Беглая Русь

– Почему ты думаешь, что я могу Жернову подсказывать всё, что выгодно мне, а не колхозу? – раздражённо вопросил Демид. Надо мной начальников много, всем надобно сковать то одно, то другое и всех я должен слухать? Я ведь, поди, скроен не из железа, у меня тоже нервы…

Видя, что Демид сегодня от несговорчивости злой и хмурый, Афанасий достал из кармана пиджака фляжку.

– Где мерка? – он глянул на ведёрко с водой, закрытое деревянным кружком, на котором всегда стояла алюминиевая кружка.

– На окне, – вяло, немощно произнёс Демид, между тем поглядывая с вожделением на фляжку, в которой оказался самогон, выгнанный самим Афанасием. Фляжка сама по себе была в руках Мощева сущей новинкой, так как раньше Афанасий обходился традиционной бутылкой.

– Фролу заказ сделал, привёз, уважил, xopoшая для такого угощения посудина, да? – молвил удоволенно Афанасий, подобрев.

– Давай – не тяни, башка лопается! – нервно отрезал Демид.

Налив треть кружки, Мощев подал её Демиду, снявшему с гвоздя тормозок с харчами…

* * *

Пока Демид и Афанасий обговаривали очередной способ сбывания в городе наворованного Мощевым за ночь зерна, этим временем (после развода колхозников по нарядам Костылёвым) Староумов поспешил в контору срочно свидеться с Жерновым, чтобы сообщить председателю чрезвычайно важную новость. Он не любил, чтобы его видели люди, поэтому подождал, пока народ разойдётся по работам. И вот возле конторы, выстроенной несколько лет назад по образцу хаты, было ни единой души. Староумов быстро шагнул в контору, где обычно сидели Марфа и бригадир Костылёв, а ведь в своё время ему тоже здесь отводился угол. Однако Староумов уговорил председателя оставить ему рабочий стол в амбаре, чтобы находиться поближе к ответственному участку своей работы. И такой довод Жернова вполне убедил, кладовщик отстоял своё место. Хотя сам он, Жернов, понимал, что пошёл на поводу у кладовщика, которого в глубине души презирал и боялся за то, что тот втянул его в тёмное дело, из которого не мог уже выбраться. Поскольку он и сам понимал, что сейчас в одиночку не проживёшь, – особенно в колхозе, когда ты полнокровный хозяин и находишься у всех на виду, за тобой стоит весь народ и надеется, как на родного отца. Это ощущать было приятно, но далеко не все смотрят на тебя, как на Бога, есть злопыхатели; они следят за каждым твоим шагом, чтобы скорее оступился. А этого он не мог допустить. Когда он так думал, перед глазами вставала фигура низвергнутого его же руками председателя Сапунова, который заботился о народе и люди за это уважали и ценили его. И теперь он хотел брать с него пример. Но вот беда – в одном он ему не попутчик, партия требовала, чтобы колхозники не растаскивали колхозную собственность. А Сапунов им всё позволял… «Ну вот и надозволялся, что загремел, и моё письмо тут ни при чём, – думал про себя, желая оправдаться хотя бы в своих же глазах. – А с другой стороны, если бы я его, того… не подкузьмил, так Сапунов бы меня столкнул, когда пронюхал мою спайку с кладовщиком. Вот оно какое дело, а я и не думал раньше так. Да, ядрёный корень, жизня нас и столкнула лбами, что искры полетели, а его так даже в клочья разнесло. Да, тут уж кто кого; и рази я виноват, что так всё сложилось. Моя капля всего, а остальное Пронырин влил, он и сам боялся Сапунова, это тогда мне стало понятно, но не сразу, энкэведешник надоумливал… И пусть теперь люди не гневятся в мою сторону, а была бы моя воля – всё бы им объяснил, но нельзя перед ними распахиваться. Может, они так и не думают, а это мне самому только так мерешится. И к чёрту всех!..»

