Глава 6
Много людей и событий за века перевидели берега Олонки. Плавали по ней издавна карелы, что давно уж заселили ее берега. В старые, забытые уже времена появлялись здесь и шайки хищных норманнов, которым все одно было: что торговать, что кровушку лить. Затем хозяевами здесь стали новгородцы, пока полки Великого Князя московского Ивана Третьего не положили конец вольности новгородской в 1473 году. В смутное время даже шайки буйных казаков с Днепра да Дона поили коней ее водой. Сгинули быстро они, оставив о себе недобрую память. Огнем и мечом крестили эту землю потомки викингов – шведы. Не раз появлялись они здесь. Военная фортуна поворачивалась к ним по-разному. Иной раз, вырезав всех, кто не успел укрыться в дремучих лесах, спалив избы, уходили они назад с добычей. Но бывало, что били их русские, и тогда со слезами и проклятьями пробирались уцелевшие до границы болотами и лесами. Всякое было. Но такого веселого шума: треска падающих деревьев, стука топоров, грохота от забиваемых свай, и веселого гомона многих голосов не помнила Олонка.
Чуть проспавшись, второй лейтенант Ртищев вышел на палубу, протирая, не желающие открываться, глаза. Палуба была пуста, лишь на носу маячили две фигуры, в которых он узнал мичманов Соймонова да поручика Нечаева. Зато на берегу творилось нечто вроде Вавилонского столпотворения. Два десятка людей под присмотром сержантов валили вековые деревья, которые с треском падали на землю, где на них стаей воронов накидывались матросы с топорами и пилами. Через несколько минут ствол оказывался очищенным от коры, распиленным на равные по длине части, на которых ловкие плотники сразу же начинали вырубать пазы и углы для сруба будущей бани. Да и сам сруб был уже готов наполовину и празднично белел на высоком берегу, облепленный, как муравьями, копошащимися вокруг него людьми. Второй лейтенант подошел на нос корабля к офицерам, и те, завидев его, вытянулись во фрунт.
– Вольно, господа! – махнул Ртищев рукой. – Уж два года плаваем вместе! Что тут у нас творится? Что государь?
– Веселье у нас творится. Вот и причал готов, и банька, – ответил Соймонов. – Да что-то невесело. Государь в сознание не приходит. Нас-то туда не допускают, но, судя по всему, надо готовиться к худшему.
– Немцы наши тоже хороши! – заметил Нечаев. – Я сегодня случаем услышал разговор Мартышки с Граббе. Граббе так ему и заявил, де как умрет царь, то немцев русские в воду побросают. И оттого надо воротиться в Петербург и уезжать на родину, пока до бунта не дошло.
– Мда! – хмыкнул Ртищев. – Граббе матросики точно на рее повесят. Много он им зубов повыбил. Да и нас, мичман, тоже не помилуют. Припомнят и Разина, и стрельцов.
Он вздохнул и сплюнул за борт. Нечаев с Соймоновым удивленно посмотрели на своего сдержанного обычно второго лейтенанта.
– Я, господа, о другом сейчас думаю, – продолжил Ртищев. – Умрет государь, и меня Меншиков Александр Данилович с флота выкинет. Великий недруг он мне еще с Голландии. Выкинет и в деревню упечет. Я знаю, он у государыни-императрицы в силу войдет. Ей, кроме как за него, держаться боле не за кого.
– А что же в Голландии сделалось? – полюбопытствовал Нечаев.
– Девку по младости и не поделили. До шпаг не дошло, кулаками морды друг другу побили. Я его низкопородной сволочью обозвал. Припомнит он мне слова эти. И так помнит: порой по делам адмиралтейским как встречаю его, так он ехидно глаз щурит да в деле пакостит, пес! Но пока жив государь, тронуть боится.
Ртищев вздохнул печально.
