Корзина полная персиков в разгар Игры

– Сам Мережковский ценит Александра, сравнивал его на одном из «Религиозно-философских собраний» с Франциском Ассизским, а когда он вдруг, обернувшись, случайно взглянул на стоявшую около Машу Добролюбову, то воскликнул: «Мадонна!» – вставил Врангель.

– Да, нам важна прежде всего красота внешняя, увы, но внутренняя красота превыше, она определяет личность! Так вот, Мария Добролюбова – тот случай, когда человек полностью гармоничен, и трудно сказать, что в ней совершеннее, – продолжил студент с разгоревшимся взглядом, – она ушла в революцию, господа! Она выше нас на голову! Она в числе тех, кто создаёт новое общество и светлое будущее, господа! Это мадонна с полотен Мурильо!

– Ещё один истерик, – буркнул в углу, за спиной Аркадия, человек с черепаховым пенсне.

– Да, это – существо необыкновенной душевной избранности. «Делать добро» – её призвание. Окончив Смольный институт с шифром, она тотчас устремилась «на голод» в Приволжские губернии, – проговорил Маковский задумчиво.

– А кончают такие с «музыкой на ноги»¹⁴³, господа! А суд у нас – шемякин суд. Такова наша проклятая жизнь, господа!– воскликнул с патетической нотой тот же студент.

– Что же в этом такого хорошего? Я имею в виду, что революционные пророки сманивают сладкими посулами светлого будущего чистую молодёжь и посылают её на заклание? – внезапно спросил его Яков Шкловский.

– Да Вы, видимо, мало разбираетесь в политике, любезный, – свысока произнёс лохматый нечёсаный студент.

– Я бы не стал позволять себе судить столь резко, – встрепенулся Яша, тряхнув головою.

– Так, наш уважаемый Яков против свержения существующего режима, представьте себе, – с ехидцей бросил Родичев, подошедший к этому времени, – а нынешнюю молодёжь он считает заражённой стремлением к хаосу.

– Впервые встретил мудро мыслящего студента в этом городе, – вставил Виссарион.

– А Черта Оседлости его, стало быть, никак не задевает? – громко развил мысль нечёсаный студент, – Или он не имеет отношения к Избранному народу?

– Как сказал отцу Виссариону некий мудрый раввин, нагнетание революционных страстей сулит для нашего еврейства новые погромы и прочие беды, – отозвался Яша.

– Вы знаете, любезный, я лишь наполовину еврей, по матушке, – продолжил громко всклокоченный студент, – но, мне кажется, понимаю всё, что творится получше Вас с Вашими чистыми израилевыми коленами. Да революция нам нужна как воздух! Если русским просто как воздух, то евреям – словно глоток воздуха для астматика!

– Вы взяли с самого начала нелюбезный тон в мой адрес, и я попросил бы его сменить, – спокойно сказал Яша, – Вы бы для начала хоть представились. Я Вас вижу впервые.

– Как и я Вас, почитатель ОТЦА Виссариона, батюшкист. А зовут меня Илья Жирнов. Уж не верный ли Вы сын православной церкви?

– А хоть бы и так, мой новый знакомец.

– Не думаю, что в столичных салонах прошлого смели появляться все эти жиды и выкресты, – брезгливо шепнул в ухо Аркадию Кирилл, – Было намного чище и степеннее.

– В таком случае Вы не достойны носить звание студента вовсе.

– Ха! Именно подобную головомойку от коллег-студентов я Вам и предрекал в прошлый раз, Яша. Посмеёмся мы, похоже, нынче! – потирал руки хихикающий Родичев.

– Можете потешаться сколько Вам будет угодно, Фёдор Измайлович. Меня этим не проймёте, – начинал нервничать Яков, – Как и Вы, Жирнов. Мне Вы глубоко не интересны с Вашими давно известными и банальными речами, Жирнов.

– Если Вы в самом деле полагаете, что России не нужны радикальные преобразования, то Вы, простите… просто мальчишка и… глупец…

– Попросил бы выбирать выражения. Вызывать на дуэль не в моих правилах, но если Вы продолжите в том же духе…

– Да мне просто противно находиться рядом с Вами, не то, что разговаривать. Тысячник¹⁴⁴, да и только! – Илья запустил пятерню в густые кудри, осыпав близ стоящих тонкой струйкой перхоти.

