Узнав, что попытки разыскать могилу отца до сих пор не удались, я предложил продолжить поиски места его гибели, тем более что в это время поднялось общественное движение по поискам павших на войне солдат. С особой теплотой и надеждой на мое предложение откликнулась Светина мама, моя теща. Мы написали письма в областные военкоматы Калинина и Пскова – теперь деревня Хлебаниха по административному делению оказалась в Псковской области. Какие замечательные люди оказались в этих организациях! Низкий им поклон. Скоро пришел ответ: пулеметчик Грозовский Семен Самойлович похоронен в братской могиле, что в селе Усмынь Куньинского района, что недалеко от Великих Лук. Внимательные сотрудники военкомата объяснили, как туда добраться из Москвы.
Коротко скажу: нам со Светой и ее мамой дважды удалось посетить это место, проехав на машине более 500 километров через Волоколамск и Великие Луки в село Усмынь. От трассы Москва-Рига еще около 50 километров туда ведет грейдер. Между зеленых холмов удивительно красивого ледникового ландшафта этой части России лежит большое чистое озеро. На его берегу установлен памятник советскому солдату, рядом – братское захоронение. Благодаря усилиям работавших здесь поисковых отрядов, ряд фамилий лежащих в общей могиле бойцов был подтвержден документально, и теперь на отдельном могильном холмике установлена табличка: «Красноармеец Грозовский Семен Самойлович». Местные жители ухаживают за памятником. Приехав в Усмынь в день Победы в 1987 году, мы, как почетные гости были приглашены на торжественное собрание. Меня, родственника участника войны, попросили выступить. Хотя к тому времени был уже опыт чтения лекций и многих выступлений на разных собраниях, я волновался. С платформы грузовика рассказал о своем, увы! незнакомом мне солдате, его подвиге, о боях за Москву. Шел дождь, с озера дул ветерок, но люди стояли молча и слушали. В очередной раз мы убедились, насколько свят День Победы для нас, русских людей. Здесь, на Смоленщине, она прошлась особенно жестоко. А в 2015 году мы записали красноармейца Грозовского С. С. в состав Бессмертного полка.
Но вернемся в московское лето 1941 года. Мы, мальчишки, и в это время оставались детьми. Конечно, после сигналов воздушной тревоги все сидели по квартирам – свою «щель» в нашем дворе жители вырыть не успели. Зато, как только звучал сигнал «отбоя», мы неслись что есть духа на улицу искать осколки зенитных снарядов. Самым интересным было подбирать еще теплые, с зазубренными острыми краями, куски металла на крыше.
«Граждане! Угроза воздушного нападения миновала!» – доносится из черной тарелки репродуктора. «Ма-ам! Можно во двор?» «Смотри, только больше никуда!», мама наклоняется, чтобы успокоить новорожденного.
Во дворе уже Генка Лазарев из одиннадцатой квартиры. Он старше и командует: «Айда к нам!». К нам, это значит вскарабкаться на пожарную лестницу сзади нашего дома, и юркнуть в слуховое окно чердака. Затем выбраться наружу на нагретые за день железные листы крыши и осторожно, чтобы не громыхать, переползать по ним в поисках осколков. «Нашел» – тихо шипит Генка, протягивая мне горячий кусок оболочки зенитного снаряда, еще кисло пахнувший порохом…Конечно, от родителей мы их прятали, но со временем эти реальные следы войны куда-то запропастились. Жаль, сейчас это был бы такой сувенир!
Вот на фоне такой, более чем тревожной обстановки в городе, на семейном совете во время одного из редких приездов папы домой, было решено отправить маму со мной и новорожденным братиком на дачу. В этом районе Подмосковья, в Белых Столбах по Павелецкой железной дороге, жили наши знакомые. Их дом стоял километрах в трех от станции, недалеко от овражка, за которым зеленел лиственный лес.
