Бестиариум. Дизельные мифы

* * *

Последний пассажир десантного бота оказался немолодым, полноватым мужчиной. Грузное тело, седая голова с глубокими залысинами, одутловатое лицо. Круглые очки в металлической оправе сидят скорее на щеках, чем на переносице. Классический интеллигентишка. Но странный черный балахон с капюшоном делал незнакомца похожим на монаха. Мужчина стойко терпел неудобства – он стоял на коленях, в замок сцепив на затылке толстые пальцы. Отпечатки подошв на рясе и треснувшие очки красноречиво намекали, что с пленным не церемонились. Бойцы отыгрывались за пережитый ужас, и кто мог винить их за это?

– Мать честная, да это же сам барон фон Зеботтендорф! – взглянув пленному в лицо, энкавэдэшник присвистнул. – Какая честь для меня, господин барон! Я ожидал кого-нибудь из Туле, но вы?.. Отец-основатель собственной персоной? Мы ведь не виделись с того памятного собрания в Париже!

Стараясь сохранить остатки гордости, Зеботтендорф поклонился. С лица энкавэдэшника не сползала ослепительная хищная улыбка.

– Зачем вы здесь, Рудольф? Я слышал, вы окончательно перебрались в Стамбул? Что заставило вас променять нежный турецкий климат на неласковое северное лето?

– Вы же сами прекрасно знаете, Фишбейн, – по-русски немецкий барон говорил довольно хорошо, хоть и с еле заметным акцентом. – Не скрываясь, активно пользуетесь их дарами, – барон кивком указал на чудные очки своего собеседника. – Они идут. Скоро весь мир станет их площадкой для игр, а я хотел… я всего лишь…

Пытливый взгляд барона скользил по непроницаемой маске майорского лица, силясь хотя бы заглянуть за краешек, но тщетно. Зеботтендорф протяжно вздохнул, бесповоротно признав поражение.

– Германия уже не та, юноша… Большая часть граждан еще делает вид, что ничего не происходит, но чем дольше они поддерживают добровольное неведение, тем страшнее станет вынужденное прозрение. Туле не место в современной Германии, господин Фишбейн… Мне не место в современной Германии. Я бы с радостью подался в Турцию, но, боюсь, скоро там станет еще хуже, чем в моем многострадальном фатерлянде. Время сейчас такое… переломное. Все Знающие ищут новый приют, пытаются как-то устроиться в наступающем новом мире. Знаете, как много людей собирались воспользоваться вашим планом! Я, можно сказать, избавил вас от кучи проблем…

– Занятно, – в голосе майора впервые проскользнули нотки любопытства. – Я слишком открыто готовился?

– Когда по всей советской России начинают хватать хранителей Традиции, это наводит на определенные мысли даже таких старых маразматиков, как Эжен Жакоб…

– Не может быть! Старина Эли Стар тоже в деле?! – На этот раз улыбка майора получилась почти что натуральной.

– Был в деле, – многозначительно поправил барон. – Мои люди сняли его с поезда в пригороде Парижа. Старый дурень ехал собирать остатки своей ложи. Я предпочел не рисковать и избавился от него до того, как он превратился в угрозу, вроде Кроули…

– И Кроули?! Да уж, я тут в Сибири отстал от жизни… – Майор задумчиво почесал подбородок. – И что же Алистер? Тоже решил добраться до меня на поезде?

– Зря юродствуете, Фишбейн. Алистер Кроули еще сохранил влияние на некоторых лордов, не последних людей при дворе ее величества. Если бы не мои усилия, сейчас этот крохотный поселок утюжили бы бомбами два цеппелина. Чудовищная трагедия, сорвавшая арктическую экспедицию королевского географического общества… Какая, к дьяволу, Арктика, в начале осени? Я потерял шесть отличных агентов на той операции! Правда, Фишбейн, вы могли бы меня и поблагодарить…

– Не сумев отстоять свою родину, вы решили подмять Советский Союз, а теперь еще и требуете за это благодарностей? Ну и нахал же вы, господин барон!