Когда перед конторскими предстал Сатроумов, Жернов дописывал служебную записку для выступления на районном совещании партактива о ходе уборочной страды. Писать записку он начал ещё вчера дома, а теперь вычитывал и заодно ждал, пока Mapфa подготовит ему бухгалтерский отчёт. На районные совещания Жернов никогда не брал свою жену, чтобы лишний раз не возбуждать против себя кривотолков у других председателей колхозов. Причём до Пронырина уже доходил слух, что его жена в колхозе и счетовод, и бухгалтер. И секретарь советовал устранить этот перекос, чтобы послал на учёбу молодёжь, что тогда Жернов и пообещал ему: как только окончит школу сын агронома Зуева, так он сразу отошлёт его на бухгалтерские курсы…

Староумов, поздоровавшись с членами колхозного правления, обратился к председателю:

– Павел Ефимович, нельзя ли тебя потревожить, мне тебе нужно сказать что-то очень важное…

– Ну, скорей выкладывай, что там у тебя, Иван, мне некогда, а тут все свои, – Павел Ефимович, как занятый человек, ответил не глядя на того, чтобы Макару не закрались нехорошие подозрения.

Но видя, что Староумов многозначительно молчал, и даже более того, ничего не говоря, он вдруг вышел из конторы, Жернов тут же озадаченно поднялся, надел фуражку с околышем, защитного цвета и быстро пошёл за ним, так как догодался, что тот не стал бы этак загадочно увлекать его на улицу…

Отошли от конторы, остановились рядом с подраставшими молодыми топольками. Утреннее солнце уже светило очень ярко, слепя нестерпимо глаза. И тотчас горячо заприпекало спину и голову. Жернов, не ождидая ничего хорошего от разговора, надвинул фуражку на глаза, с хумурым видом огляделся по сторонам и выжидательно посмотрел на кладовщика.

– Помнишь ли, Павел Ефимович, как-то ты мне говорил, что с тока дескать, бабы и мужики в чём попало тащат зерно в связи с тем, что будто бы я сплю? Хотя ты хорошо знаешь, что это не так?

– А что ж ты хотел, чтобы я тебя и вслед и не вслед нахваливал, что ты сова – это мне хорошо известно. Да, вынослив, дай Бог так каждому. И с какой ты стати это говоришь: если не спишь, значит, нашёл тех, кто тащат зерно? Неужели воришек изловил? – оживился Жернов, понимая теперь, что кладовщик принёс хорошую весть.

– Почти угадал, Павел Ефимович, конечно, ещё за шкирку не взял, но этот час уже близок! И зернишко течёт мимо нас вовсе не с тока, а из-под амбара. Под днищем по земельке оно рассыпано. И кто-то этак ловко следы заметает. Дак зёрнышко, что вода – загорнёшь, а оно лезет тебе наружу в другом месте. На животе забрался под амбар и увидел забитую чоком дыру под ларями.

– Сколько, по-твоему, это продолжалось, прикинул? – от сообщения сторожа запекло у Жернова под сердцем, глаза сузились и его смуглое от загара лицо приняло бурый оттенок.

– Да кто его знает! Но думаю, недолго… зерна в ларях хватает… – Но тут Староумов должен был слукавить, так как почти после каждой ночи зерно заметно таяло и ему приходилось досыпать свежего, чтобы Жернов не уличил его в воровстве… И одно время пребывал в недоумении: разве он так часто выгребал зерно, что уже сам не упомнит, как выпала явь из головы. И было так отчаянно и муторно на душе, что решил укараулить воров…

– Но сам-то ты эту дыру не мог случаем проколупатитъ? – лукаво спросил Жернов, прищурясь. А может, сам из амбара выгребал, Иван? – прибавил жёстко тот.

– Избавь Бог, Павел, но плохая у тебя шутка. Я наоборот пополняю запас, ведь это семена, – сверкнул он недобро в испуге глазами.

– Но кто, по-твоему, это мог быть: дед Климов, Мощев, Мартын Кораблёв? Кого можно призвать к ответу? – сурово глянул Жернов, словно ещё не веря в искренность кладовщика. – А может, из посёлка Семён похаживает? От аспида всё можно ждать, так баю?..

И как раз в это время из кузни вышел Афанасий Мощев, лёгок на помине. Конечно, он увидел издали председателя и кладовщика, остановился. Решил было к ним подойти, затем передумал, лишь помахал начальству рукой и пошагал своей дорогой в посёлок, который хорошо был виден с колхозного двора. Он лежал в пологой низине, где по обе стороны балки стояли белёные хаты.

