Так и стали проходить мои дни. Дни, в которых ничего не менялось. В мясной лавке я уже не чувствовал себя чужим, отстраненным, а наоборот – весьма заинтересовался этим нехитрым делом. Стал уделять ему больше внимания. По вечерам, пару раз в неделю, по обыкновению, напивался. Не от непреодолимого желания сделать что-то глупое, напротив – от пресыщенности, от того, что вокруг меня наконец-то все нормализовалось.

Через какое-то время Руфус сообщил мне, что так сильно ожидаемый нами театральный деятель всё же не собирается приезжать в наш город, а, следовательно, мечты о работе по написанию музыки к пьесе можно было отложить в долгий ящик. Но эти вести не расстроили меня, они были всего навсего очередным событием, вернее – очередным лишением события. Такое происходит сплошь и рядом, с этим ничего невозможно поделать, оставалось только стоять в стороне и просто наблюдать.

Я не видел Сагиту уже почти месяц. К своему удивлению, пришлось заметить, что всё это время я не особо часто вспоминал о ней, о моей бывшей жене, о доме, который мне пришлось покинуть. Конечно, мысли о Жанне и ее новой ухажёре иногда пекли мне разум, становилось плохо, но потом все проходило, как дурной сон.

Скопив некоторую сумму денег, я смог уплатить за проживание хозяйке квартиры, мисс Палет. Она по-прежнему крайне редко выходила из своей комнаты. Иногда по ночам я слышал, как женщина играла на пианино – какие-то таинственные, чарующие мотивы. Они были лишены смысла, поскольку состояли из весьма непродолжительных зарисовок, каких-то ломаных, пугающих, пустых. Иной раз, когда я сидел у окна и наслаждался вкусом папиросы, звуки, доносившиеся из соседней комнаты, заставляли меня содрогаться от неожиданности. Посреди ночи можно было уловить слабый, невнятный вой или же грустное постанывание, доносившееся из-за двери. Мне казалось, что любой здравомыслящий человек бы потерял сон, вызвал бы полицию и вообще собрал бы вещи и переехал в другое место, но только не я. Я был всё так же безмятежен, спуская всё на тормозах.

Как-то одним из вечером, сквозь пелену сна, я заметил сидящую напротив фигуру. Женщина в черном. Мисс Палет наблюдала за мной, что вызвало во мне негодование.

– Что вы здесь делаете? – поинтересовался я, пробуждаясь.

– Простите, я не хотела вас напугать. – Она сидела практически неподвижно, руки лежали на коленях, на лице все та же траурная вуаль. – Я хотела просить вас рассказать немного о войне.

– Войне? – я удивленно посмотрел на нее. – Сейчас слишком поздно для бесед. Я просто…

– Понимаю, но порой так трудно уснуть, когда рядом есть живая душа. – Она смотрела прямо на меня. Становилось не по себе.

– Что вы хотите знать?

– Не могу сказать точно. Вернее, я бы хотела узнать вас. Понимаю, что мне, собственно, и дела до вас никакого быть не должно, просто бывают такие дни…

– У меня слабая биография. Она не заслуживает вашего внимания. Да и о войне говорить особо нечего, просто событие, которое прошло и не смогло не зацепить.

– Кевин, мой муж, писал мне письма. Его убили через полгода после призыва. В них он рассказывал о том, как скучает по мне, как боится засыпать, зная, что может не проснуться и не увидеть моего лица. Поэтому это лицо для него, – она указала на свою вуаль. – Вуаль будет оберегать его.

– Послушайте, мне правда неудобно, но завтра рабочий день и придется вставать рано утром.

– Кем вы работаете?

– Я мясник, работаю в мясной лавке.

– Вам нравится причинять боль?

– Простите? – удивился я.

– На войне – кем вы там были?

– Просто солдатом.

– Там вы резали живое мясо, а здесь предпочитаете резать мертвое. Привычки остаются.