– Я вот тоже сомневаюсь теперь, пошлют ли на Каспий, в экспедицию? – закрутил головой Соймонов. – Ну как все к черту поотменяют? Не дай Бог бородачи наши снова силу возьмут: «Флот нам не нужон! Питербурх не нужон! Ливонию свеям отдадим! Заживем тихо, по-старому!»
Нечаев хохотнул коротко.
– Значит, и карта моря Каспийского тоже без надобности. Поезжай, Федюша, лапти плести да тараканов кормить!
Разговор на какое-то время затих, и все трое с любопытством наблюдали за работой на берегу. Там была обустроена пристань прямо напротив корабля, а к борту «Ингерманланда» был принайтован весьма внушительный плот для удобства, так что не надо было из шлюпки, по-обезьяньи цепляясь, лезть на борт по веревочному трапу.
– Господа! Господа! – ткнул в направление берега Соймонов. – А вот, кажется, и туземцы!
И верно, несколько бедно одетых мальчиков сбились между деревьями в кучку и с диковатым любопытством глазели на корабль.
– Это, верно, из Нурмы! – воскликнул Ртищев. – Лоцман наш, Матти, так ее назвал. Сие, по местному наречию, есть земля.
– Весьма дикие места! – хмыкнул Нечаев.
– Ну, кажется, в наши палестины началось паломничество! – прервал его Соймонов, вжимая в глаз окуляр неизвестно откуда взявшейся подзорной трубы. – Справа по борту наблюдаю ветхого деньми старца с посохом! Коий все боли наши исцелит!
Второй лейтенант вырвал трубу у Соймонова.
– Это, вероятно, Алексий старец, про которого отец Илларион говорил у Гесслера. Но где же поручик Егоров? Его посылали…
Стекла трубы приблизили слегка вытянутое, с впалыми щеками лицо старика, выцветшие голубые глаза, посох, тонкую кисть руки, обтянутую коричневатой кожей. Старец шел ровным шагом, и холодный ноябрьский ветерок трепал его седые волосы на голове. Вода в реке по осени упала, обнажив песчаное дно на сажень, и Алексий шел по бывшему дну, как по дороге у самой кромки воды, переступая через коряги с засохшей на них зеленой тиной. Он шел, с любопытством глядя на развернувшееся строительство, на корабль, на встревоженных чаек. Наконец он подошел к плоту на берегу, к которому были прицеплены шлюпки, и Ртищев видел, как старик о чем-то разговаривает с мичманом Золотницким, который распоряжался перевозкой людей, и тот почтительно склонился.
– А это еще кого Бог несет? Явно не поп! – Гляньте, Алексей Николаевич! – тронул Соймонов второго лейтенанта за рукав мундира.
– Экий детина! – невольно вырвалось у Ртищева при виде нового путника.
Удивляться было чему. С той же стороны, откуда недавно явился Алексий на буланом коньке, ехал рыжий, даже рыжайший, детина. Конь под ним смотрелся осликом. Роста детина был чрезвычайного, да так, что ножища его в красных сафьяновых сапогах едва не задевали за береговой песок. Одет он был в старинного кроя красный стрелецкий кафтан, стрелецкую же шапку, тоже красную, беличьим мехом опушенную, а пояс его был затянут кушаком, само собой, красного же цвета. Широкая разбойничья рожа детины была усыпана веснушками, маленькие глаза щурились весело. Конь нес своего седока тяжело, порой увязая в рыхлом песке. Всадник, однако же, был к скоту милостив и к плети не прибегал.
– Эй, стой, черти! Кудой без меня? – раздался вдруг такой рев, что офицеры прыснули от неожиданности, а работа на берегу остановилась. С высокого берега оторопевшие матросы смотрели, как рыжий, не спеша, привязал конька к прибрежному кусту ольхи и, взойдя на плот, направился к готовой отчалить шлюпке, в которой уже находился старец.
– Не комендант ли это Олонецкий? – высказал свою догадку Соймонов. – Ну и рожа! По ночам, поди, на лесной дороге с кистеньком похаживает!