Жернов и Староумов многозначительно переглянулись, тая каждый от другого некоторое недоумение, вызванное сейчас нежданным появлением Мощева, которого втайне они оба побаивались и остерегалисъ. Они внимательно, словно под воздействием некоей магии, как важную персону, проводили скотника глазами, удалявшегося по грунтовой дороге, накатанной грузoвиками, бричками, возилками и линейками.

– Не понимаю, зачем Афанасий похаживает к Ермилову? Вот так уже не раз видел у кузнеца, – прикинувшись простачком, сказал Староумов. – Отдежурил, так иди себе домой, однако, в кузне, будто мёдом намазано, – рассуждал кладовщик.

– По делу… я сам видел, – недовольным тоном заговорил Жернов оттого, что он должен ему пояснять. – Носил Демиду поломанные вилы и скребки. – Жернов помолчал, потом вспомнив, сказал: – Твой Фрол, говорят, хочет жениться, девку со стороны привёл? Как это понимать? Сонька, чем для вас плохая сноха?

– Да чего вот… привёл, мы, думаешь, рады? Но увидели: Раиса как раз для него, видная, гарная девка, за Фролкой тенью ходит. Скоро он будет специалистом на всю округу, – с гордостью ответил Староумов. – Спасибо, Павел Ефимович, что тогда нас уважил. А Сонька, какая с неё хозяйка, ведёрко не подымет, разведётся Фрол и хорошо будет…

– А слыхал ли ты, Матвей в зятья принял Кузьму Ёлкина, присланного в МТС? – как бы про между прочим сообщил Жернов. – Вот тебе и Сонька, с дитём не пропадёт!

– Хозяин барин, Матвей мужик башковитый, кого зря бы не позвал к себе, авось в зятья всерьёз примет станичного казачка, – едко усмехнулся Староумов, нахмурил брови, видно, эта мысль на самого произвела нехорошее впечатление, а чтобы её отогнать, начал без перехода: – Так что я хотел сказать, да, прижучу я гадов ползучих, нечего попускать, неровен час, скоро так все наторят дорожку к колхозному амбару, как к своему. А то мне эти просверлённые дыры мало того, что уже снятся, так подрывают мой авторитет сторожа…

– Вот-вот, понимаешь, что в твоей службе проруха образовалась! И пока злоумышленников не выведешь на чистую воду, надо молчать, а то партия такого срама мне не простит. Попустим одних – другие возьмутся, ведь хлеб, как золото, соблазняет, а ежли все кинутся, тогда нам спасения не будет, Иван! А сейчас как никогда партия взяла строгий курс против казнокрадов и стяжателей, вредителей и расхитителей!

– Я заверяю, что буду всех держать в узде, как раньше. В свои владения никого не допущу!

– Это как понимать, Иван, управляющего из себя строишь, как при помещике? Брось мне эти пробарские штучки! Колхозные владения – безраздельны, чтобы больше я не слышал эти единоличные замашки!

– Да я имел в виду себя, как сторожа и кладовщика, – стал оправдываться Староумов, – Ведь кто, как не я отвечаю за сохранность колхозного имущества!

– Ладно, как-нибудь вечерком поговорим. Мне надо в город, спешу. Забот полон огород. Это тебе не в амбаре мышей считать, сколько каждая утащит зерна…

Жернов, слегка сутуля спину, пошагал в контору, думая о сообщении Староумова, обнаружившего под амбаром дыру, проделанную для хищения зерна. А не сам ли он, каналья, просверлил, чтобы на кого-либо свалитъ? Если это так, то, конечно, никого за жабры он не возьмёт. Просто захотел перед ним, председателем, выслужиться, дескать, дежурит он бдительно. Но если бы это было действительно так, то этой дыры он бы не допустил. Неужели злоумышленники уже хорошо изучили повадки сторожа, и когда тот отлучается с колхозного двора, они и проворачивают свои дела? И наверняка ночным ворам уже давно известно, что Староумов таскает зерно на два двора. Эта догадка так настольно напугала его, что у Жернова неожиданно сильно забилось сердце. Но он тут же отогнал от себя нелепые домыслы, решив самолично заняться выяснением обстоятельств хищения зерна. И тут он вспомнил, что в районе у него есть надёжная опора в лице секретаря Пронырина. В случае чего, он поможет выкрутиться из самого безнадёжного положения. А те, кто вступили на дорожку расхитителей колхозного добра, должны опасаться его, председателя, как огня. Но если проворачивают свои воровские дела, выходит, не боятся? Эта догадка больно задела Жернова, и он решил сам заняться выявлением злостных расхитителей колхозного добра… И забыл, как ещё совсем недавно у него возникло опасение, что если начнёт людей подводить под монастырь, то они во время следствия его самого могли взять за жабры, то есть, чтобы проверили всё его подворье на предмет выявления у председателя больше полагаемого зерна…

