но даже балалайку в руки взять.
И мускулами поиграть на ринге,
Везде при этом душу предъявлять.
Стань песней, чтоб нашёл я ветра в поле.
По этой песне и тебя найду.
Как только отыщу, спрошу: доколе
ты будешь затмевать мою звезду?!
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Из Москвы. Солнце – оно сокрыто. Из книги «Офорты Орфея»
Он происходит из земли, как мел.
Он происходит из земли, как мёд.
И поры не закупорены снегом.
Я слышал, мне старик Иламен пел:
когда он меж стволами так встаёт —
слепые тени ходят среди зрячих.
Они дышать умеют через жи.
Они дышать умеют через вот,
уязвленный их душным непокоем.
И как вода отталкивает жир —
мертвящий свет и умертвлённый плод,
зажмурясь, меж собой границы ищут.
А между ними зелень, кровь и дым.
А между ними зелень, кров и мы,
днесь утеплённые – но скоро, скоро
не сверху сера, пепел и перо,
а изнутри – косматое ядро:
и мёд, и свет, и нас – и всё
остудит.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Мы вышли из земли и все уйдём,
быть может, не туда же, а на небо,
как белая сойдёт с опушек вата.
Пусть не сойдёт, напротив, упадёт,
кристаллами покрыв земли объём
(старик не любит полуфабрикатов).
Тут то ли учат «жи» и «ши» писать,
а то ли животом уметь дышать.
И то и сё для жизни крайне важно.
Вода вот научилась жир толкать,
а плод сумеет всяк дурак сожрать,
коль настоящий он, а не муляжный.
Кровь, кров, а также мы и дым —
в одно слились. Преград языковым
моим изыскам нет в подлунном мире.
хоть сверху дождь идёт и льют слова,
дарована мне небом голова.
Я наплету такие кружева —
вы разбирайтесь…
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
«Узри мя!» (сошествие). Из книги «Офорты Орфея»
Как же так: все наши шёпоты-сады
Пролетая, проплывая Летою,
Слышу за спиною: ты, не ты —
А тебя, оказывается… нету?..
Церква на Нерли теряет глаз.
Я один – зрачок на белой нити.
Мне, мне в дымный шепелявый час
Небо, как сучок, из лёгких – выньте…
То есть, вот он – я, а вот он… я?
Ни пресуществления, ни бреши…
Мне же, ноздри, сердце ли скрепя,
Сон и память выманить у речи б.
То есть – поднесли к окну свечу,
А всего-то нацедили времени:
Напоследок хриплое «Летю-ю-ю!!!»
Вымолить у воздуха – у зренья.
…А тебя, оказывается, не было.
ВЛАДИМИР БУЕВ
С детства я с фантомами дружить любил.
Впрочем, я не знал, что то фантомы.
Вдруг я повзрослел и заплатил
Отрезвленьем и похмелья симптомом.
Небо лезет в лёгкие мои.
Ладно бы в глаза, но нет же – глубже.
Мне зрачок кричит: не устоим!
Взял и выпал… Но ему же хуже.
Вот те раз! Зрачок горазд кричать —
Я же дара речи вмиг лишился.
Кто поможет кончить мне молчать?
С явью сон ещё не сговорился.
Времени накапаю чуток
В ложку, чтоб продлить паренье в небе.
Глядь – а там внизу наискосок
Мой зрачок сегодня кинул жребий.
…Выпало очнуться и проснуться.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Сад-Эрмитаж. Двойное дерево. Из книги «Офорты Орфея»
Ты думаешь, я мог бы перебить
твой вкус другим, какой-нибудь мареной
обыкновенной… Но куда девать
настой дремучий, что в стихотворенье
уже всочился, надышав с изнанки, —
уравновесил боль и торжество?..