– Вы ответите за оскорбление! – не на шутку взбеленился Шкловский, никогда не державший в руках оружия, – Кто согласен стать моим секундантом, господа?

– К Вашим услугам! – ответили почти в один голос Аркадий с Кириллом, сочувствующие Якову.

– Прекратите сейчас же! – воскликнула Третнёва, – Здесь не офицерское собрание! Дуэли строго наказуемы¹⁴⁵ и я не позволю продолжать эти выяснения в моём доме!

– Не знаю такого закона о наказании, – мрачно промолвил Кирилл.

Но, казалось, что разумные доводы уже не доходят до взбеленившихся студентов.

– В самом деле, господа студенты, – примиряюще с высоты своих лет заговорил опоздавший нынче господин Муромцев, – это уже не достойно, поскольку сама хозяйка попросила вас.

– Из уважения к Вам, Ольга Сергеевна, и к Вам, Сергей Андреевич, я прекращаю всякие дальнейшие выяснения, – резко заключил Яков.

– Да я и знать не желаю этого цариста и мракобеса, – мотнул в сторону кудлатой головой длинный нескладный Илья, – Свинья не родит бобра, а сова не высиживает орла.

– А Вы бы выбирали выражения в присутствии николаевских кавалеристов, молодой человек, – холодно отчеканил каждое слово Кирилл Ртищев, – Тут Вам не бердичевский базар и Имя государево в таком ключе упоминать Вам не позволю.

Взгляд полный неподдельной ненависти, не как в случае только что замолкшей ссоры – просто возмущения, либо вызова стал ответом Жирнова. Ледяной взгляд Кирилла лишь скользнул поверх неуклюжей сутуловатой фигуры, обдав её выражением полнейшего презрения.

– А вот тут Вы, будущий офицер, показываете свою политическую отсталость, позвольте заметить, – с отеческим осуждением заметил Муромцев.

– Наверное, и Вы готовы назвать меня мракобесом, сударь? – холодный взгляд Ртищева уже буравит переносицу рыхловатого седого бородача.

– Юности свойствен максимализм. Оно и простительно. Оставим это и перейдём к более продуктивным и приятным беседам, – заключил Сергей Андреевич.

– Давно бы так, господа, – обрадовалась Ольга.

Сидевший рядом с насмешливой улыбкой Василий Маклаков, поигрывал бокалом вина и ухмылялся происходящему:

– Право, впервые в этих стенах я слышу про дуэль! Не успокоилась ещё кровушка наша, не всё для России потеряно.

– Уж конституции-то мы с такими молодцами добьёмся, – вторил ему Муромцев, опустившийся рядом в кресло.

– Так, выпьем же за ответственное министерство в России, дорогие дамы и господа! – расхохотался Родичев.

– Ура! – воскликнула Ольга Сергеевна, поднимая бокал, – наполняйте свои бокалы, господа!

Лёгким движением руки Кирилл предупредил попытку налить ему и его кузине и, вслед за тем, демонстративно перевернул бокалы вверх дном. Тут и до Аркадия дошло, что такое «ответственное министерство» и, что «это слово» попирает основы самодержавия. Он перевернул свой бокал и вопрошающе уставился на свою соседку – племянницу хозяйки, которой он явно симпатизировал. Она встретилась с ним глазами, взяла бокал в руку и перевела взор светлых очей на Серёжу Охотина, который нервничал и не знал, как поступить: «Отец бы даже вышел отсюда вон и хлопнул дверью» – осенило, наконец, его и он столь же демонстративно перевернул бокал: «Таким как Борька потакать не собираюсь!» Одновременно с ним, то же проделала и племянница Ольги, нерешительно встретившая осуждающий взгляд тёти.

– Могла бы и без твоей помощи перевернуть свой бокал, не маленькая и в опеке младшего братика, тем паче не нуждаюсь, – раздражённо заметила Настасья брату.

