Корзина полная персиков в разгар Игры

– Дров-то хоть подбрасывайте, Ануфрий Онисимыч, – говорил уссуриец Олсуфьеву, – а то им и дров набери, а оне и топить ленятся!

– Нечего ворчать, Автоном Антипыч, где ж енто видано, шоб урядник Олсуфьев дал костру потухнуть! По дрова – не по грибы…

– А Вы, «вашсродь», Протас Потапыч, сбегали б ещё за дровишками, а то каша-то не поспеет и на картовь угольков не хватит. Глянь только на него: самый тут молодой, а баклуши норовит бить! – продолжил уссуриец Кунаковсков.

– Слушаюсь, господин есаул! – заголосил кубанец Смоленко.

– Есаулом стану, как будешь обращаться?

– Генералом остаётся. Атаманом-то ближе как-то. Кубарить-то⁹⁵ будет. Вот у вас в войске Кубанском одни хохлы ведь?

– Так… из запорожцев бывших, черноморцев, то бишь.

– Знамо. Так, я к тому, что ваше войско числом побольше других будет. Разве, что Донское с ним потягаться может.

– Достиг ты мя, Антипыч. К чему это Вы, Автоном Антипыч?

– А к тому, Протас Потапыч, что вас, хохлов, побольше выйдет, чем великороссов, наверное? Больше всех других казаков, так это ж очевидно.

– Хохлов их конеШно поболе будет, да што говрить, – молвил Ануфрий весомо, – Нас, уральШских, так раз, два и обчёлся. Зато мы старшинством своим вам кубанцам нос утрём!

– Ну уж не надо, Ануфрий Онисимыч, мы-то из запорожских сечевых, а значит много старше иных казаков.

– А Вы, казак, ко слову старших-то прислушивайтесь, так-то. А ум излишний когда, так похужЕй дурости выходит. Языкоблудие, да суемудрие вся болтовня эта, – завершил спор уралец с чувством правоты старшего по возрасту.

Вся эта перебранка в ходе приготовления ужина забавляла Глеба. Один из артельных обратился к уряднику неучтиво и тот потребовал величать его не иначе, как «по-батюшке».

– Потеплее укрывайтесь, Глеб Гордеич, ночи тут в горах очень холодные. К утру и подморозить может – сентябрь месяц, – Кунаковсков заботливо протянул Охотину дополнительное шерстяное одеяло. Было сухо, и спали под открытым небом.

– Тут, дело есть, Глеб Гордеич, – подкатился поближе Ануфрий, – Шледопыт наш – Кунаковсков приметил подозрительный Шлед на пути, когда за полдень перевалило. Он один такое замечает: не так ветка лежит, не так камень повёрнут, всё засечёт. Такой глаз у него. Лихих людей в лесах хватает. Есть соображения о хунхузе. Как только Штемнеет нам надобно дозор выставить. Артельным мы не больно-то доверяем, так – шантропа одна, свежаки⁹⁶ Штрелять-то не мог Ут. Шугой⁹⁷ наши старожитые⁹⁸ таких прозвали. Придётся нам не Шпать ночь. Вы Шами спите, но чутко, готовы будьте, ружьецо зарядите. Сейчас, в сентябре, комара тут уже почти не осталось. Похолодало – хорошо спиться.

– Понял, Ануфрий Онисимыч, – отозвался Глеб, как-то не очень веря во всё это во столь прекрасном девственном месте. Всего в отряде было человек пятнадцать, считая их четверых. Прочие должны были быть доставлены на Ялу, как артель лесорубов, на подмогу расширяющемуся промыслу Товарищества. Где-то каркала ворона.

– У худой птицы худые и песни, – философски заметил Кунаковсков.