Шаг в сторону – и рыжей венецьянкой
небытие балет покажет свой;
и запахнёт мне выдохшимся сыром,
стоячей жижей, рыбьей малафьёй…
Ну, а покуда стереоэфиром
стрекочет сад окрест – я твой…
И мы лежим под деревом – так ближе
его вершина (ниже не бери!),
и кажется: я будущее вижу,
что у него закручено внутри.
Его иголки ввек не опадут.
Ведь даже мы когда-то были твёрды,
что это мёртвый город – он не мёртвый,
что это вот арча, а это – дуб.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Хоть думай, хоть не думай, перебить
я не сумел твой вкус, как ни пытался.
И ту пытался я употребить,
и этой тоже тела я касался.
Однако с ними стих не написался,
хотя со мною рядом он витал.
И ближе я к тебе опять подался,
чтоб в стих вошёл от вкуса идеал.
Поэтому лежим и дышим сыром,
какой-то жижей с рыбьей требухой.
Романтика от века правит миром
(по запаху тот сыр, кажись, гнилой).
Над нами небо, дерево нам машет,
и будущее в лица нам глядит.
Там то балет небытие покажет,
то стереоэфир ошеломит.
Понять, однако, так и не сумел;
пока с тобой мы жарко обнимались,
над нами лист дубовый шелестел
или иголки хвойника качались.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Поверх души – рассудок-соглядатай.
Поверх того – клетчатка и невроз.
Потом земля и дерево-свидетель
усердных дум, увечных катахрез.
А уж совсем потом мороз и солнце,
которым наши души – решето…
Но ведь и нам от быти – до казаться
не ближе, чем от нечто до ничто.
Мы есть, а прочее – культур-мультура.
Мы здесь от неисповедимых пор.
Как бабочка, живущая в гитаре
до первого щипка или аккор…
Но если к небу северного мира
зажмурить думы, сердце и глаза —
одна большая круглая лепешка
войдет туда по самое нельзя.
Ковры, матрасы, курпачи и стены
начнут расти от эдаких дрожжей.
И станет оболочка сердцевиной,
как было уж не раз… И вообще.
Бескрылое капризное больное
с его семью отверстиями – вдруг
перетечет в свою земную память,
чтобы начать ее посмертный труд…
И значит, в чем-то это верно, верно —
что нет согреть лепешкой пищевод.
И значит, где-то это нужно, нужно —
поверх души носить такое вот.
…………………………………………..
Рассудок, упаси ее от тлена.
Не потревожь до времени сосуд,
при помощи которого казаться
вершит над быть нескорый высший суд.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Одно поверх другого. Есть и третье —
оно поверх четвёртого сопит.
Четвёртое поверх чего, не знаю.
Последнее поверх всего лежит.
Повсюду катахрезы заправляют
(быть может, просто смятую постель),
Но солнце и мороз как день чудесный
в душе соорудили канитель.
Культурные размыты все границы:
культур где, не понять, и где мультур.
Но мы – на небе, потому что птицы
и мы из артистических натур.
Вы сами догадаетесь: лепёшка
какая и куда с небес летит.
Но вы не правы, дорогие люди.
Глазам таким потребен аудит.
Домашнюю и всяческую утварь
упомянуть придётся в самый раз.
Ведь только в обстановке сердцевина,
а вот лепёшки с неба – то для масс.
О солнце, подскажи, в раю кто правит?
Наперсники разврата все в аду?
Покушать бы сейчас не помешало.
Покушаю и в память отойду.
Зажмурю думы, сердце и кишечник,
чтоб пищевод предать меня не смог.
И снова птицей душу кину в небо,
чтоб завершить не катахезой слог.
……………………………………………………….
Не беспокойтесь, я в своём рассудке,
хоть думы я зажмурил до небес.
Мы есть с тобой, но можем и казаться.
…Еда нужна на ужин позарез.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
А я ведь помнил, я ведь знал,
Что трут с кресалом на исходе.
Что шестикрылый Ювенал
Как жест отсутствует в природе.