Часть вторая

Глава 10

Однажды Зина пришла с колхозной дойки, сидела за столом, облокотясь на руки и о чём-то сосредоточенно задумалась. Впрочем, она отлично знала, что её так сильно донимало, особенно в последнее время. Именно из-за дурного настроения ей даже не хотелось идти на вечёрку. Собственно, не то что бы совсем, просто надоело смотреть, как Давыд в который раз подряд уходил с поляны с Валей Чесановой. А тут ещё, после того, как навозишься за день с коровами, Зина чувствовала себя разбитой и усталой. И это продолжается изо дня в день, почти без выходных, без отпуска, круглый сезон. Поэтому недаром она мечтала о городской жизни. Но осуществится ли она когда, Зина не знала. Если выйдет замуж за Давыда, то навряд ли, поскольку город Давыда ничем не прельщал. Может, это даже хорошо, что Валька стала с ним встречаться. Но подумав так, она начала испытывать ревность: почему Давыд предпочёл её, Зину, Вальке? Вот так же больше года назад она задавалась тем же вопросом, безнадёжно сохнув по Фролу Староумову, даже когда он был женат на Соне. Почему Фрол женился на Соне, тогда как её, Зину, почти не замечал, а если и замечал, то оставался равнодушным? И вот уже три месяца Фрол и Соня не жили вместе, и когда он уехал снова на учёбу, у Зины к нему всё прогорело. Значит, он был не ёё суженый, а тут и новый кавалер подоспел, но и к нему, она чувствовала, не очень присыхала сердцем. А если оттолкнёт его, то и этого может упустить… Но она больше не хотела о нём думать, тут другая ситуация складывалась из науськиваний её матушки…

С того дня, как пришёл из армии Давыд Полосухин, Ульяна Степановна, мать Зины, надоумливала дочь ни в коем разе не упустить, не отдать другой хорошего жениха. Пусть он с виду выглядит, несмотря на коренастость и вальяжность, этаким неуклюжим, зато очень работящий, старательный. И самогоном, как иные хлопцы, чрезмерно не увлекается, вот за что надо ценить парня, а с лица воду не пить. Поэтому Зине нечего выжидать какого-то особенного, а то не ровен час и этого проморгает, девок в посёлке нынче больше, чем парней. А о городе лучше забыть насовсем, городская жизнь, кроме неисчислимых страданий, ничего хорошего не принесёт. Наверно, мать в этом была права, когда норовила стращать её городом.

– Вот дочка, я тебе самый верный путь указываю, – говорила наставительно Зине мать.– Смотри мне Давыда не упускай, а то оглянуться не успеешь, как наши проворные девки его выхватят у тебя из-под носа.

– Маманя, да он ещё не мой, как же я запрещу другим? – с протяжной манерностью отвечала Зина.

– А я что тебе советую, сделай так, чтобы стал твоим! Сколько сейчас невест подросло, что потом не заметишь, как его проморгаешь! – твердила своё Ульяна Степановна.

– Ну и скатертью дорога, быстрей, поди, в город уеду. Вот там уж точно я буду нарасхват…

– На какой смотря расхват, дочка, ты думай, что говоришь. Кто тебя туда отпустит из колхоза? Прошли давно те времена, мы теперь как крепостные, какие были в старину. Мне, помню, моя бабка рассказывала. Она тогда неплохо жила, при помещиках-то…

– Ну ты даёшь, маманя! При барах, хорошо жили? Я впервые от тебя это слышу, чтобы при помещиках привольно жилось. Я, если так захочу, то и спрашивать не буду – уеду и всё! А зачем я буду век тут гнуть спину в коровнике? Уже без того лицо всё обветренное, грубое! – брезгливо проговорила Зина. – Охота становиться старухой раньше времени?