За ужином Олсуфьев рассказал о полковнике Гернгроссе, которого именовал Янгрошем, так, что Глеб поначалу и не понял о ком речь. Бравый полковник быстро стал любимцем уральцев, звавших его «наш Янгрош», особенно после того, как уважил просьбу уральцев не называть их по номерам и прекратил подобные новые веяния. После ужина казаки разбрелись по дальним концам лагеря, предупредив и рабочих. Одного из них, вызывающего хоть какое-то у них доверие – в солдатах служил, поставили на четвёртый угол лагеря, у протоки, откуда меньше всего ожидали нападение. Крепкий сон Охотина Второго, в котором он видел ту самую столичную зеленоокую диву был грубо прерван треском выстрелов и криками. Глеб сжал в руках новенький карабин Маузера, но не понимал, куда надо стрелять, боясь попасть в своих. При отблесках ещё теплящихся углей костра было лишь видно вскакивающих со своих лежанок артельщиков. Внезапно, прямо перед Глебом, возник силуэт бегущего с развивающейся косой, а когда он повернулся лицом к Охотину, оказалось, что это вообще не человек, а чудовище. Луна озарила жуткую маску с оскалом вепря и рогами вола. Из леса уже доносился жуткий вой, словно волчья стая окружала лагерь. Глеб припадает на колено и разряжает карабин почти в упор прямо в отвратительную харю, силуэт падает, как подкошенный, крики усиливаются. Глеб палит из скорострельного карабина в пригнувшиеся силуэты в масках с огромными топорами, кладёт пули густо и косит их одного за другим. За спиной его крики о помощи и пощаде, он разворачивается и видит избиваемых артельщиков. Какой-то монстр в огромных прыжках, сеет вокруг себя смерть саблей и револьвером, паля и рубя едва проснувшихся людей. Только кучность боя «маузера» позволяет поймать прыгучее чудовище в плен густо посылаемых пуль. Какой-то момент внезапности атаки упущен и бандиты уже бегут спасаться в лес. Перекрёстный огонь метких казаков, едва улавливающих в темноте силуэты стремительно двигающихся фигур в прицел винтовок, а чаще – на слух, совершают всё новые опустошения в рядах хунхузов. Через какие-то секунды всё кончено и вновь наступает резкая тишина предгорной ночи, нарушаемая шумом речки и стонами раненых. Кто-то подбрасывает дров изголодавшимся углям, и костёр вспыхивает с новой силой, озаряя содеянное. Глеб с ужасом видит первого в его жизни человека, убитого им. Того самого, что появился первым, в гнусной размалёванной красными тонами, или пропитанной уже кровью, рогатой маске. Охотин сдирает с него маску и видит совсем не страшное лицо пожилого, уставшего от жизни кули, с длинной грязной косой.

– Вот они, живодёры, набили Вы их изрядно, Глеб Гордеич, уважили Вы нас своею маузерой, – раздался голос Олсуфьева, передёргивающего затвор винтовки.

Казаки волокли прямо по траве нескольких убитых и раненных китайцев, схватив их за косы.

– Дык мы ж постаралися. Косачи прямо на нашу засаду и нарвались! – совершенно обыденным ровным тоном приговаривал Смоленко.

– Смотрите, среди них есть раненные, так же нельзя, за косу! Перевязать надо! – нервно вскричал Глеб.

– А тем, что живы ещё косы-то и пообрубаем, – усмехнулся Кунаковсков, – ишь, в хари вырядились, идолы прокажённые!

Глеб уже слышал из их рассказов, что без косы для манзы нет дороги в рай. Отрубить косу перед смертью – хуже наказания нет. Часто косы их фальшивые, но это не имеет значение.

– Пленным положено оказывать помощь, Смоленко! – строго сказал Глеб, не оправившийся от шока первой крови.

– Окажем. Больно шибко Вы жалостливы для своих-то лет, – вяло бросил кубанец, – Дык токмо души-то у них, косоглазых собакоедов нэма, пар один…

– Так не надо, грех так про душу говорить, Смоленко, – строго сказал Охотин, – Нет, негоже так. Вот, тебя взять: говядину бы рад мять. Чем корова хуже собаки?

– Собака це друг человека… А что за язык такой? Сущая грамота китайская.

– А вот у индусов, корова – животное священное. Закланию не подлежит. Строже, чем конина у православных! Так, что это, брат, смотря с какой стороны посмотреть. А другие народы и обычаи их тоже уважать надо, – помолчал и добавил, – Как, впрочем, и всех животных, тварь Божию. У буддистов настоящих грех любую тварь убивать без явной нужды.

– Если б не наш Кунаковсков, лежать б нам всем со вШпоротыми животами на этом самом месте, – проговорил вдруг Олсуфьев, – Нам ещё повезло, что эта шайка вооружена плохо.