– Да, я пью за конституцию, но не революционным путём, – поднял свой бокал Яков, – до всего можно договориться мирно.

– И только путём мирным. И не приведи Господь иным, – добавил Иркентьев, – Но я позволю налить себе лишь половину бокала, поскольку я за ответственное министерство при сохранении самодержавия. Считаю такое возможным.

– Дождёшься ты от них мирным… – буркнул себе под нос Илья, – Старый дурак.

– Вы глубоко правы, Яков, именно мирным путём. Монархии иной раз способны перерасти и в республики мирно, не говоря о конституции, – во всеуслышание поставленным голосом сказал Родичев, – Мудрый Вы человек, для Ваших лет, Яша.

– Когда тысячники станут сотниками – дело наше будет проиграно, – шепнул Илья в ухо остроносому соседу-студенту, который с самого начала был не очень трезв. Тот не понял суть каламбура, но закивал головой на тонкой шее, – Недоумок, – почти неслышно бросил в его же адрес Жирнов.

– Так выпьем же, дамы и господа! – прогремел бас черепахового пенсне.

Все поднесли бокалы к губам и в этот момент стали заметнее пять перевёрнутых вверх дном.

– У нас тут прямо общество трезвенников собралось. Сам Витте бы одобрил. Уж как он одолевал Коковцова со своей борьбой с пьянством! Вы бы получше приглядели за племянницей, Ольга Сергеевна, – рассмеялся Родичев, – Уж не монархистской ли она становится, глядя на красавчиков из Николаевского?

– Нашла кого приглашать очередной раз, – тихо заметил соседу профессор философии.

Многим бросилось в глаза, что насмешник Кока пил без вдохновения и как бы отсутствовал своим выражением лица.

– Признаюсь, господа, что пригубил лишь глоток за вашу конституцию, – разоткровенничался купеческого вида бородач, – Отец, хоть и старой веры был, а завещал самодержавия держаться, уж не взыщите. В нём, говорил, соль земли русской.

– Вот и мой – так же, – неуверенным слабоватым голосом вставил Аркаша.

– Ну Вы – конченный для нас человек, можно сказать, коль в том училище, как и Ваш сосед, – заговорил профессор философии, закидывая редкие сальные волосы назад.

– Может статься, что и так. Но Вас, сударь, это мало касается на мой взгляд.

– Молоды они ещё, помилуйте, образумятся. Покинут стены, оглядятся, поймут, что к чему, глядишь – и в наши ряды пополнение, – примиряюще заговорил Муромцев.

– Всякое случается, – добавил Маклаков, – и офицеры к нам приходят. А когда утвердят ответственное министерство, захочется кому-то и республики. Так, что же во Франции офицеры все после Революции разбежались? Отнюдь нет, господа. Наполеон бы и до Варшавы не дошёл, не то, что до Москвы. А что Вы так, отец Виссарион? У Вас и бокал наполнен. Даже не пригубили.

– Не подобает духовному лицу поступать вопреки Государя нашего.

– Ну уж, и вопреки! Государю от того лишь легче править станет, безопаснее и народу всему полегчает. Неужто грех за такое выпить? – хитро прищурился Маклаков.

– Не могу судить, сударь, не имею достаточных для того знаний, а потому воздержусь, – уклончиво ответил печальный священник, Бокал же перевернуть просто не успел.

– Вот, в Финляндии нашей имеется своя конституция, и народ живёт получше, чем в центральных Российских губерниях. Колонизация шиворот-навыворот.

– А разве «Манифест 1899-го года об общеимперском законодательстве для Финдляндии» не есть отступление от Финдляндской конституции? – едко заметил Родичев.