– Полноте, голубчик, не делайте из меня дурака, – глаза барона дерзко блеснули из-за очков. – При чем здесь весь Союз? Вы прекрасно понимаете, что даже с его поддержкой ни вам, ни мне не отстоять такие территории. Богам наплевать на землю! Вы ведь для этого решили провести ритуал именно здесь, а не, скажем, в Подмосковье? Максимум ресурсов, минимум людей! Очень грамотный план, – разделить Сою…

Барон поперхнулся и с удивлением взирал на прямой самурайский клинок, торчащий из своего живота. Перетянутую кожаными ремнями рукоять крепко сжимал майор Фишбейн, сидящий рядом на корточках.

– Ни слова больше! Вы торопите события и смущаете умы моих солдат, барон, а этого делать никак нельзя, – сквозь зубы шипел Барух Иосифович, проворачивая лезвие в кишках побелевшего, как простыня, Зеботтендорфа. – Жаль, конечно, что мы расстаемся на такой ноте, но у меня нет выбора. Вы влезли на чужую территорию, Рудольф, и за это поплатились головой…

Зайдя за спину Зеботтендорфу, майор принялся пилить ему шею клинком: брызжущие кровью артерии, сухожилия, мясо, кости – до тех пор, пока седая голова барона не отделилась от тела. Держа ее на отлете, майор невозмутимо оглядел притихших солдат.

– По закону военного времени, – просто подытожил он, швыряя мертвую голову ближайшему красноармейцу. – Падаль эту – не хоронить. Керосином облить и сжечь для надежности.

Побледневший боец не удержал жуткий трофей. Точно сказочный колобок седая голова покатилась по грязи и остановилась, уткнувшись в хромовые сапоги майора. С криками бойцы, бросая оружие, разбежались в разные стороны, как можно дальше от кошмарного места. Потому что остекленевшие глаза вдруг моргнули и вполне осмысленно уставились на своего убийцу. Безвольно раскрытый рот шевельнулся:

– Ты не победил, юный Барух… В игре, что навязывают нам боги, не может быть иных победителей, нежели они сами…

Даже после того, как в глаз ей вонзился майорский клинок, голова продолжала говорить. Побледнел даже непробиваемый энкавэдэшник.

– Разум простой и незамутненный… разум простой и незамутненный… простой и незамутненный… разум простой…

От страха у меня отнялись ноги, и лишь поэтому я не побежал вслед за убегающими бойцами. Вынужденно стоял я, глядя, как Барух Фишбейн остервенело превращает останки баронской головы в кроваво-красное месиво. Меня вырвало. Рвота необычного ярко-изумрудного цвета разлилась амебой. Хотя глаза мои слезились, я мог бы поклясться, что эта странная клякса самостоятельно забралась в подставленный майором стеклянный пузырек со звездами. И, я совершенно уверен, – забравшись внутрь, она заняла гораздо больше места.

Обратный путь к стойбищу я провел в полусне-полузабытье, трясясь на шее усталой гнедой кобылки. В гарнизоне оказалось всего две лошади, и Фишбейн велел седлать обеих. Заниматься этим пришлось мне, так как подходить к энкавэдэшнику теперь не решался даже хмурый сержант Гудзь. До последнего надеялся я, что вторую лошадь майор возьмет про запас, но, как и следовало ожидать, надеждам не суждено было сбыться. Вскоре мы возвращались туда, где началась эта необъяснимая история и где, судя по всему, она должна была окончиться. После сегодняшних событий я не думал, что еще способен ужасаться. Однако картина, открывшаяся нам в стойбище, вселяла определенный ужас своей жестокостью. Охрана лагеря – почти два десятка солдат, лежали мертвые, застреленные, вспоротые штык-ножом, задушенные и даже просто растерзанные на части. Двое выживших катались в пыли, в необъяснимом приступе звериной жестокости пытаясь разорвать, искалечить… убить. Ломались с отвратительным хрустом кости, зубы вгрызались в плоть, скрюченные пальцы впивались ногтями в глаза. Неподалеку от борющихся полукругом расположились шаманы. Стойбище снималось с места, спешно собирая яранги, запрягая оленей, укладывая на нарты нехитрый скарб. Ему не было дела до того, что совсем рядом обезумевшие люди убивают друг друга. Я бросился разнимать несчастных, но майор меня вновь остановил.