На немое удивление Глеба ответил Смоленко на своём невообразимом суржике⁹⁹:

– Дык ежели б ентот лесовик не услыхал бы своими волчьими уХами хруст валежника во время, не подал б нам сиХналу…

Казаки раскладывали убитых, снимая с них тяжёлые ленты с патронами, подсчитывая их потери, прикидывая сколько было нападавших и сколько ушло живыми, были ли среди них раненые, хвастались кто скольких подстрелил. Они были уверены, что после такого урока бандиты больше не сунутся. Оказалось, что самые крупные топоры хунхузов были бутафорскими и служили для устрашения – известный приём краснобородых. Напуганные артельщики перевязывали троих раненых револьверными пулями и готовились отпевать двоих с расколотыми топорами и саблями, черепами. По подсчётам казаков в банде было не меньше двадцати нападавших «Зуб даю – за два десятка их было!» Троих из нападавших уложил насмерть «маузер» Глеба, троих тяжело ранил, а казаки перебили ещё пятерых и ранили как минимум шесть. Наконец, Глеб начал сам перевязывать истекавших кровью хунхузов. Казаки крепко связали легкораненых и заявили, что им необходимо поспать и, будучи уверенными, что никто из рабочих не сомкнёт глаз остаток ночи от страха, тут же забылись сном младенцев. Остаток холодной ночи Охотин провёл у костра, не смыкая глаз от возбуждения. С рассветом он горячо помолился и, наконец, успокоился. Только утром заметили, что проводник-манза, прикреплённый к артельщикам как подсобный рабочий исчез. Казаки были уверены, что «тот манза» и был наводчиком. Глеб, на всякий случай, пересчитал мелкие плитки серебра, перелитые из двухпудовых серебряных болванок, которые были выданы ему в Москве в качестве универсальной валюты на Дальнем Востоке. Раненных хунхузов оставили на месте бивака, развязав «лёгких», от которых Глеб ожидал помощи «тяжёлым», ну а свои раненые, к счастью, оказались способными продолжать путь. Лишь казаки могли предугадать участь оставленных тяжелораненных краснобородых. Их животы были вспороты «лёгкими», едва последний артельщик отошёл от места лагеря саженей на пятьдесят. Уцелевшим в плену хунхузам было бы несдобровать, при встрече с остатком банды, и они поспешили скрыться по следам артельщиков в сторону Харбина.