Электрички тогда не ходили. Добирались мы до Белых Столбов на пригородном поезде, под посвист паровозного гудка. Нам отвели небольшую комнатку, окно которой смотрело на недалекий лесок. Стоял жаркий август. Погода располагала к отдыху, такому еще недавно мирному и беззаботному. Однако война была все ближе к Москве, и постоянно о себе напоминала.
Однажды, совсем неожиданно, на дачу приехал папа. Я-то не помню, но мама потом рассказывала, что он был бледен и сильно встревожен. По словам отца, наш дом № 11 по 2-му Спасоналивковскому переулку чудом уцелел.
Во время недавнего ночного налета фашистов на Москву две бомбы были сброшены на наш район. Одна из них уничтожила дом № 10, что прямо напротив нашего, вторая разрушила часть здания Москворецкого райсовета на углу переулка и Большой Полянки.
Это была так называемая «вилка» – летчик целил в объект, находившийся посредине.
Мы, мальчишки, еще до войны выходя в переулок, часто слышали доносившиеся как бы из-под земли звуки, похожие на пулеметные очереди. Здание, откуда они раздавались – дом № 6 – вовсе не было похоже на жилое. Всегда наглухо закрытые высокие двери-ворота, отсутствие окон на фасаде, закрытый двор – все говорило о том, что это какой-то секретный объект. Еще до войны ползли слухи: «военный завод подземный, должно быть…» Тем более, что объект время от времени сам выдавал себя доносившимися из-под земли странными звуками. Они напоминали короткие пулеметные очереди.
Слухами хорошо воспользовались немецкие шпионы. По их наводке бомбили прицельно. Но пилот промахнулся. Вместо завода был полностью разрушен двухэтажный жилой дом№ 10 и угловая часть административного здания райисполкома на Большой Полянке (сейчас дом 50/1).
К счастью, жители разрушенного дома (он стоял в 10–12 метрах напротив нашего) не пострадали. Их спасла та самая «щель», которую они вырыли у себя во дворе! Тряхнуло порядочно, оглушило, но обошлось. Жертв не было, оставшихся без крова над головой куда-то расселили. Но от дома ничего не осталось. В 70-х г.г. на его месте построили тоже жилой, но уже панельный дом, что стоит и поныне.
Разбитая часть здания райсовета на Полянке долго стояла в руинах, напоминая о войне. Позже ее восстановили. В девяностых здесь размещался недоброй памяти банк Столичный. Тот самый, что погряз в финансовых аферах в лихих 90-х. По иронии судьбы (опять «спираль времени»!) наша фирма была клиентом этого банка, и мне несколько раз пришлось посещать его, а заодно и свои родные места. Судьбе было угодно привести меня в наш дом накануне его сноса.
Как оказалось, к тому времени дом уже был расселен. Жутко смотрелись выбитые окна и двери. Двор был пуст, Почувствовав неладное, я поднялся по знакомым ступенькам в подъезд. Дверь в квартиру 10 не была заперта, и я вошел. «Господи! Что творят время и люди!», подумал я, увидев полный разгром. Конечно, никаких вещей уже не было, а из моей детской спальни доносились голоса. По содержанию нескольких фраз я догадался, что это строители. Они обсуждали предстоящую «казнь» моего дома. На миг сжалось сердце, будто хоронил близкого человека…Не спросив ни слова, я повернулся и ушел, попрощавшись со своим детством навсегда. Как оказалось позже, какие-то лихие нувориши купили, скорее всего за бесценок, наш дом, чтобы на его месте построить фитнесс-центр.
А тогда, после бомбежки, дом уцелел. Прочные стены добротной кладки в три кирпича выдержали. Однако все его квартиры, оказавшиеся прямо напротив места взрыва 250-кг немецкой бомбы, пострадали. Окна вылетели вместе с рамами и оклеенными крест-накрест стеклами. К счастью, никто из жильцов не пострадал. По рассказу папы, осколки, пролетев все пять метров комнаты родителей, почти насквозь пробили деревянную четырехдюймовой толщины перегородку, глубоко застряв в дубовых досках. Хорошо еще, что папе удалось очень быстро заказать и закрыть пустые оконные проемы железными решетками, и только потом вставить рамы с остеклением. Вернувшись с дачи, я долго рассматривал углубления от осколков в перегородке. Туда целиком влезали пальцы моих рук. Эти дыры позже мы заклеили обоями.