– Отставить, Смага! Им вы уже не поможете. Наши дикие друзья изрядно потрудились над их мозгами. Оба ваших товарища сейчас героически гибнут под натиском «превосходящих сил противника». Отличная работа, коллеги! Простая и в то же время филигранная! Мои аплодисменты!

И он скупо поаплодировал, отчего шаманы заметно занервничали. Пресытившись нечеловеческой жестокостью, я отвернулся, чтобы не видеть последнюю схватку моих товарищей по оружию. Но слух всё равно доносил до меня всё происходящее в деталях и, что гораздо хуже, спокойный голос Баруха Фишбейна – звуки смертельной борьбы не мешали ему разговаривать с обряженными в шкуры колдунами.

– Ну что, старые вы сморчки, надеялись, что меня снарядом размажет? А я вот – уберегся! Или думали, что не успею я, да? А я успел! Я всегда успеваю, ясно? Всегда! А знаете, почему? Да потому что я любого из вас на двадцать ходов вперед просчитываю!

Хрипы сражающихся бойцов наконец-то затихли. По нестройным рядам шаманов пронеслись взволнованные восклицания на разных языках. Да, их было несоизмеримо больше. Да, они как-то сумели свести с ума подготовленную, хорошо обученную охрану. И все-таки они отчаянно боялись моего командира. Каждый из них быстро отводил глаза, едва лишь натыкался на необычные окуляры Фишбейна. Лишь один старик с длинными белесыми косами не прятал взгляда. К нему-то и направился майор, спешившийся, точно заправский кавалерист. Мне оставалось только следовать за ним. Казалось, Фишбейну совершенно плевать на опасливо-ненавидящие взгляды. Я же не мог отделаться от ощущения, что меня со всех сторон тыкают острыми иголками.

– Познакомься, Макар, сам ан оргыл ойун – первый большой шаман!

В голосе майора скользнуло уважение. Или мне просто показалось?

– Всю Якутию перерыли, пока его нашли! Три экспедиции загубили! Он, наверное, старше всех этих баранов вместе взятых, – майор широким жестом обвел столпившихся колдунов, – но такой же глупый. Или слишком упертый, чтобы признать, что в новом мире ему не место. Цепляется за свою жалкую жизнь, за глупые традиции и не понимает, что всё это давным-давно обесценилось…

Упиваясь своей речью, майор остановился в трех шагах от шаманов, я же подошел почти вплотную к ойуну. Его выцветшие глаза гипнотизировали меня, заставляли проваливаться в бездонные колодцы бессмертной Вечности. Всё глубже и глубже затягивали меня эти лишенные ярких красок омуты. Внезапно в глаз мой воткнулся длинный, расслоившийся от старости ноготь болезненного желтого цвета. И мне открылось небо.

Обретя небывалую легкость, разум мой воспарил над промерзшей северной землей, над крохотными людишками и могучими кораблями, над страстями и глупостями, выше самых высоких гор, прямо в услужливо распахнувшиеся небеса. Я пробивал облака и атмосферные слои, пугая птиц, я сбивал хрупкие метеорологические зонды и раздувшиеся от собственной важности цеппелины, и наконец вырвался за пределы земного притяжения, уносясь всё дальше, в самые пучины космического хаоса. Бесконечное, не имеющее формы ничто подмигивало мне мириадами звездных глаз, оплетало неосязаемыми черными тентаклями. Оно качало меня невесомыми конечностями, и ими же рвало на части, и, наигравшись, с силой запустило меня обратно. Вновь пробив атмосферу родной планеты, я без брызг и всплеска вошел в соленые океанические воды, земной эквивалент космоса, уменьшенный в бесконечное количество раз. Мимо меня невозмутимо проплывали невиданные уродливые твари, никогда не знавшие солнечного света. Даже в таком состоянии я содрогался при одном их виде! Но меня влекло дальше и дальше, в самые темные глубины и за их пределы. И достигнув беспросветного дна, я сверху проломил своды потаенных пещер, ворвавшись в адские каверны! Туда, где забытое всеми божество сходит с ума под топот, трубные гласы и адский танец своих прислужников. И радуясь незваному гостю, оно объяло меня всем своим существом, вобрало меня в себя без остатка! Оно переваривало мою душу целую вечность, а затем выплюнуло изувеченные останки обратно, и…