Офицеры весело захохотали, наблюдая, как рыжий взгромоздился на скамью рядом со старцем, да так, что шлюпка накренилась на правый борт. Через три минуты оба они, и монах и рыжий, стояли на палубе «Ингерманланда», с любопытством озираясь на невиданное, очевидно для обоих, зрелище. Ртищев, всматриваясь внимательно в лица их, подошел и представился. Детина первый затряс головой.
– Сенявин я, Ларион. По батюшке Акимыч. Заведую Олонецким острогом, комендант, значит. По старому – воевода. А это, – воевода ткнул пальцем в сторону старого монаха, – это батюшка Алексий. В Андрусовском монастыре, значит, живет. Мы его любим все. Чистый человек.
Старик, грустно улыбаясь, молча смотрел то на воеводу, то на Ртищева. Взгляд его был участлив и легок, и второй лейтенант сразу почувствовал свое к нему расположение.
– Ну, что же, – сказал Ртищев. – Пойдемте, я доложу о вас командиру корабля.
– Что государь? – обратился к нему Сенявин. – Где он?
Ртищев мрачно глянул на него.
– Государь при смерти.
Он повернулся и отправился на бак к капитанской каюте. Старец и воевода последовали за ним на нижнюю палубу.
– Погодь, лейтенант! Здесь он? – рыжий ткнул пальцем в дверь царской каюты, которая соседствовала с каютой капитана и возле которой в струнку вытянулись два бравых преображенца.
– Да! – кивнул Ртищев, остановившись на мгновение. – Аа-а…
Было уже поздно. Детина прямиком подошел к двери и развел в стороны скрещенные, с примкнутыми байонетами, мушкеты часовых.
Федор Иванович Соймонов
– Ништо, робяты… Свой я. Небойсь.
Детина исчез за дверью, а остолбеневшие от изумления и страха солдаты немо пучили глаза друг на друга: что-то теперь будет? Так же и Ртищев, как лягушка, разевал рот, не зная, что сказать и что делать. Старый монах тронул его за рукав
– Иных сердце ведет. И мы последуем, – такие были первые слова, которые Ртищев услышал от старца. Алексий подошел к двери, чуть склонив голову. Преображенцы, безвольно уже, развели мушкеты.
– Идем? – старик оглянулся на второго лейтенанта, и тот как завороженный последовал за ним. В царской каюте было темно и душно. Вчерашний пиршественный стол сейчас был убран, и на нем стояло пара подсвечников с зажженными свечами, склянки с лекарствами и пустая наполовину бутылка с венгерским вином. Тускло отсвечивая позолотой на стене, рядом с дверью в царскую опочивальню висели часы, нарушая своим тиканьем тишину в каюте. Двери были открыты, и видна была часть ложа и сидевший у изголовья больного царя медикуса Иоганна Бреннера. У стола же в креслах, молча, не глядя друг на друга, сидели капитан Гесслер, майор Кульбицкий, бледный, с красными глазами, и Граббе. Неожиданное появление олонецкого коменданта, Алексия и Ртищева – как вопиющее нарушение дисциплины, – казалось бы, должно было вызвать взрыв начальственного гнева, но Ртищеву показалось, что оно их даже обрадовало. Сняв треуголку, второй лейтенант вытянулся было во фрунт для доклада, но Гесслер, опередив его вялым жестом руки, дал знать, что рвать глотку не надо. Однако, подойдя к капитану, Ртищев все-таки прошептал:
– Сии – олонецкий комендант Сенявин Илларион и старец Алексий. Из Андрусовского монастыря.
Похоже было, что рыжий детина везде чувствовал себя как дома.
– Как же так! Ась? – сразу же загрохотал его голос на всю каюту. – Мы же, его, государя, еще по маю месяцу у меня на Олонце потчевали! Ай-ай!
Он протопал сапожищами в спальню государя и отодвинул медикуса вместе с креслом в сторону. – Отодь! Ай-ай!
Он взял руку царя, которая безвольно покоилась на его груди, и потряс ее.