Рассказав о бомбежке, папа сказал: «Пожалуй, не помешает на всякий случай вырыть такое же земляное укрытие, то бишь «щель», и у вас здесь в огороде, а ты мне поможешь».
Вооружившись лопатами, начали копать. Земля была сухая, глинистая, поддавалась с трудом. Возились мы с нашим «укрытием» долго, но дело сделали. Получился небольшой окопчик, который папа наскоро прикрыл попавшими под руку досками. Спускаться туда можно было по земляным ступенькам. И вот что интересно! Казалось бы, мне, девятилетнему мальчишке, изрядно помучившемуся с лопатой, рытье земли должно было бы стать противным надолго. Так нет, наоборот, процесс копки земли мне почему-то так понравился, что я совсем не против, если и сейчас меня просят выкопать какую-нибудь яму!
Папа уехал. Но, ведь как в воду глядел! Через несколько дней был очередной налет немцев на Москву. Завыли вдалеке сирены воздушной тревоги. Их пронзительные звуки, хоть и приглушенно, были слышны даже у нас, в Белых Столбах. Тревожными всполохами заметались в вечернем московском небе лучи прожекторов. Те самые «рыбы» – аэростаты воздушного заграждения, поднятые на высоту свыше двух километров, мешали опускаться фашистским летчикам для прицельного бомбометания. Их самолеты заходили в воздушное пространство над городом выше, где их ловили яркие лучи прожекторов.
.
В этот раз один из фашистов, чтобы ускользнуть от лучей, резко сманеврировал и отвернул от Москвы в южном направлении. Как потом оказалось, отбомбиться он не успел. Его стал преследовать наш истребитель. Все это мы узнали позже. Пилот уходившего от огня зениток «Юнкерса» заметил погоню. Чтобы оторваться от преследования и прибавить в скорости, он стал беспорядочно избавляться от бомбового груза. Случилось так, что местом, где немец сбросил последние бомбы, оказался наш лесок. Тот самый, на который выходили окна дачи.
Мама имела привычку оставлять коляску с новорожденным под окном. Окно было приоткрыто – жара стояла даже вечером. Свежий воздух с ароматом приближающейся осени легко проникал в комнату. Когда мама услышала надрывный рев самолетных моторов и треск пулеметных очередей нашего истребителя, преследовавшего фашиста, она схватила меня и побежала в огород, к нашей «щели». Ту самую, что вырыли мы с отцом. Сунув меня в окопчик, сама кинулась к коляске.
Все произошло мгновенно. Раздался грохот взрыва. К счастью, немецкая бомба угодила в небольшой овражек. Кроны деревьев и рельеф смягчили удар воздушной волны. Мама успела упасть на пол, толкнув коляску к окну. Осколки стекол из приоткрытой рамы пролетели над ней и поверх коляски с ребенком. Домик хорошенько тряхнуло, у меня в окопчике со стен посыпалась сухая глина, но мы все, слава Богу, остались целы и невредимы!
Гул самолетных моторов уже начал стихать, когда в отдалении раздался еще один тяжелый взрыв. Потом наступила тишина. Убедившись, что со мной тоже все в порядке, мама немного успокоилась. Мы собрали с пола комнаты осколки стекол, прикрыли и завесили окно. Четырехмесячный братик спал, как ни в чем не бывало.
И все же дача получила повреждения, особенно наша комната. Последствия бомбежки сделали наше пребывание там невозможным. Отца отпустили с комбината на полдня, чтобы вывезти нас в Москву. К этому времени ему удалось найти мастера, чтобы остеклить рамы нашего дома, поврежденные взрывом бомбы. Это оказалось очень кстати, поскольку погода стала портиться. Приближалась осень.