– Нам бы отца Виссариона хоть как-то успокоить, а Вы…

– Мне думается, – молвил негромко, но уверенно Шипов, – что не желающие пить за конституцию, по-своему правы. Нам не следует ни в коем разе всех обращать в единую веру. Лучше бы делом заняться. Брать пример с семьи Бахрушиных¹⁴⁶: строить на лишние деньги приюты для сирот и бездомных, больницы, читальни для народа, бесплатные квартиры для городской бедноты. Александр Алексеевич завещал около 800 тысяч рублей на благотворительность. Детям своим оставил завет «жить в мире и согласии, помогать бедным, жить по правде». Так и надо жить, господа. Не грех и с Третьякова пример брать и со Щукиных. Да и Савва Мамонтов уверен был в необходимости своей железной дороги для державы и строил её без личной финансовой заинтересованности. Чем не пример? Даже и большой оригинал Савва Морозов¹⁴⁷ нас поддерживает. Знаете ли вы, господа, что последнее время мы в его роскошном особняке на Спиридоновке проводим, как бы сказать, не совсем легальные заседания земцев-конституционалистов. Ну а у кого лишних средств нет, то работать бы подобало в подобных заведениях, открываемых купцами, во имя всеобщей гармонии.

Маковский далее проявлял не слишком большой интерес к происходящему вокруг, но повышенный ко своей соседке – Настасье. Когда он дошёл до той черты, за которой ожидается предложение свидания на стороне, Кирилл, всё тем же ледяным взглядом, перехватил оживлённый взор Сергея Константиновича, и молча дал ему понять, что всё это совершенно неуместно. Бородач с видом купца всё пытался подсесть поближе к Настасье, но понял, что усилиями Кирилла смещение стульев совершить не удастся. Елизавета Третнёва, племянница Ольги Сергеевны, оказалась между двумя Охотиными, проявляющими к ней живой интерес и румянец не сходил с её щёчек. Отдать кому-либо из них предпочтение она явно не решалась. В свою очередь, оба вели беседу очень неумело и забавляли прочих, находящихся поблизости.

– А Вы знаете, госпожа Третнёва, что уже во времена Людовика Тринадцатого во Франции были запрещены дуэли? – с трудом сумел из себя выдавить Аркадий.

Лиза ответила, что тоже читала Дюма и ведает о том.

– А Вы читали о подвигах русского генерала Скобелева во время последней Турецкой кампании? – продолжил очень натянуто Аркаша.

Блуждающий взгляд Аглаи всё чаще фиксировался на гордом профиле Кирилла. Эти задержки взгляда не скрылись от внимания Николая Врангеля, который впервые ощутил, что эта взбаламошная девица чего-то для него всё же значит. Долгоносый чахлый молодой человек, набравшийся за вечер не в меру, что случалось с ним не в первый раз, подобрался к аккуратным горшочкам с фиалками Ольги Николаевны и вяло зловонно сблевнул в самый крупный из них.

Никто из собравшихся в салоне не ведал ещё, что в эти дни Япония направила в Санкт-Петербург ноту недовольства по поводу задержки вывода российских войск из Маньчжурии, что Англия вложила уже давно огромные средства на строительство современнейших военных судов на верфях Страны Восходящего Солнца и, что путём интриг, произошла отставка Витте, подогревшая амбиции некоторых русских недальновидных авантюристов на Дальнем Востоке. Никто не подозревал и о том, что на днях столицу попытается в очередной раз поглотить страшное наводнение почти день в день, повторившее таковое на Неве 1824 года.