Внезапно всё кончилось. Шаман вынул палец и стряхнул на землю слизь, некогда бывшую моим глазом, и буднично кивнул. Только после этого в мою голову вонзилась боль. Раскаленным металлическим прутом она пробила череп от пустой глазницы до затылка, заволакивая реальность густым красным маревом. Мир уменьшился ровно наполовину. С горечью я осознал, что никогда больше не смогу видеть, как прежде. Но вместе с этим пришло ясное понимание процессов настолько глубоких, в сравнении с которым частичная потеря зрения казалась пустяком. Всё равно, как если бы я горевал по удаленному аппендиксу. Мой мозг разрывало от обилия информации, я чувствовал себя Одином, отдавшим глаз взамен вселенской мудрости, хотя еще минуту назад даже не подозревал о существовании этого мифического божества. Раздавленный тяжестью знаний, не в силах пошевелиться, я лежал на стылой земле и наблюдал за происходящим уцелевшим зрачком. Кажется, я кричал, но мои отчаянные вопли были не в силах помешать тому, что должно было случиться. Оставалось лишь смотреть. И содрогаться от ужаса.

– А ну-ка не балуй, старый! – Когда только в руке Фишбейна успела появиться знакомая «звездная» склянка? – Знаешь, что это такое? А?! Знаешь?!

В вопросе не было угрозы, однако шаманы резко попятились, когда Фишбейн слегка подцепил крышку ногтем большого пальца. Изумрудная субстанция внутри метнулась к узкому горлышку многочисленными тоненькими щупальцами, точно маленький спрут.

– Сегодня оно поело впервые за последние две тысячи лет и всё еще не насытилось! До заката этого дня вы сделаете то, ради чего я собрал вас здесь, или оно с радостью высосет ваши гнилые души!

Души! Теперь, к ужасу и отвращению своему, я знал, какой ужасной древней твари я был вместилищем, и какую страшную пищу получала она, пользуясь моим телом! Как никто другой понимал я испуг шаманов. Они не боялись смерти, но знали истинную ценность невидимой субстанции под названием душа.

Поединок взглядов длился недолго – ойун первым отвел глаза и, опираясь на посох, похромал к центру капища. Вслед за старым якутом поспешно двинулись остальные шаманы. Точно повинуясь неслышной команде, каждый из них занял свое место, а затем они вдруг склонили головы, в едином рывке потянувшись к земле… в землю… под землю. В самое сердце непроглядного мрака, где забытое божество уже целую вечность исступленно бьется о стены своей темницы. Над капищем поплыл низкий гудящий звук – это шаманы запели, не разжимая губ, одним лишь горлом. Всё стойбище потянулось к центру плато. Туда, где стоял ровный как стол валун, густо поросший бордовым лишайником.

Первой успела молодая женщина, с некрасивым плоским лицом и черными волосами, заплетенными в толстые косы. Запрокинув в небо подбородок, она обнажила немытую шею и даже не вздрогнула, когда тонкое лезвие костяного ножа, вспороло ей артерию. Хлынувшую на камень кровь жадно поглощал толстый ковер мха, ставший лишь самую чуточку ярче. Едва тело бездыханной куклой повалилось на древний, кощунственный алтарь, стойбище обезумело. Мужчины, женщины, старики, старухи, несмышленые чумазые дети, олени, подвывающие от нетерпения собаки и даже наши лошади – все они ринулись к сгорбленному узкоглазому старику. Живая масса превратилась в гигантское существо, размахивающее бесчисленным множеством конечностей. Она наползала на ойуна, подставляла уязвимые шеи, и сотни ее глаз, до предела распахнутых в чудовищном экстазе, отливали стеклом.