– Что ты напускаешь на себя дурную блажь, Зина? Ведь в городе тебя никто не ждёт. Ни один городской с образованием не посмотрит на деревенскую, разве что сгодишься для развлечения. Ты бы больше о Давыде думала, как его не упустить!

– Вот сяду и буду гадать: да как же мне его не проворонить? Да и кому он нужен такой неотёсанный! – злорадно протянула Зина.

– Глупая, да рази у тебя глаз нет? Поучись-ка зазывать взглядом. Вот он и поймёт, а то, небось, смотришь, как сычиха? Вот бывало я девкой, как поведу за ними глазами долго, так за мной целый табун! – полусмеясь-полусмущаясь отвечала мать.

– Это ты чему меня учишь, маманя? – округлила глаза дочь, покраснев оттого, что мать посягнула на своё сокровенное или нарочно подучивала её неприличным манерам?

– Так по-твоему, я шалопутная была? – в оторопи протянула ещё нестарая мать, родившая последних дочерей Капу и Майю с промежутком в несколько лет.

– Я не знаю, что у тебя и как получалось с отцом и разве я так сказала? – растерянно пролепетала Зина, опустив голову. И всё равно для неё было страшно любопытно узнать, как в молодые годы матери парни ухаживали за девушками. И вообще, какие тогда среди молодёжи преобладали нравы. Её советы теребили сердце девушки, заставляли по-новому смотреть на Давыда и на себя. Собственно, Зина ничего плохого не видела в том, как в свою молодость мать умела завлекать парней. Ей было не столь важно, насколько мать перед ней была искренна, однако хотела знать, как отец сделал ей предложение? Но об этом она постеснялась спросить и не спешила признаваться себе, что с какого-то времени жила в заветном ожидании, когда Давыд отважится на то же самое. И если это произойдёт, она нарочно ему скажет, что должна хорошо подумать, прежде чем ответить. И у Зины живо разыгралась фантазия, как Давыд, не достигнув своего, станет ходить за ней и упрашивать; она же ему холодно ответит, что его приставания ей порядком надоели. Но он проявит настойчивость, и так умается, что она, натешив своё самолюбие, даст ему согласие стать его женой. Говорят, по обычаю девушки обещают парням верность и любовь. Но Зина не испытывала к Давыду большого чувства, и как в таком разе она может обещать ему любовь и верность. Но ей будет достаточно, чтобы он любил её. И у Зины даже поднялось настроение, усталость как рукой сняло. И когда Капа пришла с огорода, где выпалывала по картошке сорняки вместе с матерью, они вскоре отправились на молодёжную поляну, откуда уже доносились звучные переливы гармошки…

На вечёрку сёстры Половинкины никогда не приходили в числе первых. В этом неизменно преуспевали близняшки Овечкины, Ольга и Арина, Зоя Климова и Нина Зябликова, несмотря на то что не все они жили напротив поляны. Зина впервые заметила, с каким интересом на неё пялился Гриша, словно говоря: «Что ж ты от себя отпустила Давыда?» Она прошла мимо куривших в стороне от разгоравшегося костра парней, даже ни на кого не глянув, которые, словно мстя за её невнимание, как-то вразнобой, недружно засмеялись. И когда Зина обернулась, желая понять, чем вызвала у них смех, она увидела приблизившегося к ним Давыда, который уловил её презрительный взгляд. Но бывший солдат не знал, что он относился не к нему, и тогда она сменила его на деланную улыбку: «Что это он с ними шушукается? – подумала она. – Не открылась ли ему загадка Вальки? Вон как зубки скалит!» Но Давыд смеялся оттого, что ему казалось, будто девушка высмеивала его, так как догадывалась, что он не знал, как заговорить с ней.

Между тем Давыд только краем уха ловил байки ребят, а сам не сводил с девушки пристального взгляда. Зина состроила зазывно-озороватую улыбку, чем невольно поощряла его к активным действиям и ещё больше укрепляла в нём заветное желание.

