Каникулы

– Да!.. С таким подходом у нас скоро и никаких темпов прироста не станет. Что вам замполит в уши втирать будет?

– Так ему и сейчас никто толком не верит. Сидят и вид делают, что слушают. А не будешь вид делать – он же на тебя такую характеристику напишет, что всю оставшуюся жизнь будешь во Владивостоке на портовом буксире памятник Героям гражданской войны караулить.

– Что-то мы с тобой, Женька, слишком в политику ударились. Совсем забыли, что мы люди интеллектуальные и говорить должны о высоком.

– Да что о высоком… Вот мне интересно, почему есть люди такие – совсем бессовестные, как замполит, который и в коммунизм-то свой толком не верит, а только бабками озабочен. Копит всё… Мужики говорили, что у него уже на две «Волги» накоплено, да ещё и дом себе в Сочи выстроил. А он всё копит и копит. Во всём себе отказывает, пиво – и то стремится на халяву выпить, чтобы угостил кто… Столько накопил – а нищим живёт! А жизнь-то тем временем проходит.

– А почему вдруг тебя волнуют замполитовы бабки?

– Нет. Просто мне в голову пришла мысль. Почему одни люди – вот как я, например, последние деньги на альбом с кораблями тратят, а другие во всём себе отказывают – копят, сам факт наличия денег им душу греет. И знаешь, к чему я пришёл? Окружающий нас мир настолько громаден и разнообразен, что слабому и малоразвитому человеку он представляется хаосом, непонятным, а потому и враждебным. Человеку хочется из этого хаоса вычленить хоть какую-то понятную ему систему, которая бы могла быть ему опорой и защитой; вроде пещеры для первобытного человека. Вот и навычленяли! Для одних – это богатство. В нём видят способ защититься. Для других – какая-нибудь химерическая идея типа национал-социализма, коммунизма, патриотизма, религии и прочего… То есть неуверенный человек желает обязательно к чему-нибудь, как ему кажется, крепкому и надёжному прислониться. Как бы обрести твердыню. Ну, а какую? Кому что его личные пристрастия и уровень недомыслия подскажет. Но люди, обладающие развитой личностью, находят эту опору в себе самих. Короче, чем человек более личность, тем он более самодостаточен и меньше нуждается в подпорках.

– Да, Жень, интересно ты это всё вывел. А я бы сюда ещё и бухло присоединил. Чего мужики пьют? Да тоже от неуверенности и боязни этого самого хаоса. А выпьют – вот и нет хаоса, всё понятно – любую беду руками разведу. Так славно! Пока не протрезвеешь.

– А как ты думаешь, от чего зависит уровень недомыслия? И почему у одних он выше, а у других – ниже?

– Знаешь, как-то очень давно – в детстве ещё я у отца в журнале на его столе прочитал, что какие-то там американские учёные раскопали, что в человеке находится не один мозг, а целых три. В самом позвоночнике сидит величиной с кулак мозг рептилии. Он нам достался ещё с того времени, когда все были динозаврами. Этот мозг руководит нашей физиологией. Над ним расположен мозг млекопитающего – он отвечает за наши эмоции и чувственные реакции. А над всем этим размещается кора головного мозга, это уже мозг человека. В нём помещается мышление, речь, интеллект, способность рассуждать обо всём, что выше, чем пожрать, напиться, бабу найти и кому-то морду набить.

Вот это и определяет, как мне кажется, уровень «домыслия» или «недомыслия». Чем меньше развита кора мозга, то есть ум, интеллект, культура человека – тем большее он млекопитающее, а то и рептилия. Вот поэтому, я думаю, большинство нашего населения, те которые свой мозг не развивают, озабочены в жизни только физиологическими проблемами: жрут, срут и размножаются. В этом и видят основную цель и смысл своей жизни. А иную им и видеть нечем. Ведь мозг человека у них почти не развит. Вот как у Серёги, например.

– Слушай, – сказал Женька. – А я вот знаю примеры, когда человек умом очень развит – диссертацию защитил, а по жизни – скотина скотиной. У нас один такой препод в мореходке есть.

Да взять того же замполита: говнюк, каких мало. Мать родную за бабки продаст. Нам вещает о высокой коммунистической нравственности, а сам ковры да магнитофоны контрабандой в Союз ввозит для продажи. Ему всё бабок не хватает. А ведь не дурак – смышлёный, институт закончил. Да и среди алкашей с высшим образованием хватает…

– Я думаю, чтобы стать человеком, то есть личностью, одних знаний мало. У нас ведь школа и институт что дают? Знания! А личность – это тот, кто ещё и с другими людьми считается, а не только с тем, что из мозга рептилии происходит. Для этого нужна культура.