Не прекращая пения, шаманы оттаскивали трупы от жертвенного камня, не давая ему скрыться под грудой безжизненных тел. Старый якут работал не покладая рук, с монотонностью человека, который делает привычную рутинную работу. Откуда брались силы в этом тщедушном теле? Не могу сказать, сколько времени продолжалась эта кровавая резня, но, когда плато выстелил ковер из мертвецов, а возле камня остались стоять только закутанные в шкуры шаманы, солнце превратилось в пылающий, налитый кровью глаз, медленно закатывающийся под веко горизонта.

В воздухе стоял тяжелый запах дерьма и меди. Запах бойни. Земля подо мной мелко дрожала. Я чувствовал, как, впитываясь в мох, кровь проникает в ее тело. Уходит по запутанной переплетенной сети бесконечно длинных корневищ, бледных, как кожа покойника. Горячие от напитавшей их крови, они протачивали себе путь в вечной мерзлоте, ломали камни, раздвигали почву слой за слоем, уползая всё ниже и ниже, в такую темноту, какую не под силу вообразить никому из ныне живущих. Они плели путеводную нить, способную вывести бога в мир людей.

Им не хватало самой малости.

В отличие от обычных несчастных людей, шаманы действовали слаженно и организованно. По очереди подходя к ойуну, каждый из них бережно брал его за руку с ножом и сам проводил под своим подбородком смертельную красную линию. Истекающие кровью шаманы не падали наземь, а опускались спокойно и степенно, точно решив вздремнуть часок-другой перед дальней дорогой.

Тогда ойун впервые устремил взгляд в мою сторону. Медленно, словно легкий костяной ножик вдруг стал неподъемным, он приложил лезвие, странным образом оставшееся белоснежно-чистым, к левому уху. И так же медленно соединил его с правым широкой изогнутой дугой. На дряблой шее раскрылась уродливая багровая улыбка. Миг, и ее вырвало красным, горячим, исходящим еле заметными струйками пара, потоком. Однако шаман не упал. Даже не покачнулся. Кривой узловатый палец, покрывшийся быстро высыхающей коркой цвета ржавчины, поманил меня, призывая встать с колен, принять свою судьбу. И я бы пошел, изнемогая от боли и тяжести навалившихся знаний, я бы пополз к нему, цепляясь за мертвую землю обломками ногтей. Безропотно двинулся навстречу собственной гибели… Но в эту секунду прямо над ухом раздалось:

– Э, нет! Ты чего удумал, старый?!

Пережитый кошмар подтолкнул меня на самую грань безумия. Я совершенно забыл о майоре. Голос его, уверенный и властный, дрожал от плохо скрываемого страха. Не меня призывал уродливый старческий палец. Его – офицера НКВД Баруха Иосифовича Фишбейна.

– Не-ет… нет-нет-нет! – Барух неуверенно улыбался, часто мотая головой из стороны в сторону. – Не смей! Даже не смей, слышишь меня? Ты хоть понимаешь, в кого ты пальцем тычешь, падаль сушеная?!

Старик слышал. Но, кажется, слова Фишбейна мало заботили его. Не помешала даже смертельная рана в горле – беззубый рот раскрылся и отчетливо произнес:

– Эн аччыгый иэдээни таллын. Бар киниэхэгьэ. Ухьугуннар кинини!

Вслушиваясь в чужой говор, я внезапно осознал, что понимаю каждое слово:

– Ты выбрал меньшее зло. Так иди за ним. Разбуди его!

Похоже, майор тоже понимал плавный говор ойуна. Он закричал, отчаянно и обреченно. Но всё же пошел вперед, с трудом переставляя непослушные ноги, сопротивляясь каждому шагу. В бессвязных выкриках, перемежаемых всхлипами, я разобрал что-то о том, что он, Барух Фишбейн, самый верный и преданный слуга, что именно он должен стать правителем нового государства, что это несправедливо… Но обретенные знания говорили мне, что тот, к кому он взывал, совершенно иначе воспринимает справедливость. Оставалось лишь поражаться, как майор пропустил очевидное: разум будущего правителя будущей Независимой Сибири должен быть простым. Как, например, у недалекого сельского парня из-под Красноярска, коего угораздило оказаться не в то время, не в том месте. Только такой человек способен впустить в свое сознание рокочущего бога, не погибнув при этом.

