Уже и сами древніе понимали сущность истинно-религіознаго, высокаго искусства Фидіева и вѣрно истолковывали причину высоты его. Стоитъ просмотрѣть рядъ извѣстій, идущихъ изъ древности о Зевсѣ Фидія, которому, по словамъ Плинія (Nat. hist. 33, 54), никто не могъ подражать, чтобы и составить вѣрное понятіе о самой этой статуѣ, и до нѣкоторой степени судить объ отношеніи къ ней самого художника и наводнявшей храмъ толпы. Краснорѣчивый Діонъ Златоустъ говоритъ объ этомъ "прекраснѣйшемъ и любезнѣйшемъ богу, дѣйствительноблаженномъ, священномъ изображеніи", что каждый человѣкъ, имѣвшій тяжесть на душѣ, испытавшій въ жизни много несчастій и горя, потерявшій даже способность спать отъ тяжелыхъ заботъ, – ставъ передъ этимъ чуднымъ образомъ всеблагого отца и владыки боговъ и людей, забывалъ обо всѣхъ тяжестяхъ и опасностяхъ жизни и получалъ желанное успокоеніе. Идея благости (χάρις) и могущества воплощены были Фидіемъ въ его олимпійскомъ колоссѣ: "иначе", говоритъ тотъ же Діонъ, "трудно было представить себѣ бога!" "Это богъ, кроткій и безпечальный, податель жизни и всякихъ благъ, отецъ, спаситель и охранитель людей". Сама идея божества въ томъ высокомъ смыслѣ, какъ постигалъ ее Фидій, какъ онъ носилъ ее въ душѣ своей[4], воплотилась здѣсь въ дорогихъ матеріалахъ: это богъ въ своей неизмѣнности, каковымъ и надлежитъ ему быть. Идея эта, конечно, выше ходячаго представленія о Зевсѣ, жившаго среди народа, представленія, сложившагося отчасти благодаря поэтамъ, которыхъ за это неуваженіе къ богамъ такъ порицалъ Платонъ; она могла сложиться въ умѣ и сердцѣ вѣрующаго грека, просвѣщеннаго философскою мудростью, самостоятельно размышлявшаго о предметѣ столь высокомъ и искавшаго Бога всѣми силами души своей, всѣми стремленіями своего помысла. На такого человѣка, какъ Фидій, философія не могла подѣйствовать поверхностно, одною отрицательной стороной своей, какъ это бывало съ неподготовленнымъ къ ея воспріятію большинствомъ[5]: въ немъ она, напротивъ, просвѣтляла понятіе о верховномъ божествѣ, премудро управляющемъ міромъ. Самъ богъ былъ доволенъ своимъ изображеніемъ въ Олимпіи и выразилъ это довольство ударомъ перуна, упавшаго передъ самою статуей. «Или богъ сошелъ съ неба на землю, чтобы показать тебѣ свой образъ, Фидій, или ты поднимался на небо, чтобы созерцать бога», говоритъ эпиграмма Филиппа къ статуѣ Олимпійскаго Зевса. Общеніе съ божествомъ, какъ бы наставляющимъ художника, одно можетъ объяснить поэту высоту, чистоту и полноту идеи божественной, выраженной Фидіемъ: дѣйствительно, безъ проникновенія въ міръ незримый, безъ руководительства свыше, какъ можетъ человѣкъ, однѣми своими силами, воплотить бога въ золотѣ или камнѣ? какъ можетъ онъ понять бога во всемъ величіи существа его, во всей совокупности его вѣчныхъ свойствъ? Не одни древніе думали подобно упомянутому выше Филиппу: подобныя сказанія о монахахъ-иконописцахъ слагались и на Западѣ, и на Востокѣ, выражая общее воззрѣніе христіанъ на истинно-религіозное искусство, невозможное безъ вѣры художника, безъ общенія его съ Богомъ и Его святыми, безъ осѣненія его Духомъ Святымъ.
Всѣ, сдѣланныя большею частью изъ золота и слоновой кости, богато украшенныя драгоцѣнными камнями, колоссальныя статуи боговъ, относящіяся къ V в., носятъ на себѣ печать истиннаго величія и того покоя, который отличаетъ божество отъ преданнаго страстямъ человѣка. Характеризуя нѣкогда "высокій стиль" V в., Винкельманъ имѣлъ въ виду именно эти чисто религіозныя изображенія, эти кумиры, которымъ въ теченіе многихъ и многихъ вѣковъ потомъ покланялась толпа. Какъ бы озаренные свѣтомъ свыше, работали великіе ученики великаго Фидія: виденъ перстъ Провидѣнія въ созданіи этихъ Зевсовъ, Геръ и Аѳинъ, указывавшій заблудившемуся человѣчеству, поскольку это было для него доступно, истинную сущность божества, забытую было благодаря миѳологіи и поэтамъ, – недосягаемое величіе боговъ, ихъ безмятежное спокойствіе (т. е. отсутствіе страстныхъ волненій) и ихъ благость. Гомеръ былъ какъ-бы забытъ этими ваятелями: они взяли отъ него мелочи, чтобы не ввести народъ въ недоумѣніе и заблужденіе относительно того или иного божественнаго образа, но они совершенно отвергли духъ его, тотъ чисто-человѣческій духъ, который придаетъ нѣкоторымъ богамъ гомеровскимъ, a особенно Герѣ, даже какой-то странный характеръ. За этимъ высокимъ искусствомъ послѣдовала не менѣе возвышенная философія Платона и Аристотеля, которые въ ІѴ-омъ столѣтіи одни поддерживали среди Эллиновъ высокую идею о божествѣ, когда духъ Фидіевъ, можно сказать, исчезъ въ ваятеляхъ и живописцахъ и начались новыя вѣянія и въ литературѣ, и въ искусствѣ.