– Так вот помнишь, в прошлый раз мы и хотели разобраться, что же такое культура?

– Ну, давай тогда к истории вернёмся. Пока человек был рептилией да млекопитающим, никакой культуры у него не было… И это длилось десятки миллионов лет. И вдруг в какую-то секунду времени по сравнению с прежними миллионами человек оказался в ситуации, когда, чтобы выживать, стало необходимо думать не только о себе любимом, но и о других таких же членах стада, рода, племени, сообщества, государства и т. д. Вот необходимость считаться с другими и есть культура.

– Ну ты и сказанул! – возмутился Женька. – Это что ж выходит? Что всё искусство, музыка, книги, «Лунная соната» Бетховена – чтобы считаться с другими? Я ещё понимаю там «спасибо», «пожалуйста», «извините», даму вперёд пропустить… А искусство-то тут при чём?

– А при том, что только в искусстве, литературе, музыке, стихах, человек может изжить свою животную суть так, чтобы не выплёскивать её, в натуре, в действиях и поступках, на окружающих.

– То есть, если мне хочется трахнуть кого-нибудь дубиной по голове – я должен сесть и сочинить «Лунную сонату»?

– Нет. Если тебе хочется кому-нибудь дать по голове или ещё куда-нибудь – ты напишешь «Преступление и наказание». А «Лунную сонату» ты сочинишь, когда безответно влюбишься. И в ней будешь изливать свои неуёмные плотские желания, а не побежишь, как динозавр, грубо насиловать предмет своей любви. Вот это и есть способ изжить свои динозавровы страсти социально приемлемым способом. А поскольку в башке у каждого сидит свой динозавр, творчество и отражает всё многообразие этих страстей.

– А как же быть тем, кто не умеет сочинить «Лунную сонату»?

– Так они пускай её послушают, и у них произойдёт то же, что было у Бетховена, когда он её писал. Как в стихах Дементьева: «Пусть другой гениально играет на флейте, но ещё гениальнее слушали вы». Вот такова сила искусства!

– Какая же это сила? Вот Серёга не то что «Лунную сонату», а и любую музыку считает непонятной и ненужной ерундой. Ему только матерные частушки нравятся.

– А это уж каждому своё. Я думаю, у каждого свой уровень культуры и способности воспринимать искусство – по степени его развития. Кому Пабло Пикассо, а кому – свиной хрящик. Искусство отражает всё многообразие проявлений человеческой натуры: от самых низких и примитивных, до самых возвышенных и малодоступных для непосвящённых. И каждый может сам определить своё место. Хочешь быть продвинутым – продвигайся!

Кстати, о силе искусства… Ты, почему, думаешь, все продвинутые правители так поддерживают искусство? Из любви к нему? Вовсе не только. У искусства есть одно любопытное свойство… Если оно зацепило эмоции и понравилось эстетически, то эта часть его обращена к мозгу млекопитающего. Это для сознания необъяснимо, но мотивацию поведения через прямое эмоциональное воздействие определяет. Отсюда, если возникла положительная эмоция, смысловое содержание произведения, его мораль и идеология становятся убеждением тех, кому оно адресовано… Особенно не обременённых собственной культурой и интеллектом. Вспомни нацистские факельные шествия и военные марши в Германии. Для толпы – это сильнейшее эмоциональное и эстетическое воздействие. Да и наши пытаются заставить художников быть проводниками официальной идеологии. Правда, наши политики и идеологи из-за недостатка культуры и малой образованности часто не понимают значения эстетического и эмоционального воздействия искусства, а придают значение только идеологическому смысловому содержанию. С недооценкой эстетического и эмоционального ОБРАЗА искусство становится БЕЗОБРАЗНЫМ, что мы и видим чаще всего на наших официальных выставках. Вместо того чтобы призывать к чему бы то ни было, такое искусство, наоборот, вызывает у людей отторжение.

А религия?.. Как раз наоборот: за сотни лет поднаторели в этом деле. В какой храм ни войди – ничего не понятно, а уходить не хочется. Там так всё красиво, и всякое искусство применимо: и живопись, и архитектура, и музыка… А особенно – театр. Вот народ и находит в этом подтверждение божественного присутствия, потому что чувственное восприятие не находит объяснения на уровне сознания. А всё непонятное удобнее всего объяснить вмешательством высших сил.