Последующие дни в горах было спокойно. Следопыт Кунаковсков уходил с утра раньше всех вперёд и по полдня никто его не видел. Появлялся он лишь на обед и исчезал до вечера. Другие два казака справлялись с нахождением еле заметной тропки и без него. Приходил уссуриец лишь к ужину довольный и уверял, что нынче можно спать спокойно: «Ель – не сосна, шумит неспроста». Даже осторожный матёрый воин Олсуфьев был совершенно спокоен после его слов. Иной раз Кунаковсков приносил свежую птицу, боровую¹⁰⁰, что вносило приятное разнообразие в скудный ужин из туземных чечевицы-чумизы либо соевых бобов жаренных на кунжутном масле с чесноком. «Мать наша – гречнева каша. Да только где её здесь возьмешь? Да только силушек-то нас треба. Мельница сильна водой, а человек едой». У костра Кунаковцева порой просили рассказать что-нибудь из его таёжной жизни на Уссури. Неизменным успехом пользовались его рассказы об охоте на бабра уссурийского – крупнейшего в мире тигра. Тут, правда и Олсуфьев мог своё слово вставить, поскольку он служил до КВЖД в Туркестане и ходил на тугайного туранского тигра в одиночку. Это было своего рода бравадой у них в полку. Непременно в одиночку добыть шкуру тигра. На Дальнем Востоке на тигра в одиночку народ не ходил и это Кунаковсков оправдывал размерами бабра, мол, не чета вашему там, на Сырдарье. В таком случае, Олсуфьев сидел с видом неизменного превосходства, ибо был глубоко убеждён в том, что тигр же не в два раза длиннее, значит вдвоём ходить на него уже не столь опасно, как одному на туранского, а ходят чаще и большим числом… Кунаковсков брал своё байками о страшных топях Уссури, стычках с манзами-панцуйщиками – искателями женьшеня с самовольными засельщиками из Маньчжурии, промышленниками¹⁰¹, то есть манзами-зверобоями браконьерами. О том, как сами казаки там зверовали – заготавливали медвежью желчь от трахомы, панты да оленьи выпоротки – плоды стельных маток для надорвавшихся, собольи, рысьи, куньи, беличьи меха на продажу. И заработок неплохой имели. Казаки ещё там летом кормятся дровяным промыслом для пароходства на Амуре, а зимой – санным извозом. Уралец мог произвести впечатление рассказами о холоде и разряженном воздухе Памира, а кубанцу было посложнее с его опытом службы в «тепличных» условиях Европы. Он брал своё восхвалением доблести предков из пластунского¹⁰² батальона, вспоминая даже деда при Николае I в ходе Дунайской заварушки. Хвалился, что сам «як взаправдашний пластун» стреляет. На это Кунаковсков поведал о трагичном сплаве казаков до Уссури в 1856 году, когда отряд из четырёх сотен солдат-линейцев и сотни казаков добирался до нижнего Амура слишком долго. Баржи с продовольствием застряли на мелях, и голодный путь начался уже с осени. Маханиной¹⁰³, грешным делом, давились, а то и вовсе, с голоду пухли. Половина отряда погибла в снегах, еле живые люди добрели до казачьих постов, где тоже не хватало продуктов, но казаки делились с несчастными. После этого и их спасителей ждала голодная зимовка. Добровольцев приходилось привлекать льготами, но их были единицы. «Уссура – место гиблое» – поговаривали казаки, благословляя судьбу, коли их миновала участь перебираться на Уссури. Вербовка производилась жребьеметанием, причём допускалась замена желающими, или захребетниками, то есть, бедняками, которые покупались середняками для исправления барщины. Даже матёрые, уже давно осевшие в Забайкалье варнаки¹⁰⁴, старались избежать участи такого переселенца. «Приамурский край – пасынок Империи»… В те же годы отряд казаков забросили в залив Ольги с океана, и ими был основан посёлок Новинка. Первый же их урожай хлеба смыло наводнением, весь скот сожрали тигры, ставшие нападать и на людей. Позже пришли китайцы, куда лучше освоившиеся здесь и стали нанимать голодных казаков в свои земледельческие фанзы батраками. Всё же, рассказ Олсуфьева об участии в подавлении Боксёрского восстания о жаре, недостатке воды, коварстве и лютости ихэтуаней, падали, брошенной в колодцы, взял «первый приз». Под такие байки люди постепенно засыпали, но строгий Олсуфьев непременно вставал и удалялся перед сном на молитву подальше от щепотников¹⁰⁵, поскольку придерживался старой веры как и большинство уральских казаков.

После нескольких нелёгких перевалов уже со снегом, волнующих ледяных переправ, топких болотистых пойм в совершенно девственных верховьях, артель прибыла на земли Товарищества и неожиданно оказалась в Николаевском, окружённая любопытствующими лесорубами:

– Что же так поздно-то? Снега, поди уж, по сопкам намело.

– Не такое видали, – с немногословной гордостью отвечали казаки, – Вы бы лучше нашим раненым помогли. Хунхузов встретили.

– Врач есть в Николаевском? – вмешался Охотин.

– А то как же, коль в честь Государя посёлок назван!

Тут подошёл новый управляющий и почтительно представился Глебу, будто не замечая прочих, встречал явно по одёжке:

– Безродный, Фирс Филатович.

– Охотин, Глеб Гордеевич, ведущий расследование, – ответил Глеб, стараясь, чтобы никто больше не слышал последних слов, пожимая вялую руку маленького помятого жухлого человечка. Охотину показалось, что от управляющего несёт вчерашним перегаром.

– Милости просим к нам в Николаевский. Прошу в мой кабинет. А чего Вы так, на Ялу? Быстрее бы по океану по нынешним временам. Да и безопаснее. Да, от устья почти что до концессии можно на корабле – тихо и спокойно.

– А как же речные хунхузы?

– Их много меньше, чем сухопутных, господин Охотин.

Он провёл Глеба в убогое дощатое жилище, более напоминавшее сарай, и немногословно занудным тоном описал всё известное ему об убийстве с косточками в глазницах. Ничего нового Глеб не услышал. Затем поговорили о том, да о сём и Безродный начал было разогревать чай и как бы спохватился:

– А не изволите ль пожелать винца по случаю благополучного прибытия?