Сумерки иссиня-чёрным пологом накрывали вытоптанную танцорами поляну. Возле кострища возились подростки, подбрасывая в разгоравшийся огонь пучки соломы, объедья кукурузных будыльев; и они быстро разгорались трепещущими малиновыми всполохами. А потом затрещал, оглушительно выстреливая, сухой бурьян и хворост. Запахло горелым, в воздухе летали тёмно-серые пепелинки. И жаркий огонь, подхватывая их, взметнулся кверху пересекающимися яркими языками, выхватывая из темени ладные фигурки девушек в пёстрых платьицах, что казалось, от яркого огня их волосы тоже вспыхивали. И Давыд, словно с кем-то на спор, вдруг издали рукой поманил к себе Зину. Она инстинктивно отошла от подруг в тень, и ждала его, пока ещё не начали танцевать. «Ага, наконец осмелился! – весело подумала она. – Что же он мне скажет, что любит меня и просит моей руки? Но я ещё посмотрю на его поведение, и подумаю, согласиться ли…»

«А Валька Чесанова чего это ради сегодня опаздывает на вечёрку?» – мелькнуло у Зины и она больше не думала о ней. Но девушка не знала, что Давыд о её српернице уже успел переговорить с Гришей: дескать, когда она придёт, чтобы ни в коем случа не отпускал от себя! И прежде чем подойти к гармонисту, он выяснил у Алёшки Жернова, что его соседу Грише она нравилась. И бывший солдат решил прекратить бессмысленные ухаживания за ней, чтобы не обнадёживать сердце девушки несбыточной мечтой.

Однако на призывы Давыда Зина лишь отрицательно покачала головой, чем несколько смутила его. Но в следующую минуту по её намёкам он понял, что она ни за что не подойдёт к нему первая. И он, не выпуская изо рта папиросы, пошагал к ней сам. Зина стояла в тени и кокетливым смешком продолжала подразнивать Давыда, так как он ещё не проронил ни одного слова. Как-то резко, озорно заиграла гармошка. На свежем, молодо сиявшем лице девушки блуждала странная улыбка; ей так и хотелось спросить, почему же ухажёр не знает простого, что девушки не подходят к парням первыми, даже если они их очень попросят.

– Это, значит, ты и есть старшая Половинкина? – неловко улыбаясь, наконец спросил Давыд, раскуривая папиросу, несколько унимая этим самым волнение.

– Разве ты слепой? – небрежно усмехнулась Зина, всматриваясь в его неестественно бордовое лицо, на котором плясали оранжевые блики костра.

– Да пока зрячий! Просто, когда уходил служить в армию, ты была мне по пояс. А вон, в какую гарную барышню вымахала!

– А разве тогда я была уродина? – чуть ли не серьёзно возмутилась девушка, однако нашла в себе силы подавить это чувство.

– Зато такой махонькой-махонькой! – продолжал он куражится, но без всякого зла.

– Будто ты не был таким! – с вызовом бросила Зина, пытаясь уловить, насколько у него глупых мыслей было больше, чем умных.

– Ты вынуждаешь нести всякую чепуху, не пора ли нам перейти к любви, которая, думаю, к нам уже приближается!

– Слава Богу, а я уже не рассчитывала услышать от тебя что-то хорошее, – вздохнула Зина. – И кто же первым должен начать? – игриво спросила она.

– Давай начнём с меня! Я про шутки забываю, когда мне кто-то нравится…

– Сперва это была Валя Чесанова, а теперь я? – поддела Зина.

– Сначала была ты, а потом снова ты, а то был такой небольшой шаг в сторону, как ошибочка в учении, которую я вовремя исправил, вернее, сейчас исправляю. Я вообще великодушный и терпеливый, это ты узнаешь, когда поженимся!

– О, сколько самохвальства и самодовольства! А если у меня жених есть и уже сделал предложение? – отчеканила она.