Вспоминалось в тот вечер Аркаше детство и рассказы отца о славных сражениях с турками, во главе с отважным Белым генералом Скобелевым на белом коне в белоснежной форме, всегда на виду у противника и в сфере досягаемости его огня. Генерал водил войска в атаку своим личным примером и не кланялся пулям в духе офицерской чести Николаевских времён. Смягчения времён Александра II расслабили и высший офицерский состав, что не импонировало Аркадию. Михаил Скобелев стал уже особым исключением. А со времён Скобелева, уже ни один генерал лично не водил солдат в бой и юноше тогда казалось, что Скобелев стал последним в истории и, «если ему самому, Аркадию Охотину, когда-либо доведется носить генеральские погоны, то он обязуется повторить подвиги Михаила Дмитриевича Скобелева и погибнет на передовой!». Ведь были времена, когда великие князья Руси мчались впереди своих войск, но уже от Ивана Грозного и, особенно, со времён династии Романовых, царю не подобало лезть на рожон. Оно и понятно, но что-то в этом подсознательно претило романтичному юноше, при всей его убеждённости в святости императорской персоны. Когда Аркаша возвращался в родительский дом, он непременно пролистывал вновь и вновь зачитанную до дыр книгу «Белый витязь» про генерала Скобелева. В детстве, то бишь, ещё не так давно, Охотин Шестой очень любил рассказ эльзасского священника об ужасах франко-прусской войны «Под громом пушек» и готов был читать хоть каждый день, но теперь охладел к этой книге. Аркадий Охотин скучал в Училище без своей личной библиотеки, а личную собирал каждый из детей генерала. Любили читать в семье все, даже и сестрица Варвара. Выписывали множество журналов. В своей личной библиотечке Аркаша успел на своём веку собрать около тридцати книг Майн-Рида, столько же – Жюля Верна, раза в два поменьше – Гюго, Гюстава Эмара, Дюма, Загоскина, Сервантеса с рисунками Гюстава Доре, Даниэля Дефо, Купера, Марка Твена. Они заполнили небольшой книжный шкап, на который был водружён бронзовый бюст императора Алексадра Освободителя. Затем в воображении пронёсся чей-то день ангела, кажется – Евпраксии, когда танцевали под аккомпанемент приглашённых скрипача и гармониста, а обладательница приятного меццо-сопрано Варя, пела под аккомпанемент фисгармонии. Размышляя о полном ненависти взгляде долговязового студента Жирнова, бросаемого, время от времени, на него и Кирилла, он почему-то вспомнил, как соседские старшие мальчишки надували лягушек через соломинку, вставляя её в задний проход беззащитной твари, что не позволяло лягушкам нырнуть под воду. После чего, мальчишки швыряли в них камни и хрипло, злобно ржали. При прямом попадании лягушке разрывало внутренности. Однажды маленький Аркаша до того рассвирепел, что полез драться, защищая лягушек, сразу с тремя старшими, ну и получил изрядно. Пришёл домой в пыли и синяках. Детству свойственна непонятная жестокость. Иногда она проходит с возрастом… Но молодость взяла своё и приятные мысли о Елизавете Третнёвой вытеснили скорбные. Ещё в детстве был Аркаша влюбчивым романтичным мальчиком. Одну знакомую девочку он, про себя, звал Ежевикой, а другую – Малиной, что полностью соответствовало, на его взгляд, внешности обеих. «Суров Матфей: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем». Ох, и зачем так строго!» Ещё почему-то вспоминалась московская зеленная лавка и ряды со сладостями. На лотках разложены тёщины языки, сочники, халва и рахат-лукум, засахаренные сливы, вишни, груши. Поодаль – ряды со всем, что только можно было себе представить – от вехотки – пучка мочала, до самовара с царским клеймом. В числе прочих там находился и торговец удилищами и готовыми червями с муравьиными яйцами. А какие встречались деревянные крашеные солдатики! Заснул он уже со своей дежурной мыслью о славных временах рыцаря Ивангоэ¹⁴⁸.

Кирилл, глядя в потолок перед сном, в комнате неподалёку от Аркашиной, тоже вспоминал чёрные глаза неумытого студента, горящие откровенной ненавистью. Думалось ему ещё и о том, как его дразнили в первом классе: «Ртищев едет в Мтищи. Разявь свой ртище, Ртищев. Ты Ртищев? Ну и дурак». После такого Кирилл начинал отчаянно драться, но на его хрупкое сложение всегда находилась управа в виде здоровенного громилы-переростка, потакавшего ярым дразнильщикам. В школе младшим давали «грушу» – винтообразно сильно ковыряли большим пальцем по темени. Однажды, за начатую драку, несколько человек уложили его на пол и долго производили «пытку грушей». Не спалось. «А кошерный паренёк этот, ох и злобно смотрел и ещё долго останавливал взгляд свой змеиный на нас с Аркашкой…» На утро Кирилл, как он и пообещал сам себе, направляет стопы в училищный храм, где отстаивает всю заутреню и просит прощения за несправедливое зло, затаённое против однокашника и честного офицера раба Божьего Аркадия. «Брата его, не сделавшего мою сестру счастливой, есть за что не любить, но при чём тут Аркадий – чистая душа? Борис не смог дать ей ничего: в имени она не нуждается, денег он ей не дал, но и Бог с ними, но ведь теперь я чувствую в её молчании, что она с ним несчастна!»

