожертвований рядом.
Бывают моменты, когда субъективное время растягивается по отношению к миру, в котором мы живем. Все что я описываю, длилось, может быть, пару секунд. За это время я многое заметил, осмыслил, пропустил через себя.
Меня поразило несоответствие, натянутость, эклектизм увиденного. Этой женщине в хорошей одежде, с уложенной прической, с печатью жизни, не знавшей лишений, место в уютной квартире, в кругу любящей семьи, – но только не здесь! Может, поэтому вся эта нелепость происходящего?..
… «Она только констатирует трагедию, но ничего не просит, она не привыкла просить, потому что не знала нужды. В ее жизни произошло что-то страшное, непоправимое, к чему она не была готова. Тогда она тщательно наряжается, приводит себя в порядок, – так, как это делала всю жизнь, – долго выводит на табличке три сокрушительных слова, аккуратно закрывает за собой дверь и выходит в люди. Она садится на грязный пол и молча ждет. Кричат с таблички слова, брошенные в мир. Люди, проходящие мимо, отводят глаза, они в замешательстве, они не знают, чего хочет эта женщина, – ей надо, чтобы кто-то разделил ее горе?.. она просит подаяние или это форма тихого помешательства, ухода в себя?» …
За эти две секунды, проходя мимо, я успел заглянуть в ее глаза. Собственно, я в них ничего не увидел, словно посмотрел сквозь окно на грязный оплеванный пол; там окурки и бумажные обертки колебались в волнах беспредельной тоски.
Душа моя зачерпнула часть этой тоски.
Не меняя ритма движения, автоматически я поднялся по лестнице и вышел на улицу. Дул свежий ветер, пахло весной, косые лучи солнца рисовали на тротуаре желтые арабески. Отсвечивали в глаза блики машин, проносящихся мимо.
Я остановился; задумался. Как отзвук отраженного чувства, мне передалась часть горя от человека, беспомощно сидящего в подземном переходе.
… «Она не привыкла просить у других людей, она не может этого сделать. Вроде бы все правильно, но не до конца. Что-то мешает. Так бывает, когда осознаешь происходящее, но еще не можешь принять того, что свершилось. Когда по привычке или из упрямства, как протест, продолжаешь жить прежним. Она сделала шаг, но не может сделать второй. Потому что сделав его, уже не будет пути назад. Не будет того, что всегда умирает последним. Это значит – совсем другая жизнь. Или никакой» …
Рядом был еще один спуск в переход, из которого я вышел. По нему можно было спуститься и еще раз пройти мимо той женщины. Еще издалека я увидел, что она сидит в той же позе, как и до этого. Рядом с ней стояла старушка и что-то делала. Она отошла прежде, чем я поравнялся с женщиной.
Теперь возле нее стояла небольшая картонная коробка, в которой лежала мелкая денежная купюра. Небольшая деталь – но антураж изменился, появилась осмысленность, логическая законченность происходящего. Все стало на свои места.
Я недолго постоял в стороне.
Скорее всего, большинство прохожих ничего не замечало – ведь, в конце концов, все зависит от точки зрения наблюдателя. А может быть, ничего не изменилось. Но мне показалось, – или очень захотелось так увидеть, – что люди уже не отводят взгляд в сторону, как было до этого, что в их глазах есть сопричастность тому, что происходит рядом, что они сострадают этой женщине, хотя бы даже и не показывая этого и что все мы, так или иначе, какой-то частью себя присутствуем друг в друге…
Я отдал большую часть денег, которые у меня были, и пошел своей дорогой.
Немного отойдя, встретил на своем пути негра. Он выглядел беспечным, шел не торопясь, щурился на яркое солнце и был слишком легко, не по сезону одет. Он шел мне навстречу, и, уже будучи рядом, окинул пронзительным, нехарактерным для его облика взглядом. Будет просить денег, подумал я, старательно глядя в сторону.
На ломаном русском он спросил, где тут можно найти работу, и посетовал на то, что уже два дня ничего не ел.
– Я биль би блягодарен… э-э.… мани… – сказал он, шелестя коричневыми пальцами протянутой руки. При этом он выглядел так естественно, как финиковая пальма в аравийском саду. Несмотря на свою внешность, он полностью гармонировал с окружающим миром, «дышал в унисон». Плюс ко всему, не был похож на голодного. Я почувствовал, что меня «разводят», но еще был под впечатлением от пережитого и дал денег. Он принял их как должное и, блаженно щурясь, пошел дальше.