– Ты смотри, как складно у тебя выходит! Где ты об этом прочитал?

– Да об этом нигде и не прочитаешь. В учебниках этого нет. Это нам наш преподаватель, о котором я тебе уже говорил, на вечерних занятиях по композиции рассказывал – о содержании в искусстве. Очень продвинутый препод! О сложных вещах – и так понятно!

Ну ладно… Что-то мы совсем заболтались. Мне пора наконец поручение капитана выполнять. Да и тебе перед вахтой отдыхать пора. Давай твои парусники.

У трапа на верхнюю палубу я неожиданно встретился с Нюрой…

– Привет! – вдруг дружелюбно сказала она. – Что-то ты совсем куда-то пропал. Ты что, обиделся на меня? Тебе со мной не хорошо было? – последние слова произнесла Нюра уже шёпотом.

– Да нет. Я… Это самое… Ну понимаешь? Этот – как его? Ну, Николай…

– Какой такой – Николай?

– Ну, амбал этот…

– Он что, к тебе приставал?

– Да не так, чтобы приставал. Ну… Я подумал – он на тебе жениться хочет.

– Ах, вот оно что! Жениться хочет! Ну я ему покажу – жениться. Я его быстренько на берег спишу в ближайшем порту!

– Как спишешь?! – поразился я могуществу моей приятельницы.

– А это не твоя забота, – весело сказала Нюра и ласково потрепала меня по голове. – Ладно. Заходи как-нибудь – порисуем! А мне сейчас пора. Работать пойду.

И Нюра какой-то особенной походочкой, как бы слегка пританцовывая, направилась по своим делам.

Вернувшись в каюту брата, я принялся внимательно изучать пейзаж, который мне предстояло осквернить самонадеянным вторжением. Он изображал море, освещённое ранними солнечными лучами. А на горизонте небо было совсем тёмным, как бы в грозовых тучах. Море было изображено неспокойным: волна – балла три.

Примерно такая же выворачивала мне кишки в первый день моего плаванья. Насчёт баллов просветил меня брат, и я теперь в этих баллах на всю жизнь буду большим специалистом. Странно только, что, когда мы позже шли Цусимой, волнение было ещё больше, а меня это уже никак не тревожило. Брат объяснил это моей хорошей адаптационной способностью, что позволяло мне в дальнейшем, если я, конечно, очень захочу, «заняться наконец делом и стать моряком»…

Я открыл драгоценный Женькин альбом на нужной странице и стал примеряться к великолепному чайному клиперу на предмет втискивания его в небольшой по размеру пейзажик.

Я пришёл в ужас! На клипере было столько всяких деталей и мелких подробностей, что, возьмись я изображать всё это, да ещё масляными красками да кисточкой, у меня и всего рейса не хватило бы, чтобы закончить. Вон как на пейзаже всё тщательно выписано! И я ещё раз стал внимательно любоваться мастерством пейзажиста. И вдруг я увидел, что очень тщательно прописаны волны только на переднем плане. Даже брызги барашками. А дальше всё становится как бы цельнее, а горизонт и вообще написан одной широкой полосой, без всяких деталей. Вот фокус какой! У меня чуть не вырвалась сакраментальная фраза: «Дурят нашего брата!»

А с другой стороны! Вот весит себе пейзаж на переборке в каюткомпании – людям глаз радует. Все видят, что всё в нём хорошо. Чего ещё людям надо? Это ведь не пособие из учебника, а произведение искусства. Его задача – людей радовать!

Так, может быть, и мне не стоит весь клипер прописывать, а повернуть его передом к зрителю и прописать только сам нос корабля с его ведьмой? А остальное можно, как и на пейзаже, постепенно уводить в «светлую даль».

Я принялся на бумаге карандашом рисовать эскиз моего будущего вторжения в картину. Сначала предстояло разобраться с изменением ракурса. Ведь на картинке клипер был изображён в профиль, а мне предстояло развернуть его почти в фас.

Хорошо, что в книге были изображения других кораблей в разных позициях. Это дало возможность по аналогии представить вид моего корабля в изменённом ракурсе. Я сначала сделал несколько поисковых набросков карандашом на бумаге, а после стал подробней прорисовывать лучший ракурс уже с деталями.