12. В Первопрестольной вновь неспокойно. Рождество в охотинском доме

«Если поднимается свист и гам по поводу властолюбия и завоевательной похоти России, знайте, что какая-либо западная держава готовит бессовестнейший захват чьей-либо чужой земли»

И. Аксаков, славянофил

Осень тянулась спокойно и размеренно даже и в ведомстве Глеба Охотина. Разве что, он узнал от приятелей из Охранки, что, так называемые большевики – некий крайне левый осколок РСДРП¹⁴⁹, развернули мощную подпольную типографию на Кавказе. В июне 1903 года в Чёрном городе под Баку, где добывалась львиная доля российской нефти, начались с виду немотивированные беспорядки. Забастовщики никаких требований не выдвигают, но имеют место поджоги промыслов. Пламя возносится на больше полусотни саженей¹⁵⁰! Разоряются невиданные ранее в России по своим масштабам бакинские нувориши. Иные же, наживаются пуще прежнего и добывают миллионы пудов нефти в год – азерские тюрки¹⁵¹, армяне и ряд иностранцев. Уже незадолго до Рождества Японское правительство сообщило, что «чувствует себя вынужденным просить Императорское российское правительство пересмотреть своё предложение» о признании Маньчжурии вне сферы интересов Японии. А Невский завод, купивший право на постройку подводных лодок¹⁵², предложил Морскому министерству изготовить одну в качестве образца. Глеб, подбирая и анализируя подобные сведения, всё больше осознавал, что назревающая война с Японией уже вполне зрима и ощутима. Со времён начала буквальной травли правительства левой печатью, Николай II взял обыкновение не отвечать на злобные нападки, что расценивалось, как признание собственной вины и Глеб усмотрел в этом очередную крупную ошибку любимого Государя.

По прошению Лебедева, Василия Степановича Стефанова назначили старшим по команде после славной службы околоточным с сорока благодарностями и четырьмя медалями в послужном списке. При этом – ни одного взыскания. Категорически избегал рукоприкладства Василий Степанович, был всегда вежлив и имел репутацию талантливого, честного и справедливого сыщика. Его уже называли Новым Путилиным¹⁵³. Стефанов был поглощён поимкой некоего бандита Сенькина, устроившего за два года более сотни поджогов по Московской губернии и, наверняка, не без связи с эсерами, а также привлёк Глеба к поискам рецидивиста Родзиковского, Короля Воров, непрерывно грабящего храмы Божьи. За это дело Глеб взялся со всем присущим ему рвением, не забывая на досуге и дальше обдумывать «дело о персиках». В ходе расследования, Охотин случайно поймал в доме одного замоскворецкого мещанина по второму участку мокрушника-коллекционера, который годами собирал соответствующие знаки, сорванные с убитых им легавых¹⁵⁴. За такое полагалось очередное повышение в чине, хотя совсем недавно Глеб уже проскочил, как он выражался: «за свои собственные уши – из урядника в полицейского надзирателя и в сыщика». В свободное время Глеб посещал занятия по джиу-джитсу, введённые в Московском сыске кипучей деятельностью того же Стефанова, и стрельбе в движущуюся