– Если Вам так хочется, можно, – ответил Глеб без желания в голосе.

Господин Безродный долго рылся в шкафчике и вдруг разразился проклятиями:

– Вот ведь собачьи дети – желторожие, нехрить дикая!

– Что случилось?

– Последнюю бутыль сули¹⁰⁶ стянули! Какое коварство!

– Действительно нехорошо…

– А ваши казачки, случайно не прихватили ящик-другой? Они-то знают, что у нас здесь потребность имеется.

– Понятия не имею…

– Эх, господин Охотин, господин Охотин, знали бы Вы какого жить здесь, с комарами летом, в морозы без печей зимою. Поживёте собачьей жизнью – сами захотите изнутри согреться.

– Хорошо, я спрошу у казаков…

– А я потребую от вновь прибывших работяг! Соображать должны, куда едут. Выносливы тутошние манзы-артельщики, на миске риса с чумизой долго пашут. Но и совсем без вина рисового, аль зернового тоже не могут…

– М-м-м…

– Так вот и живём. А нравы тут суровые. Всегда под рукой револьвер держу. Слишком много вина здесь тоже нельзя – озвереют. Но и совсем лишить – всё одно – озвереют и сами себя перебьют. Сами подумайте, кто сюда поедет? Платят им гроши. Вот были тут подполковник Мадритов с Линчи, так работа кипела, а теперь рабочие разбегаются, лодок снизу по Ялу не хватает, а наниматься никто не хочет. Соседние концессионеры платят, по-видимому, лучше. У них и выработка леса больше. А Балашев, будь ему неладно, Линчи и других спугнул, так в страхе теперь живём, ночью не спиться, думается, вот-вот краснобородые нагрянут. Так и живём. Остались одни бобыли да вахлаки¹⁰⁷, не важно – русские ли, манзы ли – один чёрт – бездельники.

Глеб попытался перевести разговор вновь на убийство и хоть что-то выудить из этого потерянного и уставшего от страха человека. Но всё оказалось напрасным. «И зачем было сюда ехать за тридевять земель, когда этого следовало ожидать? Можно подумать, что они тут кроки приготовили и отпечатки пальцев поснимали. Не говоря о том, что среди всех этих забитых работяг не найдётся ни одного, кто мог бы столь грамотно, как тот убийца, что-либо написать по-русски, не говоря о латыни… Одна теперь надежда, остаётся – в Соболиную Падь проникнуть и разнюхать с чего бы это там деньгу с косточкой стали рисовать». Тем не менее, Глеб немало дней настойчиво разговаривал с каждым из десятков свидетелей того события, со всеми, кто в тот день находился в самом посёлке, кто мог что-то слышать и видеть, а также с теми, что присутствовал при обнаружении тела бывшего управляющего. Было не просто, особенно с манзами с косами в синих кофтах с короткими штанами и голубыми халатами, или с корейцами в грязно-белом с пучком волос на макушке, прикреплённых цветной булавкой. Застенчивые каули, как звали русские корейцев, не расстающиеся со своими трубками с чубуками, казалось, пытались искренне помочь и в их апатичном взгляде проскальзывал живой огонёк. В произношении китайцев и корейцев русский мало отличался от их собственного языка. И Глеб не замечал, когда опрашиваемый, вдруг, переходил на русский. Казаки-то уже привыкли и понимали, но новичку было такое не под силу, и он просил своих казаков «переводить» туземных свидетелей. «Араса (то есть – русский) никаво-ницево не боицца, засисает кореес от хунхуз! Кореес помогат!»– твердили добродушные корейцы. Никто в те дни не встречал незнакомого городского блондина. Даже если предположить, что тот сменил масть, в любом случае, чужаки в Николаевском перед убийством не появлялись и всё сводилось к тому, что это хунхузы Линчи пожелали запугать лесорубов, отомстить Балашеву. Сам господин Персик едва ли появлялся в этой глуши и вывод напрашивался один: за ним стоит целая банда.