– Кто? Гришка Пирожок? – шёпотом произнёс Давыд. – Он ещё сопли под носом вытирает, ха-ха! Или какой-то солдат из тех, что тут стояли? Кстати, вон и соперница идёт, – сказал Давыд, поглядев, как из рассеивающейся от костра темноты показалась девушка. И как по команде гармошка умолкла, Давыд и Зина посмотрели на гармониста, сидевшего на ящике. Но он, точно устыдившись их, вскочил и метнулся к Вале Чесановой, обхватывая её рукой за талию, стараясь усадить девушку на своё место.

– Тебя она так интересует? – скривилась Зина. – Можешь брать и уходить… Но Гриша её почему-то уже перехватил, – и тут же как —то злобно засмеялась…

– Нет-нет, Зинок, всё уже решил – да от тебя ни за что! Мои слова, как танковая броня: если с тобой, то всё – назад не ворочусь! – и между тем кинул взгляд в сторону Вали и Гриши, которых сейчас как нарочно загораживала молодёжь. Но он увидел, как Валя зорко смотрела по сторонам…

– Смотри, небось тебя зазноба ищет. Я догадалась: это же самое ты Вальке тоже говорил? – и пытливым взглядом колькнула того…

В этот момент снова беспечно и заливисто заиграла гармошка, призыв которой к веселью и танцам, песням и частушкам был таким настырным, что Зина начала на месте притопывать каблучками туфель, при этом строя Давыду глазки. И откуда-то сбоку зазвенел задорный девичий напев: «Хороши, ой, да хороши, у милого глазёнки! А его сердце трепещет по моей сестрёнке!..»

Зина, разумеется, узнала, кому принадлежал этот озорно взвивавшийся ввысь и плавно опадавший припевками голос, и она быстро оглянулась и сквозь разгоревшееся, высоко взметнувшееся пламя костра увидела направленный на неё весёлый взор сестры Капы.

– Во, даёт! – воскликнул Давыд. – Как из танка прямой наводкой. Зинуля, пошагали отсюда, а то уже артобстрел начали. Погуляем хотя бы разок да выговоримся сполна!

– Так ты шутишь или серьёзно? – переспросила Зина.

– Пойдём, тогда всё узнаешь, – загадочно проговорил он, и они тут же пошли, постепенно поглощаемые темнотой. Зина слегка задумчиво склонила голову, как бы глядя себе под ноги. Давыд пока шёл молча, всё еще не веря, что наконец-то он со своей девушкой, которая согласилась принять его ухаживания.

– Ну, так что я должна узнать? – спросила Зина, кося взор на кавалера, когда костёр, поляна, молодёжь, давно остались позади.

– А то, что с первого дня я в тебя втрескался по уши. И вообще, Зинуля, хотел бы, чтобы ты стала моей женой…

– Ой, мамочка, как обухом по голове! – Зина даже приостановилась, как вкопанная, охваченная внезапной оторопью, и её голубые глаза радостно засияли. – Но что из этого может получиться? – со смехом, ласково прибавила она.

Он не знал, что ей ответить и сказал первое, что пришло на ум:

– А что-нибудь получится! Я не могу красиво говорить, уж не взыщи, как умею. Считай, что я за тобой ухаживаю уже всю неделю…

– Вот уж, пожалуйста, не ври, а кто намедни Вальку провожал? Если бы она пришла раньше меня, наверное, опять пошёл с ней?

– Это получилось не по моей воле, тогда ты всю вечёрку голосила и дрыгала ногами… Но всё равно я думал только о тебе…

– Какой врун, какой врун! – в ужасе произнесла Зина.– Полегче, Давыд, ты даже так не умеешь дрыгать ногами. Или чёрт тебе ноги спутал? – ехидно засмеялась девушка.

– Я православный христианин, танцульками не увлекаюсь и нечего смеяться! – Давыд высматривал на её сумрачном от темноты лице продолжение насмешки.

– Между прочим, верующему человеку врать грешно, – наставительно произнесла Зина. – Может, это в армии солдат учат врать, чтобы врага ввести в заблуждение?

Они уселись на траву перед спуском в балку. Давыд снял с себя китель и заботливо им прикрыл плечи девушки. Сидели молча, на той стороне в хатах брезжили огоньки. Через минуту попытался обнять Зину, но у него это получилось как-то неуклюже. Девушка враз опустила стыдливо голову, продолжая сидеть молча. Зина вспомнила, как Давыд сделал ей предложение, на которое ничего не ответила. И если бы сейчас он вновь повторил признание в любви, она бы не знала что ему ответить.