– О чем это вы? Я просто выполняю свою работу. – Я озадаченно посмотрел на хозяйку квартиры. Она казалась такой спокойной, и в то же время меня не покидала мысль о том, что в считаные секунды эта дамочка прикончит меня в этой самой постели. – А вы, чем вы занимаетесь? Просто сидите в квартире и никуда не выходите?

– Иногда выхожу. – Она неожиданно поднялась с места и медленно подошла к входной двери. Привидение, не иначе. – Я утомила вас, прошу прощения. Пожалуй, я лучше пойду.

И я опять остался один, в темной, теперь еще более мрачной комнате.

С тех самых пор мне казалось, что за мной следят чьи-то глаза, чье-то дыхание постоянно мерещилось мне со всех сторон. Мисс Палет представляла собой демона, живущего здесь, в этой мертвой, существующей вне времени квартире, и мне хотелось закрыть глаза и проснуться дома. Но я раз за разом просыпался всё в той же пастели, и все те же всхлипы и поскуливания я слышал по ночам. Появился нервоз, хотелось закутаться в пуховое одеяло и провалиться сквозь землю, но тем не менее желание сменить квартиру так и не возникло.

В один из вечеров я решил обратиться к хозяйке с претензиями. Постучав в дверь ее комнаты, я заметил, что она не заперта. Зайдя внутрь, я застал ее сидящей у окна, вяжущей на спицах. Беглым взглядом осмотрел помещение. Много фотографий, с изображенными на них людьми. Они странно выглядели, будто бы спали. Стеклянные выражения глаз, бледные лица, и только позже я узнал, что на всех этих фотографиях были изображены мертвые люди. Раньше обожали делать портреты усопших, на память.

– Вам что-то угодно? – спросила мисс Палет.

– Я хотел спросить – всё ли у вас в порядке?

– Вам это так важно?

Скорее всего нет, не важно, но ситуация обязывала меня разобраться во всём этом хаосе. Мне казалось, что я схожу с ума, находясь в подобии комнаты, запертой изнутри. Всё сличалось слишком быстро, слишком велик был тот диссонанс, которому я подвергся. Так я и стоял напротив нее. Она отложила в сторону спицы, подошла ко мне практически вплотную, и я смог разглядеть чуть больше, чем было нужно. Я увидел ее губы. Они были розовыми, мягкими, красивыми. Я заметил блеск ее глаз, привыкших к темноте, но не потерявших своей жизни. Мне кажется, здесь я оказался не случайно, волей судьбы, весьма странной, но интересной. Мисс Палет дотронулась до моей руки.

– Что чувствуете? – прошептала она.

– Вас.

– Значит, я живая.

Я совершенно не мог понять, какой бардак царил в голове этой дамы. Она была привлекательна собой, явно неглупа, но одержима траурными идеями и в буквальном смысле помешалась на смерти. Иногда мы с ней беседовали короткими фразами, а иногда длинными. Мне не хотелось, чтобы ее пессимистические ноты проникали в мою душу, но сам того не осознавая, стал зависим от ее скорби.

Однажды, вернувшись с работы, я застал ее в дверном проеме, она попросила меня сделать пару фотографий. Я согласился.

Хозяйка квартиры сказала, чтобы я замотал ее тело в белую простыню, похожую на саван. Затем я положил ее на кровать, рассыпал лепестки роз и сделал несколько снимков. Она была похожа на мертвеца, чье лицо оставалось скрытым под черной вуалью. Мисс Палет всё больше походила на пустое, засыхающее дерево, которое не знает, как приблизиться к желаемому, как прикоснуться к тому, к чему прикасаться нельзя. Она не играла и не жила, она просто что-то делала, о чем мне думать совершенно не хотелось. Забыть и не вспоминать.

Просьбы иногда повторялись. Саван, имитация повешенья, а также одинокая фигура печального существа, стоящего посреди комнаты с томиком стихов в руках. Я все отрицал, мысленно зная, что уже не смогу выпутаться из-под власти сладких, пугающих чар. Мне было совершенно наплевать на ее образ жизни, я просто запирался у себя в комнате и старался уснуть.