мишень. О слабом поле Охотин старался вовсе не думать, но перед сном нередко возникал в отключающемся сознании смутный образ той, что стала несколько лет назад его первой и единственной любовью. Прекрасное вдохновенное лицо той, которую жизнь вынудила зарабатывать на хлеб своим телом. Глеб с сотрудниками разгромил притон, ставшим логовом воров и встретил её там впервые. Он был поражён столь неземным выражением лица женщины, могущей оказаться в этом грязном месте. Он пытался вырвать её оттуда, обещал любить и носить на руках всю жизнь, ведь ей лишь восемнадцать и она едва сбилась с пути. Она готова быть с ним и всё, как будто бы прекрасно. Но, что-то не раскусил в ней пылкий юноша Охотин, то, что подтолкнуло её предать спасителя. В тот роковой день, во время катания на коньках, за ней, уже в облике девушки из хорошей семьи, воспитываемой Глебом, увязывается повеса из высшего света и приглашает пойти с ним на бал. Она ведёт себя так, словно Глеба поодаль на катке вовсе не существует, словно не он дал ей приличную одежду, готов был дать и имя и, вот-вот, повести под венец. «Кто женится на разведённой, тот прелюбодействует», сказано. А о жрицах любви, кажется, так сказано: «От трёх трясётся земля, четырёх она не может носить». Глеб был забыт, а лишь спустя время он получил от неё письмо, что она просит её простить, но мол, доходы младшего полицейского чина «не могут принести женщине достойного счастья» и далее в том же духе. С тех пор, что-то оборвалось в душе Глеба в отношении всех в мире женщин.

Остывшие недавно трупы совсем юных жениха и невесты лежали, скорчившись, на полу и диване, а урядник докладывал входящему в скромное жильё Глебу, что всё смахивает на отравление растительными ядами, мол, анализ покажет какими.

– Мизантроп и убивец он, – глубокомысленно заключил урядник.

Но Охотин, словно и не слыша его, подошёл к пустой стене на видном месте которой на гвоздике висит записка, нацарапанная до боли знакомым почерком. В ней значилось: «There's rosemary, that's for remembrance; pray you, love, remember: and there is pansies, that's for thoughts¹⁵⁵». И подпись: «Джагернаут», кириллицей, а после PS: «А этот мешочек с прострелом луговым оставляю для Вас, господин сыщик. Лютик этот собирают ранней весной в сосновом лесу. Сон-трава успокаивает таких, как Вы и надолго. Мешочек её Вы найдете под Спасом Нерукотворным. Волки чистой расы живут в тех краях. Это благородные звери». На соседствующей с гвоздиком подвесной полочке лежали два пучка трав. Судя по запаху, один из них соответствовала розмарину. Так объясняла Офелия символическое значение цветов. В углу под закопчённым Спасом лежал мешочек с травой, имевшей слегка луковый запах. Как завороженный, обводит Глеб помещение с тяжёлым запахом потухшим взглядом и останавливает его на грубо заголённом, разрывом подвенечного платья чем-то острым, животе невесты. Ведёт глаза к её коралловому монисто на тонкой вывернутой шее с закинутой головой и вновь к животу. Кожа, слегка обагрившаяся кровью, рассечена в виде древнего восточного символа – свастики. Там же, демонстративно, оставлено орудие, нарисовавшее свастику – заострённая персиковая косточка. «Псих проклятый!».

Все последующие попытки выйти на след преступника остаются, как и до того, безуспешными. Анализ ядов в крови и остатков в пищеварительном тракте показывают похожесть на рицин из касторовых семян. Абиссинская клещевина мучительно убивала молодожёнов, которые, судя по живописным позам, долго корчились от боли во чреве. О луговом простреле сообщалось, что это сильный яд, вызывающий воспаление почек и паралич сердца. Показания немногочисленных участников свадебной церемонии и безутешных родителей проливают немногим больше света. Было сказано, что по традиции, перед отъездом в церковь шафер жениха вручает невесте от имени жениха букет цветов, который должен быть: для девицы-невесты – из померанцевых цветов и мирты, а для вдовы или второбрачной – из белых роз и ландышей. Невеста была юной девицей, но кто-то из присутствующих злонамеренно сделал наоборот и подсунул розы с ландышами. Шафер же, не знал таковых порядков. Вспомнили о том, что был в свадебной компании некий светловолосый человек, которого никто, как выяснилось, не знал. Вскоре на имя Лебедева пришёл пухлый конверт с персиковой косточкой внутри. «Даже не оригинально уже. Надоел маньяк этот» – подумал Глеб.