Ну вот. Настала пора взяться за краски…

Где-то я прочитал, что в прежние времена писари, прежде чем писать грамоту на царское имя, три дня постились, заказывали молебен, а потом только брались за дело.

Моя задача представлялась мне не менее ответственной. Жаль только, что молебен заказать негде. Не у замполита же!

Я открыл складной этюдник, на выдвижных алюминиевых ножках, разместил его возле иллюминатора и стал выдавливать краски на ещё девственную палитру.

Тут в каюту вошёл брат.

– А чем это у тебя тут воняет? Ты что, нюхаешь что-то?!

– Краски это да разбавитель! Ты что, не видишь? Капитана заказ выполняю! А ты – «нюхаешь, нюхаешь…»! Скипидар разве нюхают?

– А ты откуда знаешь, что нюхают? Уже пробовал?

– Я что, дурак какой, чтобы пробовать!? Чтобы знать – пробовать не надо. И так видно. На улицах да в подъездах полно – кто пробует. А это у меня запах искусства. Им все художники дышат. А ты не хочешь – не дыши! Вон у тебя полный холодильник – вот им и дыши.

– Ух ты! А это у тебя что? Где ты такой альбомчик оттопырил?

– Это мне Женька дал, чтобы я парусник отсюда рисовал.

– Какой такой Женька?

– Какой, какой? Да твой подчинённый – четвёртый механик.

– А, практикант этот, салага? Я и не знал, что его Женькой зовут. Ты что, с ним подружился? Ну и как он тебе?

– Нормальный парень. Умный, продвинутый.

– Ага, продвинутый… А морозильную камеру на камбузе починить не смог. А это, между прочим, входит в его прямые обязанности. Не понимаю – чему их там в мореходке теперь учат? Практика у него – одно удовольствие: ходи вовремя на вахту да балду пинай… Не то что я в своё время. Кочегаром на пароходе практику проходил. Вахту четыре часа отстоять да живым остаться ещё – повезти должно было. Жара возле котлов в тропиках – градусов семьдесят, руки уже лопату с углём не держат, мозоли кровавые лопаются… Старик кочегар ведро забортной воды на тебя выльет и опять покрикивает: «давай» да «давай»! После вахты в руках как раскалённые гвозди забиты. А назавтра снова то же самое! Не практика, а концлагерь! А ведь кочегары так по двадцать пять лет лямку тянули… Ну и какой корабль ты выбрал?

– Да вот этот. «Катти Сарк» называется. Чайный клипер!

– А ты откуда знаешь, как он называется? Тут же всё по-японски написано.

– Вот Женька мне и рассказал. Он всё о кораблях знает. Это у него хобби такое.

– Надо же! А он с виду такой замкнутый, я думал – тупой.

– Он не замкнутый. Он тебя боится или стесняется. А на деле – очень даже продвинутый. «Сумму технологий» Лема читал, об искусстве здорово рассуждает. Да и в технике – не дурак. И о военных кораблях всё знает, и про дизельэлектроходы мне рассказывал…

– Ну что ж. Надо будет с ним поговорить, раз он такой продвинутый. А то напишу ему в характеристике, что он дурак дураком. Ещё отчислят парня, а ты говоришь – умный. Ладно. Занимайся искусством, дыши своим скипидаром да иллюминатор открой, а то и меня наркоманом сделаешь. А я спать пошёл. Устал сегодня. В машине проблемы были…

Честно говоря, моя живописная подготовка была не настолько велика, чтобы я взялся за кисть без внутреннего содрогания. Конечно, раньше, ещё до поступления в институт, один знакомый отцу художник посоветовал мне для освоения техники масляной живописи делать копии с репродукций картин из книг или журналов. В том захолустном городишке, где проходили мои детство и юность, о подлинниках искусства не приходилось и мечтать.

Следуя этому великодушному совету, я сделал несколько, трудно сказать, копий, по возможности стараясь соблюдать все технологические параметры. Этот опыт, кстати, помог мне впоследствии поступить на худграф. На первом курсе, который я только и успел окончить, к масляной живописи нас ещё не допускали, считая достойными пока что акварели, поэтому мои детские ещё копии сейчас оказались как раз к месту.