– Государь-батюшка! Что же это? Не уберегли тебя, собачьи дети!
Цыкнул в сторону медикуса.
– Что с ним? Ну!
Но медикус, глядя перед собой круглыми, отупелыми глазами, лишь шептал:
– Ich weiss nicht! Ich weiss nicht![114]
Опечаленный воевода, опустив голову, вышел из комнаты. Все молчали и выжидательно смотрели на Алексия, который, опершись на посох, стоял у двери. Глаза Гесслера и Алексия встретились, и Гесслер едва уловимо кивнув, сделал легкий жест рукой, приглашая его войти к лежащему без сознания Петру. Бреннер выскользнул из спальни. Алексий медленно прошел туда и присел на освободившееся место. Перед ним лежал человек с круглым кошачьим лицом и маленькими усами над маленьким круглым ртом с землистыми губами. Бисеринки пота блестели на лбу при свете свечи, слипшиеся пряди волос разметались на подушке. Когда-то всемогущий, перед ним лежал государь, перед именем которого склонялась вся Европа. Государь, который принял царство под названием Русь, а оставляет его с горделивым именем Россия. Государь, которого лишь Бог может судить по достоинству за всю кровь своих подданных и свой пот, что он пролил. За свои мозоли и чужие слезы. За пушки, корабли, мануфактуры, народное рабство, немецкое платье, бороды, камни Петербурга, вечное метание по огромной стране от юга до севера, за мечты, табак, убитого сына, сосланную в монастырь жену и сестер, горечь Нарвы и Прутского похода, славу Полтавы и Гангута, признание потомков и проклятие потомков.
– Боже, тяжкое возложил ты на меня! – прошептал Алексий. И немного погодя: – Пронеси чашу сию мимо Государя, если возможно. Не за себя прошу, за Россию. Не время…
Из соседней комнаты слышен был лишь неспешный ход часов, где остальные ждали неизбежного.
– Государь! Петр Алексеевич! Слышишь ли ты меня? – уже вслух произнес Алексий, положив руку на влажный от пота лоб царя. Спустя мгновение он вздрогнул от неожиданности, почти от испуга, когда увидел, как медленно-медленно стали открываться глаза Петра, затуманенные болезнью.
– Ааа-а… Что со м-ною? – едва разобрал невнятные слова царя Алексий и услышал топот вбегающих в спальню людей. Он обернулся и увидел длинное изумленное лицо капитана, детскую улыбку рыжего воеводы, выпученные подобострастно глаза Граббе и красное от волнения лицо лекаря Бреннера, который в трясущихся руках держал чашку со снадобьем.
– Тссс! – сделал предостерегающий жест Алексий в сторону собравшихся. – Государь, здравие ваше в руках божиих, но ради блага государства Российского спрошу: кому в случае продления болезни правление оставите? Собравшиеся здесь да будут верными свидетелями вашей высочайшей воли перед Богом!
Неимоверным усилием Петр повернул голову в сторону Алексия, рука свесилась с ложа, желтая, бессильная.
– Е-ка-те-рине А-л-евне, – только и смог проговорить царь заплетающимся от слабости языком и через миг снова впал в забытье. Первым молчание нарушил Гесслер.
– Ну, что же, господа! Все ясно. Сейчас мы напишем текст тестамента, и, ежели государь боле в себя не придет, то своими подписями заверим последнюю волю любимого монарха. Все слышали, что государь назвал своей преемницей супругу Екатерину Алексеевну. Капитан-лейтенант! – обратился он к Граббе, – извольте составить текст и передать его писарю. Вы же, ваше преосвященство, – коротко глянул он на Алексия, – исполните свои обязанности, как это предписывают каноны православной веры.
– Рано еще, – возразил Алексий, с трудом поднимаясь с низкого кресла. Какая-то уверенность, ни на чем не основанная, родилась в нем и крепла с каждым мигом. – Да понадеемся на чудо, ибо для Бога нет невозможного!