С подпорченным господином Джагернаутом-Джахангиром настроением, Глеб выбрался на семейное празднование Рождества Христова. Родители, по давней привычке, давали семейный обед. Иные их дети продолжали искренне радоваться этому, но некоторые приходили исключительно из вежливости, чтобы поддержать лопающиеся по швам отношения. Вчера утром Капитолина Климентьевна вместе с дочками и Гликерией выскребла дом до блеска, протерев можжевеловой водой, как и полагалось в Сочельник, приготовила сочиво и взвар с кутьёй¹⁵⁶, напекла сочней, побывала во храме и принесла освящённой воды, как делала всегда и на Крещение, принося воды крещенской, окропила стены дома с пением тропаря Богоявления. Потом все домочадцы успели и попариться. С рождественского утра в доме Охотиных наготовили столько всякой всячины, что хватило бы и на двадцать гостей. Разморозили вставное звено белуги с икрою, купленных из бочек, наварили ухи стерляжей и телеса ершовые в студне. Испекли калачи хомутиные, пироги долгие со сладкою Гурьевскою кашей и каравайцами, состряпали и рванцы с варениками. Основным же блюдом, помимо всей прочей немало сытной снеди, стал гусь лапчатый чинёный. Уютно было дома после морозных ветреных улиц и площадей, где трещал мороз за тридцать градусов¹⁵⁷ и даже неделю назад на пожарных каланчах поднимались круглые кожаные шары, что означало: «нынче учёба в школах отменяется». На всех перекрёстках загорались костры, как «дикие», так и «организованные» – в специальных железных цилиндрических жаровнях на ножках. Постоянный поток ломовиков с дровами до заказчика проезжал мимо и часто извозчик подкидывал разжигающим на общее благо парочку поленьев, а на обратном пути, глядишь – и сам сходил с саней и грелся у огня, притоптывая валенками, прихлопывая обшитыми холстом варежками.

Первым в родительский дом прибыл Сергей, поделившийся впечатлениями о столице и успевший продекламировать любимой сестрёнке введение в свою задуманную поэму «Божий храм»:

«Возле белой стены копошатся людишки,

Но она выше их, хотя создана ими.

На обочине дороги каменный столб стоит,

Вдохновляет пиитов, но только плохих».

Сам поэт ожидал, почему-то, что рифма польётся и дальше, но она застопорилась, и он сумел выдать ещё лишь очень натянутую импровизацию, которую назвал пародией на декадентов:

«Цветок фасоли – хороший цветок,

Иногда его добавляют в кумыс,

Цветком зебры его зовут.

Звон погребальный выпростал мне душу,

Схизму души повлек он за собой.

Звон погребальный мне проник в сознанье,

Не покидает уж теперь его.

Не трубадур я, не трувер,

И уж никак не миннезингер,

Я – правоверный мусульманин

И я слагаю рубаи».

В этот момент к ним, в комнату Евпраксии, вошёл Глеб, который натянуто посмеялся над пародией и рассказал о назревании войны на Дальнем Востоке. В дверях появился Антоша, нашёптывающий себе под нос строки из Лермонтова:

«Прозрачный сумрак, луч лампады,

Кивот и крест – символ святой.

Всё полно мира и отрады…»

– Что, братец, давненько не виделись с тобою, – заговорил первым Глеб и обнял отрока. Его примеру последовал и Сергей.

Появилась разгорячённая пышная как свежая булка Варвара:

– Все тут вокруг нашей белоручки столпились, – в адрес сестры, – нет, чтобы нам с матерью да Карповной на кухне помочь! – но, затем, улыбнувшись, – Да я так, не со зла. Уж почти всё готово…

– Будем вместе накрывать стол, – нашлась Евпраксия, зардевшись румянцем, от слов вечно критикующей её старшей сестры.

– Дорогая Варя, – прокашлялся Серёжа, – «Евпраксия» переводится как «благоденствие», что служило эпитетом самой Артемиды, насколько мне известно, но отнюдь не как «белоручка»…

– Собрались наши умники-эрудиты и понеслось, – рассмеялась Варя, – Лучше бы делом занялись – стулья расставили, например.

– В этот радостный праздник негоже ссориться, дамы и господа, – вошёл улыбающийся Аркадий, который уже с начала рождественских каникул пребывал в отчем доме.