3
В эту самую минуту к сидящим в холле за карточным столиком пациентам подошел медбрат и тупо сказал:
– Ваше время кончилось. Пора ложиться спать. А ну-ка живо по местам..
Никто ему не возразил. Все четверо послушно встали из-за стола и направились по своим палатам. По дороге Елизавета Вторая, прощаясь с Новеньким и Платоном, сказала:
– Дайте нам слово, что завтра на этом самом месте вы продолжите свой рассказ.
– Даю такое слово, – торжественно поклялся тот.
– И чтобы без нас вы ничего из вашей истории не рассказывали Платону, – поддержала ее Карусель.
– Обещаю.
Через несколько минут коридоры психлечебницы опустели, в палатах погас свет, и только время от времени медбратья молчаливо совершали свой ночной моцион.
На следующий день с утра Елизавета Вторая церемонно совершала свой выезд в свет по коридорам лечебницы, используя для этого коляску, на которой санитары доставляют пациентов в больницу; Платон в курительной комнате путем пускания табачных колечек упражнялся в построении новых идеальных форм в пространстве; Карусель, как обычно, кружилась и делала разные гимнастические упражнения, чтобы сохранить свою фигуру; и только Новенький бесцельно слонялся повсюду, не зная еще, какое избрать для себя амплуа. Однако вечером все опять собрались в большом холле за карточным столом и Новенького попросили продолжить свой рассказ.
– Так на чем мы остановились прошлый раз?
– Ворон сидит на дереве, – напомнил ему Платон.
– Нет, – запротестовала Карусель, – вашими последними словами были: «И вдруг опять раздались трели соловья..»
– Ах, верно, – заметила Елизавета Вторая, – именно на этих словах вас прервали вчера.
Новенький откашлялся и продолжил рассказ.
4
«И вдруг опять раздались трели соловья. Они доносились из густой листвы раскидистого тополя. Мы с Голубем, затаив дыхание, зачарованно слушали божественное пение.
– Кто это так поет? – восхищенно спросил я, когда трели прекратились.
– Молодая певица. Здесь она поет лучше, чем на эстраде.
Мне очень захотелось полететь к тополю, но в это время над нашими головами пронеслось что-то огромное. Со страху я забился под крыло голубя. Ветка над нами прогнулась, рядом с голубем уселся большой филин.
– Вот и я, – произнес он низким голосом, – насилу оторвался от книг.
– Знакомьтесь, – представил нас друг другу Голубь, – ваш сосед снизу, профессор университета. А вы, кажется, журналист?
Я кивнул головой.
– Щелкопер, значит, – раскатисто засмеялся Филин, – знаю я вашу братию, воробьев стреляных. Здесь еще один литератор частенько прилетает к нам язык почесать, но с вашим братом нужно держать ухо востро, вмиг пропечатаете в газете, потом грехов не оберешься.
Я обиженно сконфузился, но Филин, перелетев на мою сторону, дружески хлопнул меня крылом по плечу и спросил:
– О чем секретничали-то?
– Да вот наш знакомый собрался слетать на луну, – с иронией заметил Голубь.
Филин расхохотался и хохотал, вероятно, добрых десять минут.
– На Луну? Вот умора! Да туда могут летать только остолопы, вроде американских астронавтов. Птицам там делать нечего, среда неподходящая, там даже воздуха нет, чтобы летать.
– Но японцы уже приступили к проектированию лунных домиков, – заметил я.
– Японцы – дураки, – категорично заявил Филин, – и вся их страна – сумасшедший дом. Как-то я был там в командировке, так чуть сам не свихнулся.
– Это правда, что они конструируют машины, способные сочинять музыку? – спросил Голубь.
– Конструируют, – ухнул Филин, – много чего они конструируют, даже механическую игрушку с железными мозгами.
Крутится, вертится, и все на месте:
Ноги – из олова, мозги – из жести.
Мы рассмеялись, но Филин вдруг погрустнел и со вздохом сказал:
– Может быть, Богом уготована человеку такая судьба – все естественное в мире превращать в искусственное.
Мы вздохнули. Но птицам не свойственно предаваться грусти или меланхолии. Филин тут же взмахнул крыльями и воскликнул:
– А что это мы сидим здесь? Полетели на тополь, там певичка дает свой концерт.
Мы дружно снялись с клёна и полетели к тополю, где меня мои новые друзья познакомили с Юристом, Литератором и Певицей.
Еще подлетая к тополю, Филин, ухнув, крикнул Ворону:
– Эй, Юрист, ну-ка объясни мне, государство должно управлять людьми или люди государством?
Ворон чинно сидел на суку в своей длинной судейской тоге и даже не удостоил Филина взглядом.
– Вот он всегда такой, – сказал мне Филин, – привык в жизни драть нос, считая всех людьми, которых можно только судить. Как это у нас принято: «В обществе все равны, но одни более равны, чем другие». Даже здесь он не может оставить своих привычек.
Не слушая его объяснений, я глазами искал предмет своего обожания, и, когда мой взгляд остановился на пигалице с глазками-бусинками, коротким клювом и невзрачным хвостиком, я готов был расхохотаться, до чего эта невзрачная пичужка не соответствовала моему идеальному оригиналу. Но когда певунья запела своим чистым сопрано арию Виолетты из оперы Верди «Травиата», я клюв разинул от удивления.