По радио передали о подвиге советского летчика Виктора Талалихина – одного из первых в то время пилотов, совершивших воздушный таран. Диктор рассказывал, что, преследуя немецкий бомбардировщик, наш «ястребок» израсходовал весь боезапас, а фашист удирал. Виктор, будучи раненым в руку, догнал «Юнкерс» и решил обрубить ему пропеллером хвост. Чувствуя, что раненная рука не дает выполнить этот маневр, Талалихин просто врезался своим самолетом в машину противника.
Самолет врага камнем рухнул вниз и со взрывом врезался в землю. Наш пилот катапультировался и благополучно раскрыл парашют. Подробности воздушного боя не сообщались, но мы почему-то подумали: «А не в районе ли нашей дачи это случилось?» Теперь достоверно известно, что это произошло в районе Домодедово, а, значит, Виктор Талалихин совершил свой таран, за который получил звание Героя Советского Союза, действительно недалеко от нас. Еще одно любопытное совпадение: Герой-летчик до обучения в летной школе работал на мясокомбинате им. Микояна, там же, где и мой отец!
Советские войска отступали. Откуда тогда мне, пацану, было знать, что немецкие передовые части уже вплотную подходили к Москве. Начиналась эвакуация. Из города вывозили промышленные предприятия, музеи, уезжали театры с актерами и декорациями, крупные НИИ и учреждения. Эшелоны уходили на восток, увозя людей и оборудование. Москва готовилась к обороне. Война была на пороге.
Отец почти не приходил домой, настолько серьезной была обстановка на комбинате.
В конце сентября ему все же удалось на несколько часов вырваться к нам. После того, как родители и бабушка закончили разговор, я увидел заплаканные глаза мамы. «Сынок», – сказала она, «мы решили, что нам нужно уехать.» Обстановка не позволяла долго раздумывать. Папа и бабушка оставались в Москве. Он – на работе, бабушка – сторожить квартиру. А нам предстояло отправиться в эвакуацию.
Мама написала письмо своему дальнему родственнику в город Чкалов, так тогда назывался Оренбург. Дядя Боря, так его называла мама, полный тезка известного в те годы актера Бориса Щукина, тоже был драматическим артистом. Вместе с женой он служил в труппе областного драмтеатра в Чкалове. Маме ответили: «Приезжайте, поможем». Отъезд папа наметил на конец сентября. Обстановка на фронтах складывалась не в нашу пользу. Немцы рвались к Москве.
Все коренные москвичи знают дату 16 октября 1941 года. Никогда так близко фашисты не приближались к городской черте. С колоколен сел ближнего Подмосковья они пытались в бинокли разглядывать Кремль, смакую свой парад на Красной площади. В эти два дня – 16 и 17 – в Москве действительно началась паника. Я не хочу здесь описывать то, чему не мог быть свидетелем, И потому, что в эти дни был в Чкалове, и по причине малого возраста. Долгие годы многие материалы о московских событиях тех нескольких жутких дней были засекречены. Сейчас кое-что можно найти в свободном доступе. Работая над своими воспоминаниями, я наткнулся на любопытную информацию. Она имеет самое непосредственное отношение к папе – главному инженеру московского мясокомбината имени А. И.Микояна.
В № 9 (180) журнала «Спецназ России», вышедшем в сентябре 2011 года, автор Андрей Кудряшов опубликовал статью «Паника в Москве». Подробно и объективно он описывает примеры многих, скажем прямо неприятных, если не позорных, случаев поведения людей и отдельных руководителей предприятий и учреждений 16 и 17 октября в Москве. Я не буду пересказывать содержание статьи, кроме одного абзаца.
«16 октября в 7 часов утра», – пишет А.Кудряшов, – «рабочие колбасного завода Московского мясокомбината имени А. И.Микояна, уходя из цехов в отпуск, растащили до 5 тонн изделий. Беспорядки были прекращены С ПОМОЩЬЮ ПАРТАКТИВА (выделено мною, В. Ф.), сторожевой охраны комбината и бойцов истребительного батальона. Директор холодильника Левин арестован, руководитель комбината с работы снят».