Охотин ещё не ведал, что в те дни в дворцовой канцелярии распечатали подозрительно толстое письмо на адрес Государя Императора и обнаружили в нём свежую персиковую косточку. Письмо было не совсем анонимное, отправитель подписался как-то странно – «Джагернаут». Сам царь письмо в руках и не держал и, наверное, не услышал о нём, но до Департамента полиции эти сведения дошли. Такое же письмо получил министр финансов Сергей Витте, после того, как незадолго до осени к нему приходила странная личность с бредовыми коммерческими предложениями. Он преподнёс министру готовую Всеподданейшую программу развития экспансии на Дальнем Востоке, вроде безобразовской, но при этом, требовал от казны совершенно чудовищные суммы. В ту же осень в Санкт-Петербурское сыскное отделение явился некий малоприметный тип, который обратился в приёмную с каким-то неудобоваримым вопросом, а когда он внезапно исчез, на месте его оказалась маленькая лёгенькая пушечка, которая тут же выпалила со страшным грохотом прямо в глаз полицейскому, только что беседовавшему с посетителем. В вытекшем глазу доставленного в больницу с сотрясением мозга, обнаружили косточку персика, завёрнутую в фольгу.

Сразу после прибытия новой артели, от многих опрашиваемых смердело горько-пахучей хмельной сулей. Сивухой разило на другое утро и от Фирса Филатовича. Казаки меру знали, как впрочем, и большинство рабочих, особенно вновь прибывших, сильно напуганных хунхузами. Им хотелось элементарно выжить и вернуться назад с заработком в кармане. После первого бражного вечера в честь прибытия, работа наладилась, лесовали¹⁰⁸ немало. Через пару дней, встретив на единственной улице посёлка Смоленку, Глеб услышал от него, что все трое казаков собираются назад, поскольку до того, как ляжет глубокий снег ожидается набор ещё одной артели.

– Протас Потапович, мне бы с вами тремя поговорить надо, – сказал ему Охотин.

– Так же, пойдёмте со мной до казаков, знамо хдэ оне сидять.

Олсуфьев был поглощён чисткой винтовок всех троих, а с Кунаковсков тачал голенища сапог.

– Господа казаки, – начал Глеб, – у меня к вам большая просьба выходит. Слышал, что вы собираетесь в Харбин, а мне по службе надо бы скорее в ту самую Соболиную Падь попасть. Не проводите ли туда по дороге?

– Так оно не больно-то по дороге, Глеб Гордеич, – промычал в ус уралец, – вёрст под сто лишку хватить придётся. Успеем ли до морозов, как думаете, Автоном Антипыч?

– Тропу-то там помню, разок водил на ту Падь отряд генерала Ринекампова. От фанзы прокажённых¹⁰⁹ ещё вёрст с деШяток будет.

До Глеба не сразу дошло, что таёжник был проводником отряда Ренненкампфа для захвата Цзяпигоу.

– А Вы знаете, што там одни бандиты и власти никакой нет? – спросил невнятно в бороду уралец, – Это Антипычу, с его мордой, там ничего не Шделают, а Вам-то худо придётся…

– Служба, Ануфрий Онисимович, она не спрашивает. Вас тоже никто не спрашивал, когда подавлять боксёров посылал.

– Пойдём тогда, Антипыч, человека проводим. Не его «маузер», так может не сидели б и мы здесь, – пробурчал Олсуфьев.

– Вестимо проводим, – отозвался Автоном, – Вы как, Потапыч?

– Я ж как всэ, – обезаруживающая широкая улыбка на мясистой красной физиономии Смоленки.

– Когда выходим, други мои? – улыбнулся Глеб.

– С рассветом и выйдем, – порешил урядник, не прекращая смазку, – Вот имеется мазь ружейная и для «маузеры» сгодится.

Глеб попрощался с Безродным, который долго пытался отговорить его от столь безрассудного шага и даже навязал ему мальчишку-ходю¹¹⁰ в качестве толмача.

– Ходю-то не порешат там, а Вас – сразу же. Отпетые в той пади собрались. Не старатели они – хунхузы одни!

Мальчик лет двенадцати с косицей в замызганном синем халате сложил на груди руки и поклонился новому господину. Он был поглощён нанизыванием медных монет-кешей с дырочкой на верёвку. Глеб уже знал, что монетка такая не стоит ничего, а груз велик. Связки с ними корейцы носят на поясах.

– Как тебя зовут, мальчик, – спросил Охотин.

– Чжан, капитана, – скороговоркой выпалил мальчик.