E strano! E strano! In cuore scolpiti ho quegli accenti!
Saria per me sventura un serio amore?
Che risolvi, o turbata anima mia? Null’uomo ancor t’accendeva…
O gioia ch’io non conobbi, esser amata amando!
Странно! Странно! В израненном сердце у меня эти удары!
Неужели ко мне пришла настоящая любовь?
Что решишь, о моя смущенная душа? Еще ни один мужчина не зажигал тебя.
О радость, которую я не знала, – быть любимой, любя!
Птицы захлопали крыльями.
Браво! – воскликнул Филин.
– Бр-р-рависсимо! – прокаркал Ворон.
Певица поклонилась. Я тоже крикнул «браво» и захлопал своими крыльями, все разом повернулись в мою сторону, и я испытал некоторую неловкость от такого пристального внимания. Я сложил крылья и поклонился, как будто это мне удалось только что исполнить такую виртуозную арию.
– Вы любите оперу? – одновременно обратились ко мне Литератор и Певица.
– Обожаю! – воскликнул я.
– Тогда спойте нам что-нибудь.
Я развел крыльями, мне в жизни не приходилось пробовать свой голос на людях, тем более перед знатоками, к тому же, слушая с удовольствием оперные арии, я никогда их не заучивал. Я признался в своем бессилии.
– Это неправильно, – воскликнула Певица, – вы обязательно должны научиться петь. Все, кто собирается в этом саду, поют, вы же можете заучить какую-нибудь партию. Я ушам своим не верил.
– Вы хотите сказать, что они так же поют, как вы? – воскликнул я, кивнув в сторону птиц.
– Ну, не совсем так, – улыбнулась Певица, – каждый из них исполняет свою партию.
Кивком головы указывая на присутствующих, она пояснила, что Музыкант поет тенором, Литератор – баритоном, Филин – басом, а Ворон может петь любым голосом.
– Интересно бы послушать, – восхищенно воскликнул я.
– А что, неплохая идея! – воскликнула Певица. – Давайте сегодня устроим концерт. Пусть каждый споет по какой-либо арии из его любимой оперы.
Предложение певицы вызвало у птиц бурю восторга и энтузиазма.
Первым запел Музыкант, он исполнил арию Орфея из оперы «Орфей» Монтеверди:
Tu se’ morta,
se’ morta, mia vita
ed io respiro,
tu se’ da me partita…
Он пел очень даже неплохо для любителя, без особого напряжения, восхитительным тенором, и, когда кончил, все дружно зааплодировали.
Затем Профессор басом, а Литератор баритоном исполнили дуэт графа и Фигаро из оперы «Севильский цирюльник» Россини:
Figaro. – All’idea di quel metallo
portentoso, ognipossentte,
un vulcano la mia mente giа comincia a diventar.
Conte. – Su, vediamo di quel metallo
qualch’effetto sorprendente del vulcano della tua mente
qualche monstro singolar.
В конце этой строки они оба расхохотались. Веселое настроение сразу же передалось всем птицам. Восхищались и аплодировали себе даже сами исполнители. Наступил черед Ворона. Он одернул свою судейскую мантию, более похожую на щегольской фрак, и, коснувшись черным крылом своей груди, гордо откинул шею и запел:
QUESTA O QUELLA PER ME PARI SONO
A QUANT’ALTRE D’INTORNO MI VEDO
DEL MIO CUORE L’IMPERO NON CREDO
MEGLIO AD UNA CHE AD ALTRA BELTA.
Он пел тоже неплохо. Баллада герцога из оперы «Риголетто» Верди звучала в его устах, как у знаменитого маэстро бельканто, но меня вдруг поразил его вид. Как будто в мгновение ока мы перенеслись из консульского сада в артистический салон, и я узрел его глаза, в которых горели дьявольские огоньки, а его губы, искривленные зловещей улыбкой, тянулись к актрисе. Эти глаза походили на разгорающиеся угольки, и весь его хищный профиль был устремлен к ней, к моей возлюбленной. И я увидел ее бледное лицо и испуганный взгляд. И вдруг Ворон каркнул и запел голосом Отелло:
– Diceste quste sera le vostre preci?
В эту минуту весь его облик принял вид не безумного мавра, а разъяренного злодея, готового в любую минуту броситься на свою жертву. И тут моя красавица одними губами чуть слышно произнесла:
– Orai…
Otello. – Confessa. Bada allo spergiuro… Pensa che sei sul tuo letto di morte.
Desdemona. – Non per morir.
Otello. – Per morir tosto…
И черные руки Ворона протянулись к горлу моей возлюбленной. Я вскрикнул и очутился в комнате, залитой кровью.
Это была уже реальность. Моя красавица лежала на полу с пятнышком свежей крови чуть выше левой груди, ее глаза оставались широко открытыми и были устремлены вдаль. Рядом с ней лежало трое голых юношей с пулевыми ранениями в теле. Все они были мертвы.
Вы можете представить, какой ужас охватил меня. Мои ноги словно приросли к полу. Я не мог двинуться с места. В комнате горел свет, окно было распахнуто настежь, и я увидел через него балкон своей квартиры. До сих пор не могу понять, каких мне стоило сил унести оттуда ноги».