Нет ни трудов уже, ни дней
Для уточненья: третий – в баре.
И с высоты такой видней
Исход чучмы и Тройной брани.
Там хоры женщин ли, детей
Над сокрушённым взвились телом,
Чей путь и эллин, и удей
Привыкли знать своим пределом.
И незачем буравить кровь
Настурциями тяжб и жалоб:
Из наших родин, жён, стихов —
Кому там что принадлежало.
Кто он, четвёртый, кто меж нас
В том смысле волен и неточен,
Что раскавычил ложе сна,
Как будто запад развосточил;
Нам триста лет – или душа
Замрёт на «МЕНЕ-ТЕКЕЛ-ПЕРЕС»,
И – прочь, обритая, как шар,
Насквозь отправится и через.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Как жест, быть может, Ювенал
Природу не почтил рожденьем,
Но Серафима Бог послал
Явиться с новым откровеньем.
Тройная брань венок сплела.
Суворов многого не видит:
Как в бары жизнь перетекла,
Как Валтасар нырнул в эпитет.
Язык всяк сущий хочет знать
Своим пределом всю планету.
Иной «всяк сущий» признавать
Потребность не желает эту.
Хоть Ювенал не шестикрыл,
Через века влепил сатирой:
Стихами родину покрыл,
А мог супруге петь под лиру.
Четвёртый лишний – змей клубок.
И даже третий – тоже лишний.
Ведь дело тонкое – Восток:
Пусть будет… Пятый – так престижней!
Четвёрке Римов не бывать!
Но Троица – природа Бога.
Не в силах Валтасар понять,
Что про́бил час его убогий.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Обживаю письмом эту кафель,
Корь паркета, балконную дверь,
Сонно вдавшуюся под кайфом
Чередой пропотевших ветвей.
Это сколько ж ещё насвая
Тёмной речи из-под языка
Станет костью и мясом, пока
Я у летнего камелька
Новый адрес письмом обживаю…
– Дом, – пишу, – сколько крошек в постели!.. —
Сам на люстру кошусь. – Накажи:
Как делить твои призраки с теми,
Кто здесь жил, когда я здесь не жил?
Много ль твари живой из глины —
Я намою – ночных часов,
Прежде чем под шушуканье швов
На обоях проступят маслины
Моих собственных мертвецов?..
ВЛАДИМИР БУЕВ
Разрисую чужую квартиру,
Свой насваем набив организм.
Своему посвящаю кумиру
Я графический постмодернизм.
Я фанатик Малевича давний.
И поэтому чёрный квадрат —
На всех стенах незамысловат.
На полу – тоже будет формат.
И в сортире – подавно забавней.
Вот вам, мыслю, хозяева жизни,
Наслаждайтесь Малевичем впрок.
Все творения небескорыстны
Мне заплатят за труд, я аж взмок.
Вдруг Малевич является лично:
Со стены иль с небес снизошёл.
Свят-свят-свят, языком я наплёл.
Чур меня, закричал драматично.
…Понял вдруг: гений к гению шёл.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Из «Сюиты для голоса и слуха»
Усни пока. А ты, мой друг, послушай.
Две были женщины, а сущностей – одна.
И всякая вершина будет сущей,
когда ты у вершины, а не на…
Зачем же мы прикладываем солод
к болитвеннику звуков и часов?
Зачем опять, как раковина, согнут
слух в сторону созвездья Белых Сов?
Затем ли – чтобы выселиться разом
из тамбура на край, почти за край,
навек утратив речь, калоши, разум —
в обмен на чужий рай и каравай?..
Какие нас, ответь, толкали струи,
когда мы, точно шпаги, наголо
бросались – как стервятники, почуя
накопленное не про нас тепло?!
ВЛАДИМИР БУЕВ
Две женщины. Я подле был обеих.
Не влез верхом ни на одну из них.
Во-первых, обе оказались змеи.
Водили зá нос – это во-вторых.
Не верите, что я, как лох, обманут?