Теперь мне предстояло вспомнить былое…

Не буду утомлять читателя, малоинтересными для него техническими подробностями, но намучался я изрядно… Мне не сразу удалось попасть в колорит пейзажа. Только в третий раз, смывая разбавителем свою очередную неудачу, я заметил, что как раз не до конца смытое и вписывается по цвету в картину. Мне оставался кропотливейший труд по выписыванию тончайшей кистью всех мелких деталюшек первого плана, без чего и весь корабль казался бы непрописанным. Короче, бился я с моим кораблём неделю.

Брат, наблюдая мои судороги вокруг этюдника с установленным на нём пейзажем, от комментариев воздерживался. Иногда, проходя мимо, он искоса бросал взгляд на мою работу и молча проходил мимо. И только когда я уже острой бамбуковой зубочисткой процарапывал по свежей краске глаза на физиономии ведьмы, укрепл`нной на носу корабля, брат остановился и сказал:

– Чевой-то ты палочкой ковыряешь? У тебя что, кисти закончились?

– Не палочкой, а твоей зубочисткой. Вон их у тебя в коробочке сколько – много!

– Да мне зубочисток не жалко. Бери, если тебе надо. А получается у тебя не так уж и плохо. Действительно, кистью тут и не подлезешь. Вон как шпангоуты вырисовал. Молодец!

Впервые, наверное, за всю мою жизнь я услышал от брата доброе слово. И тут до меня дошло, что брат сильно переживал за всю эту авантюру с пейзажем. Его репутация, как он считал, могла быть сильно подорвана в глазах всего экипажа в случае моей неудачи. Ведь он вроде как за меня поручился. А на флоте за свои слова отвечают и пустобрёхов там не любят.

– Ладно, – строгим голосом сказал я. – Иди. Не мешай работать. Мне тут ещё кое-что дописать надо. Я думаю, красочка дней за пять высохнет, тогда картину в кают-компанию и вернём…

Через четыре дня состоялась презентация моего кощунственного вмешательства в чужую живопись без согласия на то её автора.

Незадолго до обеда, пока ещё никого из экипажа в кают-компании не было, мы с братом закрепили наш пейзаж на прежнем месте. Нюра, которая как раз в качестве официантки раскладывала столовые приборы, предложила завесить картину большой салфеткой и устроить торжественное её представление экипажу. Брату идея понравилась. Заметно было, что он волнуется не меньше, чем я, но старается своё волнение скрыть странным для меня образом.

– Вот, балбес мой тут картину испачкал, – сказал этот иуда. – Не знаю, что капитан скажет? Заставит этого мазилку краски да кисти, зря потраченные, отрабатывать? Мы, тогда, Нюра, его к вам на камбуз определим – помоганцем. Пускай гальюн моет да всякую другую грязную работу делает. Может, до конца рейса хотя бы половину отработает?!

Тут в кают-компанию стал подтягиваться народ – командный состав судна. С появлением капитана брат объявил, что я свою работу закончил и экипажу предлагается взглянуть на результат. Нюра со всей доступной ей торжественностью бережно сняла салфетку с картины. Наступила немая сцена… Экипаж, разинув рты, рассматривал предоставленное ему зрелище.

– Да! Так даже я не смогу, – раздался в тишине голос замполита.

Капитан подошёл к картине и поковырял её ногтем мизинца.

– Это ж надо?! Ну прямо как живой! Ну молодец, парень! Заслужил ты и краски, и этюдник. Жалко, что у нас больше другого пейзажа нет!

– Так я это… Я и с натуры могу попробовать, – сказал я.

– Как с натуры? Ты и море умеешь нарисовать?!

– Да он что хочешь вам нарисует. Он с детства хорошо рисовал. Не пойму только – в кого он уродился? – скромно поведал брат.

В течение всего обеда капитан бросал взгляды на пейзаж. Очевидно, и он переживал за успех авантюры, инициатором которой сгоряча оказался, и теперь любовался её положительным исходом.

– Мне надо с тобой кое-что с после обеда обсудить, – сказал капитан брату. – Как там двигатель? Дойдем ли до Эмиратов, или придётся в Калькутте на ремонт становиться? Пойдём к тебе – поговорим.

В апартаментах брата состоялась уже привычная для меня мизансцена с открыванием заветного холодильника.

– В общем, так! – сказал капитан, обращаясь ко мне после всей ставшей уже привычной для меня серии тостов. – Если ты до Эмиратов напишешь ещё пейзажик в кают-компанию – я тебя в Шардже, отпущу в увольнение на берег.