Никогда папа не рассказывал мне об этом случае. Судя по тому, что он продолжал исполнять свои обязанности, а впоследствии за отличную работу был награжден орденом Трудового Красного Знамени, я не сомневаюсь, что он непосредственно входил в состав того самого партактива. Вот так, много лет спустя после его ухода из жизни, я получил возможность еще раз гордиться своим отцом.
А тогда, в октябре 41-го, партийному и советскому руководству Москвы и СССР, опираясь на коммунистов и просто честных советских людей, удалось очень быстро и решительно взять под контроль ситуацию в городе. И хотя немцы продолжали свои попытки прорваться к Москве, они были остановлены. Выступление по радио маршала Жукова окончательно успокоило москвичей. Ход дальнейших событий хорошо известен.
Немецкие войска были отброшены от столицы.
В память о защитниках Москвы в разных местах города сохранены сооруженные в эти трагические дни ДОТы и другие оборонительные сооружения. Одно из них стоит у нас, на Новоясеневском проспекте, другое на улице Обручева, недалеко от станции метро «Калужская». На Ленинградском шоссе в Химках сооружен монумент в виде противотанковых «ежей» – сваренных из стальных швеллеров конструкций. Много памятных объектов обороне Москвы сохранены и в других районах. В День Победы к ним возлагают венки, чествуя погибших защитников столицы и ветеранов войны. Память о войне священна. А Москва заслуженно носит имя города-героя.
Мы не застали самые тяжелые дни обороны Москвы. Папа посадил нас в поезд 30 сентября 1941 года. На вагоне была табличка «Москва-Чкалов».
Глава четвертая. Эвакуация (сентябрь 1941 – август 1942)
Дорогу в Чкалов (так тогда назывался город Оренбург) я помню смутно. Вагоны поезда были переполнены женщинами с детьми и стариками. Состав тащился, останавливаясь, чтобы пропускать воинские эшелоны. Только через трое суток, к вечеру, на перрон вокзала в Чкалове вышла мама, неся на одной руке моего новорожденного. Другой она тащила здоровенный чемодан. Какой-то узел с трудом волочил сзади и я.
Дорогая мама! Как же тебе было трудно и страшно оказаться в твои едва 31 год, с двумя детьми, в далеком незнакомом городе. Только сейчас я могу лишь попытаться представить себе твое состояние…
Все, что было потом, а прожили мы в Чкалове почти год, вспоминается, конечно, лишь частично. Какие-то эпизоды впоследствии рассказывала мне мама, но кое-что прочно врезалось в мою детскую память. Об этом я и хочу рассказать.
Дядя Боря, плотный, небольшого роста, с участливым лицом, привез нас к себе домой. Добротный кирпичный дом стоял на одной из главных улиц города, Советской, недалеко от здания драмтеатра им. Горького. На четвертом этаже (лифта, кажется, не было) находилась их двухкомнатная квартира. Нам отвели проходную комнату, за нами, «уплотнившись», остались хозяева. Только сейчас я могу представить, насколько наше появление нарушило мирок их привычной довоенной жизни. Но, надо отметить с благодарностью, и дядя Боря и его жена тетя Вера, как могли старались помогать моей маме.
В годы войны семьи, эвакуированные из мест боевых действий, как правило, подселялись к родственникам, а чаще и к вовсе незнакомым людям, жившим в тыловых городах. Называлось это «уплотнение». Многим доставалось еще сложнее, чем нам.
Из удобств в квартире были водопровод, канализация и центральное отопление – по меркам военного времени роскошь неслыханная. Хотя с наступлением зимы оказалось, что уголь в котельной сильно экономили. В доме было здорово прохладно. Одевали на себя все, что смогли захватить из Москвы, Кое-какие вещи дали нам родственники.
Привыкшим к жизни в коммунальных квартирах многолюдие было не в диковинку, но при «уплотнении» условия жизни, конечно, становились еще более тяжелыми. Однако, ни у нас, ни у дяди с женой выбора не было. В войну поменялось многое. А такие качества русского народа, как сердечность и сострадание проявлялись гораздо ярче.