– Иван, стало быть, и всё, – вставил Фирс.

– А меня – Глеб Гордеевич, – улыбнулся Охотин и протянул мальчику руку.

– Халасо, Калеп Котеес, халасо, – просиял Чжан.

– Выдал я парнишке монет туземных, пригодится в Пади той, – добавил управляющий, – а ходит мальчишка, что матёрый таёжник – по шестьдесят маньчжурских ли¹¹¹ в день может, верно, Ваня? Он даже и в травах уже толк знает. Ведомо ли Вам, Глеб Гордеевич некое луковичное рябчик камчатский? От Охотского моря до Аляки и до Кореи лучок этот от цынги зимой спасает, да и летом подкрепляет. Ванька мне его задаром в запас собирает. Говорит, что надобно его в ночи откапывать, под уханье сов. И чтоб на небе звёзды были. Можете с собой лучку прихватить. Так-то.

Казаки взяли с собой ещё знакомого корейца-таёжника, который не раз бывал в тех краях и вместе быстро находили тропу. Запах хвои, нагретой солнцем и горные дали под иссера-синим небом, переходящим в палевый закат, туманили воображение своими красотами.

– Кореец, как и манза, ещё почитает власть от Бога. Хоть и беден каули, да честен. Ни было разу ещё, чтоб меня один обманул, – рассказывал Кунаковсков Глебу по дороге, – Ходя – иное дело. Вы поосторожнее, с мальчуганом. Нынче он всё улыбается, а в Падь придёт и нож Вам в спину. А бабы у корейцев статные, да полуголые так и ходють. Грудь у них наощупь крепкая и ничем не прикрывают её. Но так каждому пощупать не дадуть. В Пади, наверное, увидите сами. Правда, пора холодная. Там они с жёнами, старатели енти. Что мне не нравится в каули – кутят оне хавають. Зарежут живодёры щеночка, да сожрут! Курей да яичек словно им не хватает. Рыбы в реках полно, нет потреба у них в собачатине. В Соболинке у них там, наоборот, проса не хватает. На отшибе она. Мясо да рыбу хавають, да голубицей заедают. Благо полна тайга ягодой. Рыба в воде, а ягода в траве. Да ещё и боятся всех, со времён как Фока-генерал побил их. Атамана уже нет у них сильного.

– Мельчают хунхузы, Автоном Антипыч?

– Там мельчают, Глеб Гордеич, совсем измельчали.

– Но каули, всё равно, хорошие. Добрее манзов они. Был такой случай, годков эдак, с пяток назад, что подслеповатый русский солдат из Стражи, на корейской границе принял корейцев в белом издали за лебедей и подстрелил мальчика. Шуму много было! Наказали малого и офицера при нём. За Амуром корейцам живётся легче, чем в Маньчжурии, а может и в самой Корее. За утайку добытого корейцем в Маньчжурии женьшеня смерть! У корейца прав в Маньчжурии нет. Их права за Амуром защитил наш Государь покойный, да хранит Господь Его. С той поры весь север Кореи стремится под подданство расейское. Местные каули живут заработками в России. Чёрная оспа досаждает каули в этих краях. Иной раз целые деревни вымирают. Семнадцать дней держат каули своих покойников в фанзе, такой обряд у них.

8. Родичев, Муромцев и Маклаков в гостях у Третнёвой

«Пойман в тенетах пустой, бесцельной жизни…»

Л. Толстой

«Как ты велик, человек, в атеизме и в материализме, и в свободе самочинной, ничему не покоряющейся нравственности! Но посреди всего этого странного величия человек этот оказался подавлен грустью. Он утратил Бога, но сохранил потребность религии».

К. Победоносцев

Поправив мантилью движением плеча и устремив несколько томный взгляд на блестевший в полумраке салона монокль Николая Врангеля, госпожа Третнёва продолжила:

– Похоже, Вы нынче полны благодушия, Кока. Чем же это вызвано?

– Люди меняются, очаровательная Ольга Сергеевна, – с печальной задумчивостью ответил светский насмешник.

....За день до этого он имел очередную неприятную встречу со старшим братом Петром, славным офицером, и получил от него нагоняй за распущенность, а прежде всего за «безумные публичные заявления, порочащие честь семьи». Всё чаще в те годы в Петербурге стали попадаться томные студенты – поклонники Уальда с подкрашенными губами и цветочком в петлице¹¹². А Коке непременно хотелось выделяться в толпе, словно своих талантов не хватало.