Как оказалось, женщина одна!
Играла роли две, а я был втянут
То в жар, то в холод – где рулит шпана.
Я выселен сначала просто в тамбур,
Потом на край земли бежать пришлось.
Мой ум зашёл за разум. Дифирамбы
Как раньше петь мне женщинам моглось?
Как мог я стать стервятником с тобою
Или с тобой одной, коль ты одна?
Я шпагу наточил, живу с мечтою
Струю пустить и отомстить сполна.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Катастрофа. Из «Сюиты для голоса и слуха»
И так произойдёт, что станет лубяной
природе невдомёк душевный гомон.
Нева и Марсов чад, Таврический с Сенной
откажутся зерцалом быть и фоном.
И позабыть невмочь, как эта благодать
фасадами струилась прямо в ухо —
но только впредь душе ответствие искать
в себе самой, а не в застывших звуках.
Вот тут-то и прощай, адамова печать.
Свобода как рецепт, как фиш на блюде:
не делать ничего, что может помешать
не думать о спасении и чуде.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Пальмира Северная – это только фон?
Зерцало для хранения указов?
Державных бюрократий эталон?
Источник, как и прежде, метастазов?
Культурная столица. Питер. Всё ужель?
Петрополь. Красный Лейпциг. Город белых
Ночей. И революций трёх проклятых колыбель.
Венеция на Севере. Неспелой
Вошла Европа к нам на Русь через окно.
Пыталась тут дозреть, но не дозрела.
Не стала Русь Европою – не суждено.
Россией стала – этим уцелела.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Тема. Из «Сюиты для голоса и слуха»
Утром слова-звери притуплены.
Кто мы такие? где мы? чего мы хочем?
То ведь не ты, как выпь, ухала ночью —
вещи кричали, их люди, желанья, сны.
[Я] тоже к себе больше не отношусь.
Скорее – к перу, книге, влюблённому эху
в шаге от праха, третья строка сверху:
я вас люблю… обоих. И я бешусь.
Друг мой, позволь вытечь или открой
худшим словам лучшее назначенье.
Это сквозь нас растёт дерево отреченья.
Это такая дурная… кровь.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Словами кусаюсь я болезненно,
Если не получится выспаться ночью.
Готов разорвать всех соседей в клочья,
Собственную квартиру разбить заодно.
Я не я и чемодана не моя,
Ибо дух мой витает в стихотворении.
Жив или мёртв, не знаю – в смятении.
Строка, строфа удачны – бог мне судья.
Струйка на бумаге, вожу пером.
Кровью своей измазал все страницы.
Кто-то пусть скажет, дескать, пишу небылицы —
Познакомится с моим кровавым письмом.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Пробуждение. Из «Сюиты для голоса и слуха»
Я обращаюсь из голоса в слух.
То есть отныне я архитектура.
Лифт и кочующий лестницей пух
сумерек – суть звуковая тинктура;
древо триольное, верба-река
(и тишина была шорохокрыла);
ты, что малейший шажок стерегла
ночи – сама вместе с ней говорила.
И, как рассвет через кожную сыпь
зданий, внимая буль-буль и урчанье,
морось и чу, бормотанье и всхлип, —
ты заступила всё это звучанье.
Так не бывает, но так оно – вот.
Пристальный слух превращается в пенье;
голос поэзии переживёт
бренное тело стихотворенья.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Коль не пою я, а слушать лишь стал,
знать, в композиторы лучшие вышел.
Если тинктуру в союзники взял,
значит, в другой я по профилю нише:
Медик иль, может, провизор теперь;
или в геральдике профи по краскам.
Или рванул, будто с места в карьер,
В лифт, чтоб подъезд не запомнил мой пасквиль.
Всё-таки нет! Композитор и только
Пусть музыкант, коли знаю триоль.
Ночью сумею и Мурку, и польку
На пианинке сыграть ля бемоль.