Вообще сейчас, спустя почти восемьдесят лет после той зимы, трудно представить себе, каково доставалось бедной моей маме. Как она ухитрялась готовить еду, стирать наши пожитки и белье, мыть посуду и убираться? Горячую воду грели на примусах, сильно экономя керосин. Мыла было в обрез, его, как и продукты, выдавали по карточкам.
У меня перед глазами картина: мама подмывает братика, просто подставляя его попку под струю холодной воды из крана на кухне. Младенец кричал в голос, однако, как ни удивительно, ни разу не простудился!
Меня определили в третий класс школы, и я начал ходить пешком на уроки, туда и обратно, и не очень близко, один. Маме с грудничком было не до меня. Делать уроки приходилось на кухоньке. В проходной комнате места хватало лишь на диван да раскладушку. Оформили нам продуктовые карточки, которые, как говорили тогда, надо было «отоваривать».
За хлебом мама часто посылала меня. Булочная была в доме напротив, там же на Советской. Что такое «карточки»? Лист плотной бумаги, на котором напечатаны клеточки с числами и нормой выдачи продукта, в данном случае хлеба. Полагалось 400 грамм на иждивенца в день. На нашу семью эвакуированных – чуть больше килограмма черного, не очень хорошего качества, хлеба.
Наступила зима. Закутанный во все теплое мамой, сжимая в кулачке хлебные карточки (потерять их – трагедия!), иду в булочную. Плотная очередь принимает меня в свое ворчливое тело, сжимает, двигает к продавщице.
«Давай, пацан, твоя очередь»! Тетка нарезает наши порции, протягивает мне: «Держи крепче!»
Несу хлеб домой, там мама уже приготовила скудный обед. Нам было бы совсем голодно, если бы папа не сумел «прикрепить» нас (еще одно выражение военных лет) к столовой городского мясокомбината. О. это было что-то!
Тут я должен сделать небольшое отступление. С тех пор прошло много лет, целая жизнь. Чтобы восстановить в памяти наши с мамой походы за едой на мясокомбинат, мне пришлось воспользоваться интернетом и открыть план Оренбурга (историческое название было возвращено городу в 1957 году). Ба! Вот они, знакомые улицы, театр, наш дом, река Урал, вокзал… Внимательно, и теперь уже профессионально, вглядываюсь в план центра города. Наверное, в наши дни многое здесь изменилось, но это сейчас, а тогда, зимой 41-го…
Морозный ветер прихватывает уши. Улицы темные, фонари не горят, лишь белеют сугробы в свете полной луны. Мы идем по Советской мимо драмтеатра, сворачиваем возле памятника Ленину в сторону вокзала. Вот силуэт караван-сарая, темнеет башня мечети. Путь неблизкий. Мне немного страшно, но город пуст, никого. Мама крепко держит меня за руку. Какой-никакой, а защитник. Мне 10 лет. Оставляя вокзал справа, осторожно оглядываясь, но не отпуская меня, мама перебирается через рельсы. Вот и мясокомбинат.
Крикливая тетка в столовой наливает в нашу кастрюлю несколько половников жидкой пшенной каши на воде. Больше нам не положено, но и на этом спасибо, будет не так голодно! Мама тщательно укутывает кастрюлю в принесенную с собой старую шубейку, и мы пускаемся в обратный путь. Маме тяжело, я это вижу.
«Мам!», прошу я дать мне понести шубу с кастрюлей. Мама боится, как бы я ее не уронил, но усталость берет свое. Тащу тяжеленную ношу, сколько могу. Скорей бы добрести до дома. Обратный путь длится долго-долго…
Голодно было не только нам. В школе мы, мальчишки, рассказывали друг-другу, где можно раздобыть жмых. Жмых – это спрессованные остатки подсолнечной шелухи после отжима масла. Иногда нам удавалось подбирать этот жмых на улицах, и мы сосали его, чтобы заглушить чувство голода. Еду в школу никто не приносил. В коридоре стоял только бак с кипяченой водой. Школа помещалась в небольшом здании. В классах было очень холодно. Обычно учительница разрешала нам сидеть в пальто и шубейках, засунув руки в рукава. Диктанты писали, предварительно согрев пальцы дыханием.