– Ты проводи меня домой, – предложила она, чтобы только не молчать. Да и чернота окружала, нагоняя жуть, и только звёзды успокаивали.

К её удивлению, он встал, так как думала – сейчас начнёт уговаривать ещё побыть с ним…

Когда подошли к подворью Половинкиных, Давыд решительно привлёк девушку к себе за плечи и попытался поцеловать. Но его губы только коснулись её сухих жарких губ, и как-то неловко скользнули по щеке оттого, что Зина откачнулась от парня, как от раскалённого огня, шутливо хватаясь рукой зa губы и прижавшись спиной к деревянной калитке, глядя сквозь сумрак ночи на Давыда, еле различая его грубоватые черты лица, которое сейчас казалось чёрным и страшным.

– Кто так целует, ты же совсем не умеешь! – воскликнула она удивлённо и вдруг прыснула смехом. – Разве Валька не научила?

– Какая умелка нашлась! – сконфуженный бесцеремонной отповедью и насмешкой девушки, Давыд совсем потерялся. Но потом быстро справился с оцепенением, предложив: – Давай посидим на лавочке и вместе поучимся.

– Какой быстрый! А может, мне нечего учиться, – заметила девушка, строя глазки, видя его еле проступавшее лицо при свете звёзд.

– Да? С кем успела? А, понятно, значит, тоже бегала с девками в греблю к солдатам? – язвительно поддел Давыд.

– Вот это не твоего ума дело! – отрезала она.

– Ошибаешься, Зинок, коли хочу на тебе жениться, уже моего. Вот потолкую с батей, и сватов к вам обязательно к исходу августа зашлю!

– Неужели тебе неинтересно знать, как я отношусь к твоему предложению? – спросила она.

– А что, разве ты сватов выпроводишь? Зато потом будешь рада!

– Как ты, однако, самонадеянно судишь! – покачала она головой не то от досады, не то от восхищения. – Но это мы ещё посмотрим, как у нас всё обернётся, – весело прибавила она. – А может, ты надо мной изгаляешься, я слышала, каким ты был до армии…

– Я весь перед тобой, смотреть, поди, есть на что, Зинуля? Наши с тобой сородичи столкуются, сговорятся, а нам останется лишь покорно их выслушать, о чём порешат. И нечего долго рассусоливать, амурами там разными увлекаться грешно…

– Как ты чудно рассуждаешь, равно по-стариковски, Давыд. Я без любви замуж не пойду за тебя. А ещё в армии служил, – как-то обидчиво упрекнула она с ноткой изумления.

– Ну и что, важность великая – любовь! Неужели думаешь, что в армии обучают премудростям любви? – резво засмеялся кавалер, понимая, что в чувствах он абсолютно не разбирается.

– Значит, ты в любовь не веришь, но как же тогда ты в Бога веришь, а ведь в Библии сказано: возлюби ближнего, возлюби свою жену? – поучительно изрекла Зина, испытав разочарование на такое отношение Давыда к любви.

– Ну, знаешь, Зинок, ведь Библия – это не жизнь, а свод евангельских заповедей, – посуровел Давыд, доведённый ею до отчаяния, что девчонка пытается учить его уму-разуму. —Ты хочешь, чтобы я тебя как на базаре выторговал за любовь?

– Но я тебе ничего не предлагаю. Можешь катиться к Вальке! – подхватила Зина, и тотчас, толкнув ногой калитку, убежала домой, оставив Давида в оторопи с разинутым ртом.

«Видали барышню, – с обидой подумал он, отойдя от калитки, – как будто она такая опытная по части любви, что у меня от её претензий ажник уши заболели! Любви большой захотела, а бублика не хочет. Ну, я всё равно от неё не отступлюсь. А Гришке все клавиши на переборке пересчитаю, всех девок к себе загрёб!»

Между тем таким пренебрежительным отношением к нему Зины, Давид чувствовал себя ни за что униженным. Причём ему и самому было донельзя стыдно, что действительно по-настоящему он не умел целоваться. Вот с танком в армии он лихо обращался, а тут с девахой никак не управится.