Голос и слух не застыли, как столб:
ходят друг в друга, как будто нагие.
Стих мой – как песня средь низменных толп.
Тело стиха порождает стихию.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Раз в тыщу лет открываются шлюзы.
Речь обнажает варган и зурну.
Словно дневные осадки, медузы
Солнцем возносятся в вышину.
Под ватерлинией разная живность
На иноводный манер ворожит.
Желтым песком восхищается жидкость;
Белым беспамятством – всякая жи.
Sic!.. Но покуда хоть сон, хоть монетка
За рукавом – сколь ни беден напор, —
Ты, синегубая птичка-субретка,
Душу не требуй. Таков уговор.
Слышишь, не смей!.. Не ужé, не сегодня…
О, не призри на мою немоту!
Вона: я вижу, треклятая сводня,
Рыб, каменеющих на лету, —
Там, где всплывают зубчатые стены:
Раз в тыщу лет, для меня это – тьфу!
Ни на полгода от собственной темы
Вбок. Сим явлением и жив-живу.
Вона: что зелень с мачтовых скрижалей,
Прошлое лето опять за собой
Звуки и буки в полет снаряжает,
Слог умягчая, как дедов припой.
Сим сотвориши… Ну, дай еще сутки.
(После сама же и взвоешь о мне!)
Ради тебя. Смеха. Остова щуки.
Денежки на обнажившемся дне.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Повиноваться мне больше не хочет
Речь моя, ибо язык на дыбы
Встал и чего-то себе там лопочет
В жажде до нёба достать и губы.
Гляну на воду – и дух замирает.
Я же плыву на большом корабле.
Образ медузы Горгоны пугает —
Их тут в несметном витает числе.
Да и не просто витают, а смело
К солнцу взлетают до самых лучей.
Солнцами сами становятся. Тело
Солнца не гонит соперниц взашей.
Птичкой представясь, какая-то тётка
Мне говорит: мол, хочу подработки.
Быть обещает служанкой-кокоткой.
Душу подвергла мою обработке.
Вижу анналы и вижу скрижали.
Я глубоко-глубоко под водой.
Тысячу лет от меня их скрывали —
Всплыли сейчас из пучины морской.
Так заживу. Чтоб опять возвратиться
К этим пучинам, а не к берегам,
Брошу монету (одну), разориться
Прав не имею, субретка-мадам!
Прочь о меня, прыгай в воду, субретка!
Больше не требуй души и шиши.
Плачь и рыдай, коль не знаешь, креветка,
Как написать без ошибок жи-ши!
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
И сколько ты меня ни помнишь —
Я сплю. Я спал. Я буду спать.
Твоё бессонное слепое
Пятно, как серп, как зимний плат,
Мой слух ко многому обяжет,
Но не развяжет ни пупа
Во рту, ни узелка на страже
Белянок, что не разлипа
Какое к лешему отшелье!..
Какие в вящему слова!..
Когда и вежд самих сближенье
Имеет свойство забыва
(От серых сумерек – да в греки
их нерв саднят, что маяки,
задушенные канарейки,
расхристанные хомяки.)
А как ещё речей репейник
Не расклепать, не расщепить —
Но сделать соприродным пенью
Берцовой полости, в степи
Припоминающей, как в детстве:
Извечно в лад, всегда на раз —
В рост погружалась, будто в действо
Опричь ушей, помимо глаз.
Ей спать и видеть: там, где слово
Теряет зренье, как циклоп,
Верблюд сквозь швейную основу
Второй протискивает горб.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Я сплю, но слух мой на макушке,
Что значит вовсе там не слух?
Ну, значит, на макушке ушки.
И потому я не оглох.
Мой слух – собачий или волчий.
И нюх такой же – может всё.
Жаль, что по возрасту просрочен
И слух, и нюх, и даже взор.
Вот стал отшельником и что же?
Сидеть не сладко взаперти.
Душить домашних птиц негоже