Улицы города чистили плохо, отчего по обочинам уже к середине зимы образовались внушительные сугробы. Грузовиков в городе было мало, и основным транспортом служили сани. Они лихо катили по укатанному снегу, развозя седоков и поклажу.
Любимым занятием нашей школьной мелкоты (и меня тоже, конечно) было прицепиться к саням, а иногда и к грузовику, чтобы лихо скользить за ними на подошвах валенок. Для этого полагалось соорудить крючок из куска проволоки.
Уловив момент, когда лошадь замедляла ход, надо было незаметно для возницы прицепиться крючком к задку саней и присесть пониже, чтобы тебя не заметили. Лошадь набирала скорость, и только ветер свистел в ушах! Главное искусство было в том, чтобы вовремя и незаметно отцепиться. Сколько помню, все эти штуки, слава Богу, ни разу не кончились какими-нибудь травмами. А вот я однажды попал в другую историю.
Возница розвальней заметил, как я забросил свой крючок за его санки, и решил проучить мальчишку. Резко набрав скорость, он понесся по улицам. Время от времени он выкрикивал какие-то, тогда мне еще не известные слова из русского фольклора. Да так, что мне только и оставалось, что из всех сил стараться удержать равновесие и не упасть, чтобы не расшибиться. Сумерничало, а сани все неслись и неслись в какую-то незнакомую мне часть города. Жалко было бросать крючок, да и скорость не позволяла. Когда я все же улучил момент и на одном из поворотов отцепился, было уже совсем темно. Спас меня здоровенный сугроб, к счастью не очень жесткий.
Долго я брел по занесенным снегом пустым улочкам, пока каким-то чудом не добрался до своей милой Советской. Повезло. Дома меня тоже особенно не ругали: бедная мама все силы отдавала возне с малышом и на меня ей их уже не хватало. Оглядываясь назад, на те военные годы, удивляешься, сколько может выдержать человек! Недоедали, боролись с холодом, теснотой и неудобством жизни в проходной комнате, зная, что стесняем хоть и родственников, но все же уже немолодых усталых людей. И чудо: маленький мой брат ни разу ничем не болел, рос нормальным горластым пацаном. А что теперь? Все есть, а дети слабенькие и не очень здоровые…
Зима подходила к концу. Учился я с удовольствием, отметки были хорошими, хоть этим мама могла быть довольна. Иногда дядя брал меня с собой в театр. Не помню, репетиции это были, или спектакли, но впечатлений никаких у меня от театра не осталось. Заметьте – на всю жизнь. Я стесняюсь говорить о своем равнодушии к театру. Согласитесь, это стыдно для интеллигентного человека, но так уж вышло.
У каждого из нас есть какие-то свои личные предпочтения. Сейчас выбор гораздо больше, и оттого один увлекается кино, другого не оторвешь от телевизора или компьютерных игр, а третий – завзятый театрал. Я люблю музыку. Больше классическую.
Мы с моей женой Светланой обожаем песни – русские, советские, хорошие современные.
А вот на спектакли драматических театров почти не ходим.
Недавно прочитал, что в это же время в эвакуации в Чкалове был с родителями Мстислав Ростропович. Ему тогда исполнилось 14 лет, он занимался виолончелью в музыкальном училище, которое ныне носит его имя. Вот он-то наверняка с удовольствием посещал театр. И стал всемирной знаменитостью. Делайте выводы.
После разгрома немцев под Москвой дела на фронте пошли лучше. В столицу потихоньку стали возвращаться предприятия и люди. Отец к тому времени уже хорошо отремонтировал нашу, поврежденную бомбой, комнату, и решил, что пора семье, что называется, воссоединится. Стали готовиться к возвращению и мы. Но прежде я расскажу об одном случае, который мог окончиться для меня вовсе не так благополучно.