И увидел, как у капитана еще более вытянулось и так довольно вытянутое лицо.
– Хорошо, – произнес, наконец, Гесслер. – Подождем, хотя уже все ясно. Да будут все свидетелями, что долг свой перед государем я исполнил.
Все, за исключением Кульбицкого и медикуса Бреннера, вышли из царской каюты и стали расходиться. Старец и воевода поднялись на верхнюю палубу. Алексий подошел к высокому борту и устало оперся на него, почти повис. Рыжий воевода мрачно на него посматривал.
– Может, того… – пробасил он. – Может, все-таки, батюшка, причастите государя то? Как без причастия христианской душе? Плох, ой плох государь… Я-то знаю.
– Старый я дурак, о чуде молюсь! – признался Алексий. – Вот надеюсь отчего-то.
– Не вылечат немцы. Тьфу! – сплюнул досадливо за борт воевода и вдруг оживился. – Эээ, батюшко Алексий! – Он неловко затоптался, будто застенчивый ребенок. – Грех мой, да что там! Женка моя мальчонку меньшого, Васятку, лечила недавно. Мы уж не надеялись. Бабка тут одна живет, на Тулоксе-речке. Карелка она. Уж дар у ней! Плакали мы с женкой, может, она от дьявола дар тот имеет? Да, думаю, замолю перед Богом, все-таки дитя малое спасаю. Помирал совсем малый. Возили, вот… – совсем запутался воевода, глядя на донельзя изумленного Алексия. – Что, батюшко?
Петр Первый
– На Тулоксе, говоришь? – задумался Алексий. – Не в месте ли, что Мергойлой зовется?
– Оно самое, – уныло выдохнул воевода. – Грех мой, грех мой.
– Да подожди ты с грехами! – развеселился Алексий. – Вылечила-то малого бабка та?
– Губы Сенявина растянулись в довольной улыбке.
– Угу! Через трое дни, как и не болел никогда. Заклятье она ведает.
Последние слова воевода почти прошептал и оглянулся кругом, как будто боялся, что его подслушивают.
– Вот я и подумал, может, за нею-то послать? Чем черт не шутит? Тьфу! – с досады воевода снова сплюнул за борт.
– Не Илмой ли ее зовут? – уже серьезно спросил Сенявина Алексий. Рыжий недоумевающе захлопал глазами. – А, вы, батюшка, как знаете? И-и-Илмой. К-ка-релка она.
– Знаю… Не спрашивай. Я мню, если кто государя и может вылечить, то только она. Да как посылать? Дело к ночи.
– Да я, батюшка, благослови! Шлюпку бы мне да матросиков на веслы! Сам поплыву! Чу, и озеро как будто стихло. Пройдем. Утром здесь уж будем! – загорячился рыжий.
– Ну что же, – тихо произнёс Алексий. – Благословляю тебя, раб божий Илларион, во имя спасения государя нашего на сие благое дело! С Богом ступай!
– Эх! – воскликнул детина, срываясь с места в сторону капитанской каюты. И, остановившись на миг, крикнул Алексию:
– А и чуден же ты, отче Алексий! Да только таких на Руси и любят!
Сапожища его загрохотали по дубовому настилу палубы. В каюту капитана Сенявин ворвался так стремительно, что все, кто там был, вскочили от испуга, предположив, что царь умер и матросы на «Ингерманланде» подняли бунт. Старый вояка Гесслер быстрее всех пришел в себя и опустился в свое кресло, недоуменно глядя на нежданного визитера. Второй – а это был Отто Грауенфельд – живо посверкивал голубыми глазами из своего уголка. Один Граббе кипятился после схлынувшего испуга.
– Эээ, фы, коментант, нарушайт фсе прафил! Кейне субординацьон! Стесь фсе старше фас по чинам! Кейн дисциплин! Что фы хотель, тшорт бери!