3.

С Руфусом мы виделись реже, чем раньше. Мои новые апартаменты располагались в другом конце города и по этой причине пересекаться нам удавалось лишь в скромном полупустом баре, на нейтральной территории, в котором подавали странное на вкус пиво, но зато дешевое. По обыкновению, своему, я заказывал сразу литр и смаковал его весьма продолжительное время, изредка поглядывая на бармена, который ковырялся вилкой в зубах.

Здесь было не так уж и плохо, даже уютно. Играла тихая, ненавязчивая музыка, а посетители никогда не дебоширили. Руфус последнее время часто жаловался на то, что им с женой никак не удается завести ребенка, и я невольно все чаще стал вспоминать о Сагите, которую покинул. Интересно – как там она, и удается ли ей уживаться под одной крышей с Жанной и ее новым кавалером. Думаю, что удается. По крайней мере, хочу в это верить.

– Может, мы не созданы для этого? – внезапно вырвал меня из забвения голос приятеля.

– Для чего?

– Для детей. – Он нервно закурил. – Понимаешь, это же ответственность, а если ты не готов ее нести, значит господь не предоставит тебе подобных благ.

– Дети – это благо? – поинтересовался я.

– Конечно. Ну так говорит жена. – Он также нервно глотнул пива. – Ну и я так считаю тоже.

– Я никогда об этом не думал.

– У вас была Сагита, все эти пять лет. Считай, что дочку растил.

– Никогда к ней не относился как к дочери. – Я улыбнулся, поддавшись мыслям о девушке. – В любом случае – тебе не стоит так переживать из-за этого. Ты бы все равно был бы никудышным отцом.

Руфус слегка возмутился, выдыхая из ноздрей сигаретный дым. Странно, но я никогда не слышал от него подобных разговоров. В какой-то момент люди меняются, становятся другими, и ты вечно упускаешь этот этап из виду, тот самый, в котором человек совершает процесс перевоплощения.

В нем, как правило, меняется совершенно всё, от манеры поведения до привычек. Появляется или же уходит раздражительность, извечные темы бесед резко сменяют русло, и теперь при встрече вы никогда не услышите от него слов радости или же, наоборот, горя. Он все тот же сосуд, который странным образом наполняется совершенно иным содержимым, таящимся в нем или же занесенным какими-то другими ветрами.

Я старался не придавать значения всем репликам, которые бессознательным потоком сыпались из уст Руфуса. Он постепенно пьянел, становился сонливее, потом его самого утомила болтовня, и ему пришлось переключиться на другую тему.

– Как там поживает твоя сумасшедшая хозяйка?

– Я ее почти не вижу, – говорю я, опуская глаза в пол.

– Я бы сам свихнулся от такой мадам. Странная она. – Он улыбнулся и закурил.

– Не знаю. Не замечал. – Потом добавил: – Хотя порой мне кажется, что я живу со своей совестью.

Руфус выплюнул в мою сторону клуб дыма и засмеялся во весь голос.

– Не думал, что ты так проникнешься. Она что – ведьма?

– Она похожа на ночной кошмар, – сухо сказал я и тоже закурил.

Мы вышли из бара за полночь. На улице неожиданно сыпал легкий снег. Конец октября. Я пожал своему другу руку и побрел вверх по улице, прикидывая, что до дома придётся добираться пешком.

Я шел по пустым улочкам. Свет в домах уже давно погас. Фонари слабо отбрасывали тени на мостовую, и создавалось впечатление полнейшего одиночества. На какое-то мгновение я подумал, что заблудился, свернул не туда и теперь не смогу найти дороги обратно. Остановился у столба, потирая друг о дружку замёрзшие руки. Мне почему-то стало страшно, стало боязно возвращаться в унылую обитель скорби, в которой мой разум походил на законсервированную банку, способную тупо пролежать на одном месте долгие и долгие годы. Покрыться пылью, стать обыкновенным предметом обихода, о который попросту будут спотыкаться все, кому не лень.