Третий свой класс я без проблем окончил с пятерками. Город сбросил с себя зимний наряд, зазеленели деревья, погода, как и полагается в зоне континентального климата, резко сменилась на жару. К середине июля вода в Урале согрелась так, что можно стало купаться. Школьные мои товарищи нашли местечко на берегу, куда не раз ходили плавать. Звали и меня, но все как-то не получалось.
Но в тот памятный день я упросил маму, и отправился к друзьям. Я уже говорил, как доставалось тогда моей маме: заботы о малыше, тяжелый быт, беспокойство об оставленном в Москве муже… Я хорошо понимаю, что был как бы на втором плане. Не чувствовал этого тогда, и не осуждаю, не дай Бог, маму и теперь. Мама, занятая домашними хлопотами, махнула рукой: «Иди, только возвращайся не поздно!»
Дом наш на Советской стоял всего в нескольких кварталах от берега Урала, поэтому я особенно не озадачивался формой одежды. День был очень жарким. Прямо из дома в одних трусишках я так и отправился к приятелям. Место, которое они выбрали для купания, находилось правее створа пешеходного моста на другой берег реки. Сам мост был наплавным, его ежегодно либо разводили перед паводком, либо паводок его сносил.
В тот день восстановлен он еще не был. Рассматривая сейчас план Оренбурга, я не только обнаружил мост на том же месте, но и увидел вместо деревянного фото красавца вантового белоснежного моста. Я увидел, что на нем установлен памятный знак границы между Европой и Азией (что, впрочем, не признается Русским Географическим Обществом, которое считает Оренбург полностью европейским городом).
Ныне этот участок берега Урала благоустроен, на нижней террасе проложены рельсы и установлен оригинальный павильон детской железной дороги. А тогда была просто песчаная отмель, где и устроились ниже стоявшей на берегу церкви мои приятели. Мы искупались. Ребята, поиграв во что-то на берегу, сказали, что им пора идти домой. Я остался. Тут-то все и произошло. Видно, Провидению угодно было в этот раз (как, впрочем, и в нескольких других случаях) оставить меня в живых.
Войдя в воду, я поплыл, и как-то незаметно оказался далеко от берега. А когда оглянулся назад, вдруг испугался, что не смогу вернуться обратно. Неожиданно для себя рванул из не слишком больших своих силенок не назад, а на другую сторону реки. Надо сказать, что к этому времени я чувствовал себя на воде уже довольно уверенно. Спасибо папе, который постоянно, когда мы бывали на подмосковных водоемах, учил меня плавать. Но через несколько минут я испугался уже всерьез, и было чему. Кричать о помощи было бесполезно – на берегу уже никого не было…Заметьте, мне было всего 10 лет!
В такие моменты чувства обостряются до предела. Хорошо помню до сих пор, что в голове пронеслись обрывки кадров из кинофильма «Чапаев» – он плывет, в него стреляют, он тонет… Надо сказать, что течение в Урале довольно сильное, и меня стало заметно сносить вниз. Вдруг я заметил, что река тащит меня мимо небольшого мыса, за которым справа виднелся достаточно широкий залив. В голове мелькнуло: «Пронесет мимо, сил не хватит, точно утону».
Не знаю уж как, но мне удалось буквально метров в пяти от оконечности мыска, судорожно барахтаясь, выползти на берег (я нашел это место в интернете на фото). Радоваться спасению долго не пришлось. До меня дошло, что я оказался на ДРУГОМ берегу Урала, и как теперь мне добираться домой (моста-то нет!) – неясно. Маленький, дрожащий от страха и холода мальчишка стоял на полоске песка и не знал, что делать дальше.
Вдруг, откуда ни возьмись, показалась шедшая вдоль берега лодка с двумя мужиками. «Дяденьки!» – закричал я – «пожалуйста, перевезите меня на тот берег! Ну, пожалуйста!».
Обросший черным волосом детина, посмотрев на тощего, синего от холода, пацаненка скорее из любопытства, чем из жалости, спросил: «А ты как-то вообще сюда попал, малый?»