– Да ладно тебе! – как от назойливой мухи отмахнулся от него Сенявин. – Государь при смерти. Шлюпку мне надо! – сразу взял он быка за рога. – Бабка тут одна есть, верст с семь отсюда. Она может Петра Алексеича вылечить.
– Царь непременно умрет, – хладнокровно заметил ему капитан. – Царский лекарь Бреннер уверяет, что речь идет не о днях даже, а о часах.
– Отец родной! Мы же по одной адмиралтейской части с тобой! – перешел на дипломатический тон воевода. – И начальник у нас один – Александра Данилыч Меншиков! Друг он мне вятший!
При упоминании Александра Даниловича немцы переглянулись.
– Herr Kapitan, Ich habe nicht verstanden was «papka» bedeuten muss[115].
– Das bedeutet eine alte Frau[116]. – заметил капитан-лейтенанту Грауенфельд. – Sie haben keine Ahnung von Medizin deshalb heilen diese Frauen allermöglische Krankheiten[117].
– So eine Dummheit! Was können sie heilen. Man halt den Brenner fur einen drr beckanntesten Arzte in Europe und da hoere Ich von einer alten Hexe![118]
– Oh! Ich möchte diese Frau sehen![119] – развеселился Грауенфельд. – Ein paar Mahle habe Ich solche Damen während meiner Uralforschungen getrofef n. Hofef ntlich wird herr Hössler mich unterstutzen[120].
– Otto, Ich kann plötzlich wegen Zarentodes durch so eine sonderbare Behandlung angeklagt werden.Aber Ich möchte mein Kriegsschiff befehligen! Keineswegs ein Boot zwei Meter lang unterErdboden[121].
Ich furchte mich sehr, dass der Kommandant ausplaudern kann, dass Sie den Zar zu behandeln verbieten. Und dann wird eine Meuterei sein. Wir werden sofort gehenkt. Das ist Russland![122]
– Das stimmt. Was fange Ich an?[123]
– Möge der Kerl ein Bott mit Leute nehmen und sich zum Teufel scheren. Falls Er im See ertrinkt, ist es keine eure Sache[124].
– Einferstanden! Ich lasse Ihm diese Reise unternehmen. Er scheint sich als ein Gunstling von Menschikof zu nennen. Somit ergatten wir ihn als Allierte[125].
– Dieser Kerl lugt. Aber das macht nichts[126].
– Gut! – уже ласково обратился капитан к Сенявину, который, не понимая ни слова по-немецки, лишь переводил взгляд с одного немца на другого. – Мы все за то, чтобы сделать все возможное для спасения государя. Комендант, вы можете взять шлюпку и людей, сколько понадобится. Подойдите к вахтенному офицеру. Скажите, что это мой приказ.
– Вот это дело! – воскликнул радостно воевода. – Спасибо! Век не забуду!
Он, не говоря больше ни слова, выскочил за дверь, и немцы весело захохотали.
Из дневника Отто Грауенфельда
Царь очень серьезно болен. Сегодня царский лекарь Бреннер тайно показал мне его. На мой взгляд, это уже мертвец, пусть и еще живой. Все иностранцы и русские в тревоге. Все может случиться, а мы в западне, вдали от цивилизации, среди лесов и болот. С нами на корабле несколько сотен русских матросов и солдат, которые ненавидят немцев. Я сегодня случайно подслушал разговор солдат из царской гвардии. Они полагают, что иностранцы отравили Петра и что если тот умрет, то они устроят резню. Своих офицеров они также ненавидят. Если гвардейцы думают так, то что говорить о прочих? Нам не убежать с корабля, мы сидим и ждем дальнейших событий. Приехал комендант местной крепости и старый, почитаемый русскими местный старый монах. Он должен провести с Петром все нужные обряды в случае смерти последнего. Комендант хочет привезти на корабль местную колдунью. Он, как я понял, и старый монах также, надеются вылечить царя с ее помощью. Как далек от просвещения этот народ, когда духовенство позволяет прибегать к помощи людей, которые якшаются с нечистой силой? Удивительная страна!