Рыдающий майор против воли приближался к неподвижно застывшему ойуну. Глядя в его спину, сгорбившуюся в предчувствии беды, я осознал, насколько правильными и дальновидными были его расчеты. Старый мир, мой мир, умирал, ибо Древние боги понемногу захватывали его, исподволь перестраивая по своему извращенному вкусу. Призвать меньшее зло, не дожидаясь, пока страну захватит зло большее, – не самый плохой вариант. Это как выпрыгнуть из окна высотного дома, спасаясь от пожара. Всегда остается крошечная надежда, что ты выживешь.

Тем временем майор встал перед стариком-якутом, запрокинув голову, точно жертвенный олень. Из-под круглых очков текли бессильные слезы.

– Я! – закричал Фишбейн. – Это должен быть я!

И забулькал, подавившись собственной кровью. Мертвый ойун утешающе похлопал его по плечу.

– Бар киниэхэгьэ. Ступай за ним. В конце концов, ты всего лишь маленькая крыса. И ты сохранил самое ценное – свою бессмертную душу…

Еще раз обагрился древний алтарь. Тяжелые алые капли просочились сквозь мох, завершая путеводную нить. С оглушительным хрустом громадный камень развалился пополам. Из-под земли вырвалось бесформенное клубящееся марево, тут же поглотившее ойуна и его последнюю жертву. Перед тем как окончательно раствориться в облаке хаоса, Барух стянул через голову свои странные очки. Черные глаза так и остались плавать за толстыми линзами, точно неведомые рыбки в маленьких аквариумах, а в окружающий мир прицелились пустые глазницы. Мне казалось, что майор пытается запомнить это мгновение, запечатлеть его отсутствующей сетчаткой.

Изменчивое облако побагровело, как будто впитало в себя кровь всех принесенных в жертву существ. На мгновение, страшную долю секунды, оно приняло форму настолько чудовищную, что я, забывшись, закричал, будто надеясь отодвинуть неизбежное. Багровый туман вытянулся, превратившись в узкую полоску, похожую на копье… которое резко вошло в мою голову.

Земля задрожала под ногами. От древнего камня через капище потянулась громадная трещина. С каждой секундой она ширилась, раскрываясь точно лоно, готовое породить… кого? Я не хотел знать ответ на этот вопрос. Каким-то чудом я всё еще стоял на ногах, хотя под ними, на глубине, не достижимой простому смертному, ломались тектонические плиты, меняя привычный облик нашей планеты. Края трещины расходились всё дальше и дальше друг от друга. Старый мир отдалялся от нового. Реальность разделялась на завтра и сегодня, которое стремительно превращалось во вчера. Когда сгустившаяся темнота укутала противоположный край, на мое лицо упали первые капли, быстро перешедшие в сильный ливень.

Небо плакало.

Я не люблю государственные праздники. Особенно не люблю День повиновения. Для новых поколений этот день, когда в наш мир явился одноглазый юродивый, несущий весть о боге, простершем длань над северными землями, – настоящая веха не только в истории Независимой Сибири, но и всей планеты. Для меня же в этот день мир, в котором я жил и который любил, перестал существовать.

Нам грех жаловаться, если знать, что творится в других странах. Наше молодое государство отделено от территориальных претензий остатков бывшего Советского Союза естественной границей, именуемой ныне Большим Сибирским Разломом. С восточными соседями налажены довольно сносные взаимоотношения. Оно живет и процветает, прирастая природными богатствами, трудолюбивым народом и, конечно же, милостью бога, взявшего его под опеку. Пусть даже Независимая Сибирь всего лишь жалкий обломок некогда по-настоящему Великой державы. Но, может быть, я смотрю на мир глазами динозавра и времена Великих держав канули в Лету? У меня есть всё, о чем только способен мечтать смертный, однако пользоваться плодами своего положения мне не дано. Запертый в собственном теле. Выгнанный на задворки собственного сознания. Способный лишь плакать, осознавая свое бессилие, и радующийся, что хотя бы этого он не может у меня отнять.

Я, Макар Смага – бессменный правитель Независимой Сибири. Сельский паренек, так и не ставший никогда мужем, отцом и дедом. Первое воплощение обезумевшего древнего божества, обретшего, наконец, власть и свободу.