– Может быть, Вы не в духе от того, что находитесь в данный момент здесь, а не в гостях у госпожи Гиппиус? – нещадно уколола Ольга.

– Полноте, наша божественная Ольга Сергеевна!

– Простите, а в каком направлении сейчас работает Зинаида Николаевна? Не отказалась ли она от декадентства? – нерешительно вставил Сергей Охотин, прибывший сюда по рекомендательству Глеба в надежде больше узнать о столичных поэтах. Своим советом Глеб лишь хотел вызвать решительную неприязнь брата к столичным болтунам.

– Как может от него отказаться особа, явившаяся на заседание Религиозно-философского собрания, в «скромном» чёрном платье, которое расходилось при малейшем движении, в складках которого появлялась бледно-розовая ткань, – усмехнулся Кока, – После такого её и прозвали Белой дьяволицей. Сама себя она зовёт Мисс Тификация…

В углу грузный господин в черепаховом пенсне тихо обратился к художественному критику Маковскому:

– И к чему это приглашать опять таких провинциалов, задающих дурацкие вопросы? Один уже оказался полицейским! Подумать только! Блюститель закона в столичном салоне!

– Да Вы бы так не возмущались. Эти ребята политически девственны, на мой взгляд. Но приглашённый в последний раз святой отец, вот кто ретроград, сочувствующий самому Победоносцеву, – усмехнулся Маковский, поправляя зачёсанные назад густые волосы, – Мне Кока поведал, что он тут за Иоанна Кронштадского и проч и проч вещал. А эти московские поэты тоже не лыком шиты. У них там и ещё какие-то аргонавты¹¹³ утверждаются.

– Как аргонавты в старину покинули мы дом. Идём трум-туру-туру-рум за золотым руном, – подурачился в ответ толстяк, надувая и без того толстые губы и выпучивая глаза.

– Господа! – с резкою звонкостью прозвучал голос зеленоокой серны, к которой был так неравнодушен Кока, разрывающийся между очаровательной хозяйкой и этой взбалмошной девицей, – господа, нас может спасти лишь Шопен!

– Губят оне нас, сочинители музыки, а не спасают. Ещё Толстой подметил, – ворчливо проговорил не совсем трезвый очень юный заморенный студент с длинным печальным носом, – Они помимо воли нашей переносят нас в своё душевное состояние – стра-ашно!

Лёгким движением тонкой руки рыжая дева откинула дымчатую шаль и с неповторимой грацией своей лёгкой фигуры прошла к роялю и ударила по клавишам. Ещё была тёплая пора, и она была декольте. Взгляд Охотина Третьего не сходил с её лица с той минуты, как некогда и его брата. Исполняя ноктюрн, она вложила в него всю скорбь своей юной потерянной души. Гости с чувством аплодировали.

– Браво, браво, наша дорогая юная Аглая! – заглушая всех звучит голос Маковского с патетически-глумливой интонацией, – Так всё же Шопен нас спасёт, или госпожа а-эс Гончарова¹¹⁴ с теософией?

– Вы глумитесь над великим, – возмущается Аглая, мой недолгий спиритический опыт показывает их правоту…

– Индия под знаменем теософского модернизма! Логика смеси буддизма с брахманизмом господ Дейссена и Щербатского¹¹⁵…

– Восток ещё покорит умы тех, кто достоин постичь его! – огрызается рыжая, сверкая гневом огромных зелёных глаз, и – небрежно, – Вы бы прочли, для начала, Радду-Бай¹¹⁶, сударь. Двоюродную сестру самого Витте.

Раздался шум дверей и в гостиную вошёл угловатый сутулый тощий чернявый молодой человек в поношенном студенческом сюртучке, напоминающий своим взъерошенным обликом студента-неудачника.

– А вот и наш Яша! Проходите, не стесняйтесь этих старых насмешников, они не так страшны, как желали бы себя показать, – заговорила Ольга Сергеевна, – Яков Шкловский, студент Петербургского университета и очень разносторонне образованный человек. Яша впервые у нас в гостях и прошу некоторых не слишком злобствовать, – покосившись на Коку, добавила она.