Мне стало жаль хозяйку квартиры. Жаль ее образа жизни, ее сумасбродных поступков, ее одиночества. Она не заслуживала быть такой, жить среди нормальных людей, заключенная в странный, совершенно сухой панцирь, из которого не смела даже высунуть головы. Но через некоторое время я вспомнил, что собирался отдать ей деньги за комнату, потерял ход предыдущих мыслей и вновь побрел вдоль по улице.

Входную дверь в квартиру я отворил ключом. Зашел внутрь и услышал тихую игру на пианино. Сняв с себя запорошенное снегом пальто, я медленно прошел по коридору и остановился у входа в ее комнату.

– Вы сегодня поздно, – раздался женский голос из-за двери.

– Да, встречался с другом.

– Другом, – слепо повторила она. – Вы можете войти.

Я вошел. Она сидела все в той же строгой, таинственной позе и смотрела в окно, закрыв крышкой клавиши инструмента.

– Расскажите мне о войне, – через какое-то время попросила женщина.

Алкоголь, играющий в моих жилах, развязал мой язык, теперь мне хотелось вести странные, монотонные разговоры.

– Там было страшно. Не всегда, но большую часть времени. – Я закурил папиросу, не спросив разрешения. – Мы передвигались на ощупь, практически каждый день. Иногда мы просыпались и не могли понять, умерли мы или еще нет. Иногда гремели взрывы, кричали люди, брызгала кровь. Знаете, теперь все эти воспоминания для меня превратились в какой-то странный, липкий клубок. Они наслоились друг на друга, поэтому прошу прощения за столь глупые метафоры.

Женщина молчала.

– Мы не знали ни цели, ни своих командиров, нас просто забросили в тыл и обещали только смерть. Геройскую, но мы все прекрасно осознавали, что наши тела клевали бы вороны, а наши имена пропали бы точно так же, как сотни других имен до нас. – Мне вдруг стало совестно за такие гнусные мысли, но именно ими я жил все это время. – Потом я медленно потерял самого себя, как-то прекратил верить в успех кампании и в то, что следует совершать правильные поступки. Помощи было ждать неоткуда, поэтому нам не особо хотелось геройствовать. Да нас и было-то человек десять-пятнадцать, когда, закутавшись в старую, вонючую шинель, мы спали в полуразрушенной школе. Дождевая вода капала мне за шиворот, и я долгое время ворочался, стараясь не обращать на это внимания. Под утро я уполз в другую часть здания и только там смог уснуть, а когда проснулся, мне показалось, что всё вокруг изменилось. Своих товарищей я не обнаружил, они ушли, забыв о моем существовании. Странно это как-то. Потом я услышал шаги. Спрятавшись за заваленный обломками стены письменный стол, я просто ждал. Пришли какие-то мужчины, они тащили за собой девушку. Она даже не сопротивлялась, обыкновенное смирение. Ее изнасиловали, избили и убрались восвояси. Не знаю почему, я не посмел вступиться за нее, мне кажется, это было бессмысленно, немного наивно. На той войне я никого не спасал, а спасался сам. Когда я покинул свое укрытие, девушка заметила меня, жестом попросила сигарету и медленно поплелась прочь. В ее глазах не было никакой ненависти по отношению ко мне, она ненавидела себя, но не меня.

Все это время я стоял спинок к хозяйке квартиры и курил. Женщина молча слушала мой рассказ, положив руки на колени, подобно прилежной ученице. Когда я закончил, мне стало плохо и пришлось быстрым шагом проследовать в ванную комнату, чтобы опорожнить свой желудок. Трудно понять, ради чего я решил в тот вечер стать настолько откровенным – возможно, внутренняя обида подтолкнула слова, но стоя перед зеркалом, умывшись холодной водой, мне показалось, что я впервые в жизни был честен.